road. 5 (1/1)

– А знаешь, эти твои новые знакомые, они… славные? Так что здорово, что мы пошли.– Поэтому на тебе лица нет?– Треви, я просто устал, но надо дожить до вечера – мне на работу через несколько дней, а выходные почти закончились, – слишком поспешно отвечает Мэтт и делает очередной глоток кофе. А после – как-то загадочно улыбается: – И еще, может быть, немного переживаю из-за той красотки, которая с тебя глаз весь вечер не сводила.– Ты вообще о ком?..– Не знаю, тебе видней, наверное.Наверное – хотя к черту 'наверное' – Тревор бы поставил все свои сбережения на то, что брат это только что выдумал, лишь бы не говорить о том, что его действительно беспокоит. Довольная расслабленная улыбка, прозрачный и отрешенный взгляд; полупустой пластиковый стаканчик так и норовит выскользнуть из дрожащих пальцев – младший просто наблюдает за Мэттом, потому что уже десятки раз говорил ему. Всё это пройдено и наизусть выучено.– Завязывай с этой ерундой, договорились?Завязывай, Мэтти, пожалуйста. Просто поговори со мной, неужели это так сложно?Он – нечто намного большее, удивительное, невероятное. Он намного лучше, чем пытается казаться; Тревор всегда знал это, а теперь лишь убеждается лишний раз. В этой реальности никто не в ладах с неизвестностью – она отталкивает и вызывает опасения, люди привыкли не смотреть на то, чего они не понимают. Делать вид, что этого нет. Осуждать это.А Мэтт все еще смотрит в глаза ему, ненормальному и злому на весь мир, с этой шаткой теорией, с этой бездоказательной любовью – единственным хорошим из того, что Тревор может предложить, – и нет, не избегает вопросов, ответы на которые еще не найдены. Он говорит: 'Позволь мне попытаться, и я пойму'. И видит, а не просто смотрит. Слышит, а не просто слушает.Часами напролет – о том, как они сбегут на другую линию вероятности и будут целы и невредимы до конца дней своих. Заставляет срываться в соседний штат вечером пятницы, просто потому что они могут… смотрит, касается, целует так, что Тревор и представить не мог, что все может быть таким искренним, не нуждающимся в словах, почти бредовым. Таким настоящим. Это за гранью. Разумного, вероятного, дозволенного. И за гранью этой столько же плохого, сколько хорошего, – но, как оказывается, они оба к этому готовы.А потом все меняется – становится таким, как сейчас.Мэтт закрывается в себе, в его глазах тревога. И он словно постоянно ждет чьего-то удара.– А что, если ты уже встретил? Просто то, что ты видел, еще не произошло?– Как у Моллоя?.. – без капли удивления в тоне интересуется Мэтт. Но, кажется, и не злится, это уже радует.– Да. Просто… Мэтт, ты хоть представляешь, сколько людей мы видели за последние полгода? Мы останавливались в дюжине городов, как минимум, и даже сейчас, в семь утра, в этом Богом забытом месте, вообще-то… – Тревор оборачивается, чтобы увидеть, и торопливо считает, – еще четыре человека помимо тебя.– Пять, – остается только осознать с опозданием, что Тревор упустил момент, когда ему стоило перестать говорить. – Ты себя посчитать забыл. Здесь, помимо нас, еще четыре человека. И ни один из них меня не волнует. Что ты хочешь, чтобы я сделал?– Мэтт?.. Младший знает этот взгляд. С самого детства номером один в списке самых пугающих вещей – видеть это. В списке самых глупых – надеяться, что это больше никогда не повторится. Боже, да лучше бы ударил. Лучше бы бросался в лицо самыми громкими словами, но только не так.– Я могу заказать фальшивые документы на дипвебе – поедем в Портленд, там нравы свободные и отношение к ненормальным явно лучше, найду место, где нас распишут. Неплохой бы был плевок в лицо общественности, разве нет? Или… знаешь, когда я был младше, я всегда думал – как только пойму, что это он… но я же знаю, что ты меня не бросишь, а жить в бегах и жить с убийцей – не то, чего ты заслуживаешь. Но я все-таки спрошу, на всякий случай, – ты этого хочешь?– Но ты бы остался со мной, если бы Дэн умер после того, как я его ударил, – растерянно и невпопад выговаривает Тревор дрожащими губами.А ведь Мэтт сейчас всерьез говорит. Ни иронии, ни гиперболы.– Я. Не ты. Треви, я всю свою жизнь бегу. От себя. От судьбы. И каждый раз – к тебе. Так наберись смелости и скажи, что я должен сделать, чтобы ты поверил, что нет никакой разницы, кого, когда и как я встречу. Ничего не изменится.Тревор опускает взгляд в стол, кусает изнанку губ до тошнотворного металлического привкуса и молчит.А после – только едва слышное 'извини, я вернусь'. Младший безмолвно кивает и смотрит – из небольшого запыленного окна отлично видно, как Мэтт топчется у входной двери, а после торопливо разворачивается и уходит. Он так часто делал. Раньше, после того, как они ссорились – а чаще просто втихомолку дрались, так, чтобы никто другой не слышал. После возвращений домой на патрульных авто, после скандалов за столом, которые – ничего, кроме слез матери или занесенной руки отца; а ведь Мэтту всегда доставалось больше всех. Нередко – просто только ему одному. Он говорил, что вернется, и уходил.Тревор знает, что попытка догнать его обернется только если парой ударов в солнечное сплетение, которые он и вправду заслужил, и несколькими днями тишины – к черту бы это, но ведь брат снова возьмет на себя всю вину. А младший тоже давно не думает о себе. Просто иногда наблюдает за Мэттом, когда тот спит. Когда пишет что-то в обнимку с гитарой, раз ее, старую и расстроенную, оставили здесь прошлые квартиранты, или просто пьет чай в кухне, думая, что он один, и никто его не видит – Мэтт такой… сложно сказать и невозможно описать это чувство, когда просто смотришь, а слева под ребрами мелко бьется, так часто, что это до боли, но даже эта боль правильная. Он достоин большего. И, может быть, та его часть, что нормальна, часть, которую брат презрительно зовет здравым смыслом, права?И тогда Тревор понимает, что, если Мэтт передумает и примет свою судьбу, то отпускать его будет не страшно. То, что правильно, никогда не страшно.Если нет – будут сражаться. Вот и все, что он хотел сказать. Не больше.Да, не так поняли друг друга, – значит, Тревору стоило говорить ясней или молчать.Так что пусть идет.Заледеневший Орегон, ярко-оранжевый закат и черно-желтые ленты на ограждениях вокруг шатких зданий; Тревор просто дает брату фору, нарочито медленно возвращаясь домой.Никогда не было так плохо.Потому что у Мэтта – разум в клетке и сердце на привязи. Были. Всегда были – а теперь есть они… Тревору все равно, кто они друг другу теперь, как нужно это понимать и нужно ли хотя бы пытаться понять. После того вечера и торопливых поцелуев на пороге дома; кажется, словно это не несколько дней назад было, а только что он сам по глупости ругался из-за этих ебаных колючих перчаток, не успев понять, что если Мэтт берет за руку, то обещает.Да и обещания эти – слишком много для Тревора и его бездоказательной любви, он просто хочет понять, что так сильно гложет Мэтта, раз не было ни дня без обреченности в его глазах.Младший идет, про себя пересчитывает ступени, долго топчется у двери, отыскивая ключи – словом, тянет время. И да, он находит Мэтта дома, тот сидит в кресле, читает что-то – или делает вид – и только нервно вздрагивает, когда Тревор слишком резко закрывает за собой дверь. 'И даже не посмотришь на меня теперь?' – единственное, что на языке вертится, но Тревор знает, как он должен поступить. Он осторожно забирает книгу – имена мертвых и лживых кумиров на переплете, как же, – из рук брата, не встречая никакого сопротивления. А после садится на пол, прямо у самых ног – плевать, как это выглядит и что Мэтт смотрит так удивленно, – и просто заглядывает в глаза.– Сто тридцать седьмая страница. Я запомнил, ладно? Давай… поговорим. Или, наоборот, не станем. Я просто волнуюсь за тебя, Мэтт, почему ты не понимаешь?– Почему ты не веришь мне?Какой же бред. Тревор подскакивает на ноги, хватает за ворот клетчатой рубашки; сколько уже можно прятаться за вопросами, на которые они сами сотни раз отвечали, не нуждаясь ни в едином слове для этого, – правда совсем в другом. Мэтт понимает его, со всеми сверхтеориями, беспричинной злобой, тайными страхами. А Тревор верит даже после семнадцати лет хронической лжи. И все, что их разделяет теперь, – единственный вопрос, о нормальности Мэтта, которая почему-то так пугает его и никогда не пугала его младшего брата.Больше ничего. И совсем немного расстояния – когда так близко, кажется, что глаза у Мэтта словно бездонные, синие-синие. У него всегда глаза такие, когда он злится.А сейчас – он не зол. Что-то другое. Совсем другое.– Хватит, – едва слышно выдыхает Мэтт.И Тревор не знает, что будет дальше. Точно не ждет, что старший станет целовать – глубоко, долго, так, что ноги подкашиваются и легкие горят; ни времени, ни сил сделать еще один вдох – да и будет мало. Всегда и всего.Мало, когда Мэтт в полутьме ведет их обоих вглубь комнаты, все еще ни на шаг от себя не отпуская. Мало, когда Тревор чувствует легкие прикосновения горячих и влажных губ на своей шее.– Остановишь меня?..– Нет.Едва слышное 'хорошо' и прерывистое дыхание, опаляющее кожу – это заставляет дрожать; Тревор чувствует себя натянутой до предела струной. Благо, Мэтт играть не станет; губы у брата мягкие и теплые, и целует он так, словно пытается сказать что-то, для чего и слов нет, поэтому вкладывает прямо в прикосновения, которые потом еще долго горят на коже. А пока длится это нечто, такое ожогово-ласковое и сумасшедшее, Тревор даже не знает, что сделать в ответ, просто жмется ближе и вслепую ищет руки.Тревор хочет доверять ему.И какая бы гладь ни была прежде на ярко-голубой радужке самых знакомых глаз на свете, Тревор понимает, что на любое море найдется свой шторм; старший невольно подается вперед, позволяя рассеянному, неясному свету из-за приоткрытой двери выхватить черты лица, сейчас кажущиеся резкими и отмеченными усталостью – и во взгляде словно что-то моментально темнеет, и это отчего-то успокаивает. Кажется, что так проще, без лишней неловкости, с головой и в омут.– Я не хочу быть рядом, слышишь? – говорит Тревор, глядя прямо в глаза. Даже моргать боится, и голос предательски срывается на шероховатую хрипотцу. – Я хочу быть с тобой.– Ты такой косноязычный.– Я так сильно хочу тебя.И непробиваемый Мэтт дает слабинку.Это во взгляде, на приоткрытых побледневших губах, в едва ощутимых касаниях дрожащих пальцев – Тревор жмурится, когда прохладные ладони оглаживают бока, забираясь под колючую ткань толстовки. Знает – Мэтт боится сделать что-то не так, смотрит с обожанием, доверительно позволяет вести. Бережно накрывает руки своими, притягивая еще ближе к себе.Они соединяют губы в поцелуе снова; Тревору никогда не было так по-неправильному, так иррационально хорошо, и он бы обязательно забыл, кто он, если бы не объятия, все еще бережные, но больше не удерживающие под контролем, – Тревор отстраняется, осторожно выскальзывает из обвивающих его рук и опускается на колени.Он даже в мыслях не заходил так далеко, но, повинуясь секундному порыву, Тревор позволяет все немыслимое им обоим – знает, что первый шаг всегда был за ним. Мэтт... Мэтт бы никогда, но сейчас он только избавляется от одежды и все еще неотрывно, совершенно невозможно смотрит. Смотрит так, что младший непременно сгорел бы со стыда, если бы мог, но почему-то получается только запрокинуть голову и провести языком по своим пересохшим губам, одновременно оборачивая ладонь вокруг наливающегося кровью члена – и почему-то кажется, что сейчас нужно смотреть в лицо. И безрассудное, слепое почти чутье не ошибается, потому что то, как Мэтт вытягивает шею и судорожно вдыхает, поддаваясь ощущениям, – очень хочется видеть, и внутри еще сильней скручивается спиралью острое до дрожи возбуждение.Перевитая венами плоть скользит по языку, и где-то на самом корне, почти в горле, горчит; когда Тревор все-таки решается поднять взгляд снова, то почти задыхается и только крепче сжимает руки на бедрах брата. У Мэтта, наверное, синяки останутся – Мэтт вжимается затылком в потертую обивку за спиной каждый раз, когда Тревор позволяет себе взять чуть глубже, и тяжело втягивает воздух сквозь зубы.Это хорошо – водить Мэтта по краю.В голове совсем беспросветный туман, и даже глаза застилает, так что чувствуются только прикосновения, и Тревор совсем уже бесстыдно кайфует от того, как Мэтт зарывается в его волосы длинными пальцами и чуть давит на затылок, а сам срывается на придушенный стон, который даже громче пульса, оглушительно бьющего по вискам изнутри.А после Тревор ничего не соображает – только позволяет опрокинуть себя на спину и впиться поцелуем в покрасневшие, влажные губы, ошалело отмечая то, что сам бы он на такое решился вряд ли. И он чувствует, как внутри что-то подламывается, когда Мэтт дергает вниз молнию на джинсах и нависает сверху, мокро чертя языком по ключицам, – потому что только тогда получается вспомнить о себе, и внутри болезненно тянет, и все, чего хочется – почувствовать то же самое, как можно скорей.Мэтт снова заглядывает в глаза и понимает все без слов; от этого выбивает воздух из легких. И все, что может сделать Тревор – расставить ноги, обхватить бока коленями прямо под чуть выпирающими ребрами и обнять за шею, не позволяя отстраниться. – Ты хоть раз думал обо мне, когда?..– Да.И голос все-таки срывается на предательский скулеж, когда Тревор бьется в обвивающих его руках, в попытке податься бедрами навстречу прикосновению, вызывающему дикую совсем, крупную дрожь по всему телу. Он никогда не кончал так долго, так оглушительно-остро, выгибаясь дугой, сжимая пальцы до хруста костей. А если ходить по краю вместе – то и падать не страшно.Эндорфины и марево в голове – Тревор почти благодарно выцеловывает молочно-белую кожу между шеей и плечом, прячет лицо и придвигается ближе, чувствуя рядом учащенное сердцебиение; туман все никак не рассеивается и в глазах почти двоится. Кажется, Мэтт шепчет что-то совсем неразборчивое на ухо и вплетает пальцы в растрепанные волосы на виске, едва ощутимо касаясь влажной кожи – после очерчивает острые скулы легкими прикосновениями. Слишком нежный, неправдоподобно безрассудный… и все же – Мэтт. И взгляд все тот же.И под ребрами слева болезненно сжимается.От вседозволенности Тревор чувствует себя пьяным и обезумевшим.И отчего-то кажется, что теперь ничего неправильного в этом нет.– Тебе нравятся такие разговоры?.. – спрашивает младший шепотом. Если Мэтт хотел заставить его краснеть, то Мэтт выиграл, хоть и, конечно, в первый и последний раз.– Нет. Не знаю, Треви, мне жаль, если…– Помолчи, – Тревор тут же прижимает пальцы к его губам, а после отдергивает руку и целует.Так странно – отрубаться на его голом плече точно так же, как прошлой ночью, но чувствовать, что все совсем, совсем по-другому; Тревор понимает, что даже не в том дело, кто кого довел и кто кому позволил, – просто сейчас, в полной тишине, в полумраке, на сбитых простынях… он ловит себя на осознании того, что больше не чувствует присутствие кого-то еще рядом с ними. И не может сказать теперь, когда именно это началось.Будто и вправду есть только мы, и никого больше.– Мысли вслух?.. – Мэтт смеется, хрипло и едва слышно. – Я ведь тоже никогда и ничего не забываю, Тревор, однажды я обещал рассказать тебе, каково это для меня – быть влюбленным. Есть только мы.***– Сейчас, наверное, не самое подходящее время, но я мог бы рассказать тебе одну историю.– Я всегда слушаю, когда ты говоришь, – отвечает Тревор и довольно улыбается.Он проснулся только что; Мэтт, по обыкновению, в предрассветные часы мучается от бессонницы – вернулся в постель босой и в свитере, сказал, что мерзнет, что искал кое-что в неразобранных вещах, а нашел пачку 'Кэмела' – я тебя, придурок, буду любить и с больными легкими, так что сам думай, а я ругаться устал. Психология от обратного Мэтту явно не дается – младший все же заверяет его, что ему это больше не нужно и впредь не притронется.А сейчас Мэтт предлагает рассказать историю – Тревор, кажется, знает, о чем она.Только обнимает еще крепче и, наверное, даже дышать перестает на одно долгое мгновение. И свитер у Мэтта колючий тоже – как вся его наружность по-напускному колючая, но если так надо, то пусть так и будет, Тревору даже нравится, потому что он один знает, какой его брат на самом деле. И ранить его ничем не хочет – но Мэтт впервые сам решил заговорить.– Помнишь разбитую в хлам отцовскую тачку, которую он разобрал и увез вместе с парой сумок и правом называть нас полноценной семьей?..– Да, помню. Она, кажется, всегда такой и была, – неуверенно отвечает Тревор. Если Мэтт хочет начать издалека – хорошо.– Это из-за меня отец попал в аварию. И я тоже был там, – брат произносит это совсем тихо, хмурится и торопливо отводит взгляд. – Мы ехали в Холлис, смотреть новый дом. Не знаю, что нашло на меня и почему я сразу понял, что случилось со мной – я закричал, это было громко и неожиданно, и отец потерял управление… и на дороге было скользко, тогда тоже была зима.– Когда ты увидел, да?.. – рука Мэтта дрожит, когда младший осторожно касается ее. – Почему ты так боишься? Что это было?– Я и сам не знаю, разве ты еще не понял?.. Что-то пугающее своей неопределенностью. Что-то мерзкое. Темное. Холодное. Я… даже лица не видел, а голос – я уже не помню, какой он был, потому что этот момент, он словно обесцвечивается в моей памяти, он как затертая фотокарточка, которую постоянно достаешь из кармана, потому что не хочешь забыть. Поначалу – не хочешь. Теперь мне все равно. 'Ты будешь в порядке', - говорит он мне, а я знаю, что не буду, – если не это повод ненавидеть свою пару, то что? Это ощущение, которое ни с чем не спутаешь, не дало мне никакой надежды, не дало мне ничего из того, что делает счастливыми остальных нормальных. Мне просто было страшно, больно… и обидно, наверное, и поэтому я кричал. И поэтому мне хватило ума попросить отца подождать и не говорить об этом никому.– Мне стыдно.– Не должно быть, – Мэтт вдруг улыбается, и улыбка его очень грустная, как это почти всегда и бывает. – Я рассказываю тебе это не потому, что пытаюсь оправдаться или пристыдить тебя. Мы ездили в Холлис, смотреть новый дом, потому что старый был слишком тесным для такой большой семьи. И через полгода в этой семье появился ты, и в моей жизни больше не было ни единого дня, когда у меня было бы время, чтобы страдать, сетовать на свою хреновую судьбу или делать что-то подобное. – Я был одной огромной проблемой, правда? – Не был, Тревор. Но по большей части ты явно пытался то ли превратить дом в руины, то ли убиться – а иногда вдруг становился совсем молчаливым и целыми днями мог прятаться. Ото всех – никто не знал, что такое с тобой. А я всегда тебя отыскивал… а потом ты перестал прятаться от меня. И пришел однажды домой, и сказал, что мальчишка из дома по соседству назвал тебя своим лучшим другом, а ты ответил, что у тебя уже есть лучший друг, и это я. Мне, конечно, пришлось поговорить с тобой о вежливости и прочем, но я впервые почувствовал себя… хоть кому-то нужным? Тревор помнит. Тот день, холодное дождливое лето в Гэмпшире, ветхую деревянную лестницу под самой крышей; он часами мог там сидеть, прекрасно зная, что очередная акция протеста – еще помнить бы, против чего, – закончится сразу же, как только брат попросит спуститься. Но знать, что Мэтт помнит тоже и считает это важным – другое, совсем другое.– Я понял, что ты ненормальный, намного раньше, чем ты вообще начал думать об этом.– И тебя это расстроило? – Тревор хочет знать. Внимательно заглядывает брату в глаза и ждет ответа.– Это заставило меня задуматься. И однажды взять билет на рейсовик, чтобы поздно вечером тащиться в Манчестер, к отцу. Чтобы еще раз взять с него обещание хранить мою тайну. И после этого я был уверен – когда наступит день, я просто скажу тебе: 'Ничего страшного, братишка, я тоже'. Потому что я знаю, каково это – быть другим. И понятия не иметь, что делать с этим. И я никогда не хотел, чтобы тебе пришлось пережить это в одиночку. Наверное… я с самого начала в глубине души надеялся на то, что однажды, когда по всем законам здравого смысла придет время идти разными путями, ты попросишь меня остаться. Ужасный план?..И эта его нервная улыбка, от которой сейчас голова кружится; Боже, если уж до абсурда – да Тревор сам кого угодно убьет за него. – Худший, – шепчет он Мэтту на ухо. – Я не стану просить тебя остаться – просто никогда не отпущу.– Это все, что мне нужно знать.– Это все, что знаю я. И… может быть, еще кое-что.Оказывается, признаваться в любви – это очень волнительно.– Сегодня… днем, когда я шел домой, я чувствовал, что я в шаге от того, чтобы потерять тебя.– Ходить по краю – наше естественное состояние, и это не значит ничего, кроме того, что ты Вентворт. Но… у тебя всегда буду я, даже когда больше ничего и никого не будет, так что не бойся, Треви. Ошибаться. Быть собой. Жить.И Тревор улыбается. Словно светится изнутри – а за окном солнце открывает новый день, словно назло им; так хотелось бы остаться здесь и больше ничего не делать, Мэтт смотрит, сквозь слишком яркие блики, на острые лопатки Тревора, пригретые лучами, гладит его растрепанные волосы. И молчит.Не говорить же ему, такому счастливому, что ровно восемнадцать лет назад Мэтт увидел собственную смерть. Не сейчас.