road. 3 (1/1)

'Сколько времени ты молчишь о том, что знаешь?'И какая теперь к черту разница, и что вообще значит боль от недоверия, если оно заслуженное, – так думает Тревор, но он вынужден прокручивать этот вопрос в голове снова и снова, потому что он слишком давно не слышал голос брата. И слова, что тот сказал за последние несколько дней, можно по пальцам пересчитать. Тревор… скучает? Вместе и порознь, одновременно, каждое мгновение; если бы только кто-то позволил ему заранее узнать, что бывает, когда сначала делаешь, а потом думаешь.Утро просто наступает – немного медленней, чем обычно, как бывает, если ехать на запад. И, когда непроглядная чернота все же исчезает с неба, Тревор почти без сил, он тормозит в паре десятков метров от заправки – он не собирается заправляться сейчас и точно не хочет разбудить Мэтта. Выходит не слишком успешно – Мэтт, проспавший двухчасовую пробку перед перекрытыми железнодорожными путями, среди мата через открытые окна и бесконечного шума сигналок, мгновенно подскакивает с места, стоит только остановиться.– Кофе будешь?– Да, спасибо.Девушка на кассе говорит, что не любит сладкое, так проще – попросить сделать кофе, который она бы даже пробовать не стала. Младший молча расплачивается, молча идет по обочине, медленно, поднимая клубы пыли носками разношенных кед; он чувствует себя под прицелом – и ладно бы под прицелом взгляда с заднего сидения винтажной тачки, которую они гонят к порогу какого-то ебанутого коллекционера из Сиэтла. Он чувствует себя под прицелом реальности, неизменной и неизбежной – Тревор ведь знает заранее, пусть не слишком много и не наверняка.Сейчас Мэтт скажет 'спасибо' еще раз и улыбнется, вымученно, но тепло.А после начнет делать то, чего от него ждут, как кажется ему – потому что уверен, что должен (а все эти разговоры о правде и лжи, о вине и невиновности вдруг становятся чем-то еще более бесполезным, чем давно забытый вопрос о том, почему все так, а не иначе, не ясней и не проще).– …ох, он достаточно сладкий, спасибо. Сколько сейчас времени? Тебе стоило разбудить меня, ты выглядишь уставшим, и… – все еще ничего нового, сбивчивая и торопливая речь, каждый взгляд мимо и даже не в лицо.– А ты и не переставал, что теперь?– Ну, это я. Сплю как убитый, выгляжу как недавно скончавшийся. Всё как всегда.Про себя Тревор решает, что и слова больше не скажет, – он только молча кивает, и силится улыбнуться в ответ, но знает, насколько трусливо и неискренне это будет; ультрамарин неестественно яркой радужки в обрамлении воспаленной красноты глаз, измученных не одной бессонной ночью, вызывает холодную, запоздавшую панику, это вгоняет в ступор и сбивает с любой толковой мысли, как ударная волна. Его старший брат никогда не выглядел таким несчастным. По крайней мере, на памяти Тревора. По крайней мере, по вине Тревора.– А ты так и собираешься сторониться меня, пока что-нибудь не изменится? – спрашивает Мэтт.Это вполне справедливо. Тревор неуверенно придвигается ближе – все те же грубые швы на рукавах куртки, ровное тепло рук за ними, внимательный взгляд куда-то в висок, который не нужно видеть, чтобы чувствовать; хочется много и взахлеб говорить о том, что отдал бы, что угодно, чтобы как раньше, как всего несколько дней назад – если не хочешь быть честным, то тогда просто будь, бро, и даже это больше, чем я могу просить. А сказать ни слова не выходит – ровно до момента, пока Тревор не слышит едва различимое:– Я понятия не имею, кто он, но мне одновременно и жаль, и хочется, чтобы он оказался редкостной тварью. Глупо, правда? В том, что я видел, ничего хорошего, ничего обнадеживающего – знаешь, Треви, я, может, и дурак, но слишком давно понял, что я никогда не буду вместе со своей парой и уж точно не буду счастлив. Так что ему не повезло с тем, что у него на пути я, а не кто-то более сговорчивый и менее больной на голову – и я надеюсь, что он свое невезение заслужил. Ну, или живет так же, как я.– Как… давно ты увидел? – сердце вдруг пропускает удар. А в мыслях ничего дельного и ясного – может быть, потому что Мэтт тоже ничего дельного и ясного не говорит. Но пытается; Тревор видит это. И то, что его брат напуган.– Чуть больше пятнадцати лет назад. Чуть больше пятнадцати лет я хочу начать говорить об этом вслух, но знаю, что ты единственный, с кем я хотел бы поделиться этой правдой.– Неужели больше никто?..– Отец. Ему я говорить не хотел, так вышло – а вот он тебе, как я понимаю, разболтал запросто и наверняка по пьяни. Я думал, это произойдет по-другому и я сам скажу тебе.Мэтт смотрит на него так, словно это что-то простое и очевидное – неловко пожимает плечами и нервно улыбается. То ли отчаянный, то ли отчаявшийся, раз всю жизнь в одиночку тащит на себе страх перед судьбой и презрение к ней же, ни разу ни слова не сказав о том, как тяжело ему приходится.Приходит запоздалое осознание: Мэтту не нужна его нормальность.А его глупый младший брат перепутал все дважды, да так, что с точностью до наоборот – и это возвращает все на свои места. Все еще выбранное, а не предназначенное. Свобода, а не ведомость. Сопротивление, а не согласие.Тревор так жалеет, что посмел в этом сомневаться.– И, если я встречу, я знаю, что я должен буду бежать. Поэтому я собирался спросить, поможешь ли ты мне, но теперь я не уверен, что могу просить о помощи.– А ты уверен… что понял все правильно? Я никогда не спрошу, что именно ты видел, если ты не захочешь говорить, но с чего ты вообще решил, что то, что другим счастье приносит, для тебя не будет тем же самым?– У меня было достаточно времени, чтобы сделать вывод не сгоряча. И веские причины, – отрывисто бросает Мэтт и явно ставит на этом точку. – И где твоя истерично-бунтарская категоричность, когда она так нужна?..– Ты должен быть счастливым.– Я счастлив.Чувство бесконечного падения, оставленное где-то далеко в прошлом и утопленное в памяти, оно возвращается моментально, и оно в сотни раз явственней, чем прежде. Это… как воронка, которая не оставит от тебя ничего целого, как итог, и это так страшно, что потеря опоры кажется чем-то запредельно пугающим; Тревор нуждается в том, чтобы понять – тот, кто придержит для него границы сужающегося пространства, все еще рядом. Все еще не позволяет оступиться, все еще дает повод сделать вдох, сосчитать до десяти и понять, что все в порядке.Сейчас Тревор напуган, как никогда прежде – и, как когда-то давно, спрятать пылающее от стыда лицо где-то за отворотом футболки Мэтта кажется очень простым. Едва слышное 'эй, все хорошо', и этот запах, родной и теплый, оседающий где-то глубоко внутри – все, что позволяет чувствовать себя дома, хотя дома у них обоих, на самом деле, никогда и не было.Мэтт говорит, что он счастлив.И они молчат, пока с губ вдруг не слетают глупые слова о том, что Тревор всегда думал, что парой Мэтта окажется девчонка – из тех, что все знают, но никогда об этом не говорят; может, так всю жизнь бы и придумывала что-то там себе, а потом увела Мэтта из городка-руин и с разбитых дорог в мир нормальных, который с такой точки зрения кажется ничуть не бессмысленным. Старший сжимает руку на его плече и смеется – хриплым ото сна голосом, нервно и неуверенно, но он действительно делает это.– Что тебе кажется смешным?– То, что ты все еще не понял, что ничего и никогда не бывает таким, каким ты это видишь.– Я недооценил твое сопротивление здравому смыслу, и мне так жаль.– Ты и я были рождены такими, что нам не суждено понимать друг друга, но мы все еще претендуем на то, чтобы быть по одну сторону, разве нет? – это заставляет наконец собраться, поднять голову и увидеть, как Мэтт смотрит. Прямо в глаза, серьезно и почти настороженно. – Самый ненормальный из нормальных и самый нормальный из ненормальных – если не мы отличная команда со всеми шансами на выживание, то и жить никакого смысла нет.Это значит, что Мэтт прощает его – еще не совсем верится, что все это происходит. На северо-западном направлении светит солнце, яркое и холодное, и они просто завтракают, болтая о планах на следующую неделю, в слишком тесном для двоих салоне. Холодный кофе, очередной неловкий разговор о том, что нужно попытаться звонить домой больше раза за неделю, и тогда, может быть, кто-нибудь захочет их услышать – на самом деле, захочет ли? – и одинаковые дыры на коленях затертых джинсов; отчего-то этот день кажется первым в жизни.– Мир не всеведущ и чист, мир вряд ли прекрасен, но он огромный. Почему кому-то должно быть дело до меня? Почему, когда есть Солнце и звезды, которые в разы больше Солнца, но все равно меньше, чем мое желание видеть тебя каждый день до самой смерти и быть рядом, когда ты нуждаешься во мне – почему должно быть что-то, что будет определять мой путь и указывать мне, с кем быть счастливым, когда жить и когда умирать? К черту правила, Треви. К черту. И теперь это только твой выбор – верить мне или нет, потому что мой выбор был сделан слишком давно. Но есть кое-что, что я должен сказать.– Ты о чем? – растерянно спрашивает Тревор.– Я привык думать, когда мне задают вопросы, а ты спрашивал о том, кто был бы моей парой, если бы я был нормальным. Это… не давало мне покоя, но одно я понял – если бы был хоть один шанс на то, что я встречу и решу остаться, если бы мне не было все равно, то я хотел бы, чтобы этот человек был похожим на тебя. Только нет никого, похожего на тебя.Слабость Мэтта в честности – вот, в чем дело; он закрывает лицо дрожащими руками, он явно жалеет о том, что сказал. Тревору кажется, что это не всерьез, что в словах этих есть что-то, что позволило понять их неправильно. Но чем дольше Тревор смотрит, тем явственней осознает – откуда вся путаница в действиях и словах, вечный взгляд в пол и попытка скрыть тайну о том, что по определению Мэтт совсем не один. Тревор вдруг понимает всё.– Мэтт?Скрип кожаной обивки отчего-то кажется до ужаса громким – Тревор осторожно придвигается ближе и заставляет брата убрать руки от лица. Они дрожат, а за нездоровым блеском глаз кроется растерянность – он явно почти вне себя, и вряд ли кто-то и когда-то видел его таким.А он красивый. Так странно думать об этом, но он такой красивый, когда смущается и краснеет, когда у него взгляд такой безумный, потому что он тоже не понимает, что происходит сейчас.Это правда – как же не повезло всем тем, кого он заранее выбросил из жизни, даже не желая знать.Тревор снова и снова зовет его по имени, прижимается своим лбом к его, лихорадочно-горячему, и до губ Мэтта пара сотых дюйма, не больше, когда Тревор говорит ему:– И если к черту правила, то просто будь со мной.– Я не могу, – взгляд Мэтта опять перманентно-усталый, а в глубине словно мольба о чем-то, что Тревор не до конца понимает, но пытается. – Я так боюсь, что это не я становлюсь лучше рядом с тобой, а ты… ты становишься хуже. Посмотри, что стало с нами, разве так должно быть?Тревор отворачивается и невидящим взглядом таращится на свои же руки на плечах Мэтта – отпустить уже и сил нет. Но как будто он с самого начала не знал, что это будет 'нет', что неправильный во всем, кроме отношения к младшему брату, его двинутый на всю голову Мэтт не скажет ничего другого? Он повторяет 'не могу', пока не срывается на свистящий шепот.Так должно быть. Должно.– Все в порядке, я… понимаю. Мэтт пересаживается за руль, поворачивает ключ, спрашивает, уверен ли Тревор, что не пропускал поворотов.– И, будь добр, отодвинься от стекла, ладно?– Зачем?– Когда заснешь, начнешь головой стучаться о него, это больно.А за окном проносятся мили монотонной ржавчины – так выглядит поздняя осень, а чувствуется она как что-то конечное и ставящее на всем то ли крест, то ли точку; никогда не было так спокойно и больно одновременно. Ответы, в которых Тревор так отчаянно нуждался, вдруг оказываются намного более простыми, чем он думал. А ответом на вопрос, который остался после всего, что теперь решено окончательно, никогда не будет 'да'.Ты говорил, 'человек одарен способностью думать, а ненормальный одарен способностью думать дважды, потому что в его руках вся его жизнь', но почему в итоге остались только ты, я и эта тяга, которой я даже не способен сопротивляться?Ты хочешь стать лучше, а остаешься одиноким. Твое 'так должно быть' теряет смысл.Мэтт?– Спишь? – слышит Тревор сквозь полусон.– Еще нет, а что?– Спасибо. За то… что понимаешь.Почему?Когда Тревор – единственный, кого Мэтт способен подпустить к себе, единственный, кто может заглянуть ему в глаза и увидеть. Когда Мэтт – единственный, за кем его младший брат пойдет хоть на край света, не говоря ни слова и ни секунды не сомневаясь. Почему они те, для кого это недозволенно?'Вот, если бы мы оба были нормальными. Если бы мы были парой', – эта мысль проносится в голове, быстрая, почти неуловимая, на грани сна и яви. Это глупо. Наивно и несбыточно.А судьба иногда бывает такой бессмысленной.'Пусть и не говоря достаточно осмысленного, не лгать – уже потрясающе', - решает про себя Мэтт. Точнее, пытается убедить себя в этом, потому что на деле хочется остановиться, выйти из авто и приложить себя же лицом обо что-то достаточно тяжелое. Ему нужно это. Отвлечься. Успокоиться. Сосредоточиться. Не вспоминать с ужасом то, что осталось в его памяти после того, как он увидел; все эти ужасные вещи и голос, который Мэтт с первой же секунды возненавидел настолько, что спустя столько лет уже не помнит, как он звучит, только повторяет про себя одну заезженную фразу.Не думать больше о том, что Тревор только что собирался поцеловать его.Снова.Если честно, без Тревора жизнь и реальной-то не кажется уже много лет, и Мэтт никогда отпускать не умел, но если бы знал, что дорога их братские отношения возьмет и перечеркнет двойной сплошной, то они бы точно никуда не поехали.И, сколько бы старший ни делал вид, что все нипочем, всегда есть что-то, что сильнее. Если не заученное всеми 'от судьбы не убежишь', то другое.Сердцу не прикажешь.Не прикажешь – Мэтт знает, как никто другой. И он тоже не железный.Мэтт вспоминает их побег из Иллинойса после той ссоры и холодный берег озера Мичиган, в последнее утро там, когда он думал, как быть дальше; каждый раз все так же страшно, что после зимы для него больше ничего не наступит.А скоро зима. Снова, в двадцать второй раз.Наверное, пора меняться.