road. 2 (1/1)

Мэтт часто пожимает плечами и беспрестанно оглядывается; черт знает, о чем он там говорит с барменом, но наверняка, как обычно, много и не по делу. Последний, кажется, ищет взглядом кого-то в толпе, так и не разошедшейся, несмотря на то, что сейчас раннее утро. И всё это происходит, пока Тревор не понимает, что смотрят на него.Брат оборачивается, подмигивает ему и стучит пальцем по своему запястью. Кажется, это 'еще пять минут'. Идиот, который действительно попросил разрешения, чтобы выпить и не мучиться от кошмаров хотя бы одну ночь (если честно, Тревора это беспокоит не меньше, чем Мэтта, но, право, они так мало говорят о чем-то серьезном в последнее время, они просто очень много и почти взахлеб живут). Тревор улыбается и салютует ему; отвечает еще на один вопрос о двух тысячах миль, возвращаясь к разговору с кем-то едва знакомым.Прошло несколько недель с тех пор, как они впервые были в Иллинойсе, и сейчас они снова здесь. Это бар на самой окраине небольшого городка, недалеко от развилки шоссе; в прошлый раз они остановились, чтобы спросить дорогу, – сейчас они остановились, потому что после суток езды комнаты бывшего хостела на верхних этажах кажутся намного более привлекательным вариантом, чем искать какое-то другое место для ночлега. Тем более, что никто не против, – их новые знакомые вполне дружелюбны; сейчас Тревор слишком устал, чтобы говорить, он просто молчит и слушает.И за последнее время он слышал много невероятных вещей. Как, например, то, что только на севере, да и то не везде, принято называть ненормальных ненормальными. Людям кажется это неприличным – Тревору кажется неприличным называть не своим именем то, у чего есть имя.Жизнь еще никогда не была хуже и никогда не была лучше одновременно, просто потому, что они не знают, что будет завтра. Нет и надежды вернуться домой – но при этом нет постоянного чувства опасности, нет обязательств и страха. Младшему кажется, что дорога – это самая большая удача из всех возможных, но еще он знает, что Мэтту со всем этим свыкнуться намного сложней, и это, если честно, часто заставляет переживать, но, кажется, Мэтт действительно ценит это.И, определенно, 'становиться лучше' – это впервые точно 'становиться лучше', а не что-то похожее, но крайне сомнительное в своей сути.Тревор все еще болтает с выпивающим рядом парнем и сквозь толпу людей, которых даже к закрытию не становится меньше, смотрит на маячащую у стойки черную кожанку; а больше ничего из-за приглушенного света и суеты вокруг не видно – ровно до момента, когда он замечает Мэнди рядом с Мэттом. Мэнди – рваные джинсы, вечно кого-то оценивающий взгляд и вытравленные белые волосы; она из тех немногих, кто признает свою ненормальность, она гордится этим и находит в этом повод делать, что угодно, и нисколько не мучиться совестью. Тревор познакомился с ней, когда они были здесь в прошлый раз, между заданным им самим вопросом о том, сколько времени, и встречным – о том, один ли он.Мэнди сказала, он особенный. Не такой, как другие ненормальные (может быть, потому что Тревор не обратил внимания на то, как она одним взглядом дала понять, что ей действительно не все равно, один ли он сегодня вечером, да и сейчас ему нет дела до того, помнит ли она его и подойдет ли, чтобы сказать 'привет').Мэнди запрыгивает на стул у стойки и щелкает пальцами; обернуться она даже не думает, только говорит о чем-то с его, черт возьми, старшим братом, вполне увлеченно. И музыка кажется ей слишком громкой, так, кажется – она уже не пытается перекричать биты – только придвигается ближе и говорит прямо на ухо.Сейчас Тревору отчего-то совсем не все равно.Ее бледная рука на отвороте затертой кожанки.То, как Мэтт удивленно смотрит и что-то отвечает, совсем коротко, и уходит.Тревор видит все это так близко, словно стоит в шаге от них, и он не в порядке, совсем не в порядке, хоть и не может объяснить себе причину. Его руки дрожат, и он уверен, что сейчас просто прожигает взглядом идущего к нему брата, пока тот лавирует в толпе.– Чувак, забей, она же ненормальная, – вот, что слышит Тревор.И он взрывается. Это происходит в одно мгновение; мысли, злые и путаные, так и не нашедшие своего выхода ни в едином слове, – они больше не поддаются контролю рассудка, и Тревор хочет, чтобы этот кошмар закончился.'Она же ненормальная' – вот, что они говорят, непременно предательски срываясь на последнем слове, пытаясь скрыть эту отвратительную смесь снисхождения и презрения в тоне. Они считают ненормальных психопатами, не имеющими цели, не способными любить, они думают, что отсутствие судьбы множит по Земле безнравственных ублюдков. И в ответ их, это ебучее высокомерное большинство, клеймят идиотами, которые радуются тому, что они ведомые.Самое страшное в том, что все, без исключения, одинаково ненавидят того, кто стоит по другую сторону – и у Тревора был единственный повод не позволить этому поглотить и уничтожить себя. И рядом всегда был тот, кто выше этого. Всегда был.Был.– Мы можем остаться. Или нет? До закрытия меньше часа, что ты думаешь?– Что ты все еще не трахаешь Мэнди, и это слишком подозрительно. Да, Тревор впервые в жизни злится на брата, и, кажется, совсем не может заставить себя остановиться; эта его мгновенно гаснущая улыбка и неподдельное удивление в глазах – как заезженная пластинка. По привычке обеспокоенный, по жизни несчастный, совершенно по-лживому святой Мэтти.– Я должен объяснить, что я… не давал никакого повода? Никакого повода для нее, чтобы вести себя так? Трев? Что происходит? – взгляд Мэтта мечется из стороны в сторону, а Тревор все повторяет про себя 'ну же, посмотри на меня' – они ведь наверняка оба знают, что речь сейчас вовсе не о том, о чем они все же говорят. – Я ведь знаю… она нравится тебе, да?– Нет. И мне, если честно, все равно.– Почему тогда ты спрашиваешь об этом? Почему ты злишься?И старший брат не раз говорил ему о том, что всегда есть мирное решение, и не раз – как только ему это удавалось? – почти безболезненно заламывал руки за спину, не давая вырваться и натворить глупостей, но Тревор больше не хочет перемирия. И войны тоже не хочет. Он понятия не имеет, что собирается делать, но молчать он больше не может. Он пытался забыть; как пытаешься забыть постыдные поступки, моменты невыносимой боли, слабости или страха, как топишь под другими воспоминаниями осознание того, что наивно посчитал кого-то другом или себя – правым. Но такую правду в памяти не похоронишь.– Просто представь себе, – Тревор не знает, откуда сейчас столько смелости, но он подходит близко-близко, и хватает за отвороты этой проклятой черной кожанки, прямо как эта девчонка всего несколько минут назад, – просто представь, что твой мир рушится, потому что он держался на вере в слова человека, который не умеет говорить правду. Каково было бы тебе, Мэтти?– Послушай…И Тревор впервые отказывается, впервые отталкивает руку, протянутую к его руке.– Я знаю, что ты нормальный. Точно такой же, как все. И лжец, каких еще поискать.– Тревор!– Я тебе больше не верю.Злость, бегущая по его венам, остывает еще на полпути к выходу; Тревор пытается убедить себя в том, что всего этого, на самом-то деле, и не происходит. Он не знает, что нашло на него, и, как бы глупо не было в тот момент и стыдно после, он заставлял себя не смотреть – низко опущенные плечи, нервно бьющаяся жилка на бледной шее и высоко вздернутое, видимо, в ожидании удара или еще одного резкого слова, лицо, да… но в смотреть Мэтту в глаза не хотелось совсем, а Тревор все равно не удержался. И видел, что ему очень больно.'Ненастоящее', – повторяет Тревор, и у него, трезвого и совершенно оправданно испуганного, голова идет кругом, но он чувствует крепкую хватку пальцев на своем предплечье.У Мэтта совершенно бесстрастное и, может быть, немного растерянное выражение лица. Его глаза говорят 'ну, добивай, чего ты ждешь?'– Надеюсь, моя ненормальность это оправдает.Они ведь теперь по разные стороны. Правды. Нормальности. Всего.Нет времени и сил даже на то, чтобы сделать это медленно – так, чтобы был шанс хотя бы попробовать отстраниться, – Тревор, на глазах у всех, сминает губы брата жадным, собственническим почти поцелуем. Чувствует – холодные, от удивления приоткрытые, над верхней остро колется щетина, кажется, что до крови, и хочется крепко зажмуриться и не открывать глаза больше. И Мэтт больше не пытается удержать его – следы прикосновений мгновенно стынут, и остается только взгляд, обращенный на мокрые искусанные губы Тревора. Трезвый. Словно покрытый льдом. Пустой.И Тревор уходит.'Наверное, если бы Мэтта целовал кто-то, кого он любил, то Мэтт хотя бы догнать попытался', – и эта безумная мысль, после безумного поступка, который за Тревора, как ему кажется, словно совершил кто-то другой, все еще вертится в его голове, пока он идет. Один.– Поговорим?.. Если тебе есть, что добавить.У грязных, исхоженных сотнями ног ступеней сырой серый асфальт – и сырое серое небо над ними; здесь все еще нет никакого солнца, и Тревор думает о том, как же наивно это было – верить, что они когда-нибудь смогут оставить самих себя позади. Что он сам перерастет свою привычку за неосторожностью ломать все самое неустойчивое и хрупкое.– Не надо, – он сбивчиво мотает головой и смотрит себе под ноги.– Не надо? Не надо – было мне думать о том, что я могу отвечать за нас обоих, если даже не могу отвечать за свои слова. И прямо сейчас… я думаю о том, насколько бы правильней было – позволить себе остаться там, где есть место для меня. Жить одному, одному окончательно превратить в руины это подобие жизни… ты бы мог остаться, ты бы мог сделать все по-другому… и, я думаю, мать простила бы тебя, она всегда любила тебя больше. И была права.Хочется подойти и заткнуть рот.Прямо здесь и сейчас урвать ту часть мира, которая жизнь, а не подобие жизни, и отдать прямо в руки.Сделать все, чтобы убедить в том, что никогда не видел даже возможности быть счастливым вдали от этого чокнутого, до безумия самокритичного героя.– Ты… не хотел быть один?.. – дрожащим голосом спрашивает Тревор.– А ты не хочешь оставаться со мной. Ты прав – я лгал тебе всю жизнь, и я заслужил. Никому не нужны лжецы – а таких, как я, еще поискать, – старший говорит это совершенно серьезно. Неясно, как это удается ему, но он совсем не злится – если Тревор все еще может понимать его на самом деле. – И – если так ты пытаешься меня наказывать, то… ты справляешься.Вина, острая, как лезвие, мгновенно полосует и по беспорядку в сознании, и по сердцу.Мэтт думает, что это была попытка причинить боль. Этими словами. Взглядами, обращенными на них. Тем едва слышным 'это горячо', сказанным стоящей неподалеку пьяной девчонкой.Тревор понятия не имеет, что хотел сказать этим поцелуем.Он отдал бы, что угодно, чтобы вернуть свои слова обратно и никогда не поступать так с братом, который сделал для него все… но он понимает, что за напускной злостью и всем недосказанным всегда было именно это. И момент, когда он понимает, что Мэтт не пытается оттолкнуть его, что сейчас, кажется, есть только они, настолько близко, что он чувствует, как ему под правое ребро стучит сердце в унисон в собственным – по крайней мере, Тревор хочет это помнить. Всегда помнить.– Я знаю, что я не хотел ранить тебя этим. – И что ты собирался сделать? - и Мэтт не раз говорил, что ненавидит этот вопрос, но сейчас он хочет знать.– Когда я посмотрел тебе в глаза, я понял, что никакая правота мне не нужна. Надеюсь, что ты простишь мне то, что я думал иначе.Младшему кажется, что сейчас он получит пару затрещин, или презрительный взгляд, или убийственную дозу непонимания (скорее, нежелания понять), но Мэтт только вздергивает тонкую бровь и дает немой сигнал о том, что услышал. Он не говорит больше, только разворачивается и едва ощутимо хлопает по плечу – он явно не попросит вслух идти за ним; Тревору не нужно объяснять дважды, и он идет.Это маленькое обшарпанное здание на окраине погружается в тишину с блеклым рассветом; недолго оглядывая казенные стены, Тревор стягивает куртку и падает на затертый диван. Здесь темно, и он надеется, что у него есть шансы не попадаться брату на глаза – по крайней мере, до завтра. Они проснутся и начнут заново – ему так хочется в это верить – он извинится за каждое свое слово, а в глазах Мэтта, может быть, будет меньше страха и отчаяния.Тревор пытается заснуть; у него холодные дрожащие руки, пылающее от стыда лицо. Ядерный взрыв в сознании – и его обломки остывают прямо сейчас.– Ты пришел, – тихо бормочет Трев, когда открывает глаза и понимает, что ощущение того, что Мэтт сейчас рядом, совсем не выдуманное.– Не стоило?– Я думал, что ты злишься.Мэтт неопределенно поводит плечом. Говорит что-то о том, что Тревор выглядит нездоровым, касается лба прохладной ладонью; он все еще даже не пытается заговорить, и очень сложно понять, почему. Сейчас Тревор осознает, что нет ничего, что делало бы Мэтта другим – он сам по себе другой и ни на кого не похожий; даже после всего, что произошло, приходит сказать о том, что он рядом, и для этого ему даже не нужны слова.Неуверенно, словно сомневаясь, протягивает руку еще раз, и вплетает пальцы в спутанные волосы – как ни странно, теперь становится тепло и очень спокойно; 'как собаку по загривку' – думается Тревору, впрочем, эта мысль даже не пугает его. Большего не заслужил. А согласен и на меньшее.Мэтт крепко жмурится и кусает изнанку губ, он нервничает и не знает, стоило ли приходить, – если честно, он надеялся не потревожить, но это произошло. Треви выглядит потерянным и несчастным, и ему нужен его старший брат.– Почему ты мне все прощаешь?– Разве можно не прощать, если любишь?..– Разве… – охрипший голос срывается на шепот, и в темноте не разобрать, но Мэтт знает, что на губах Тревора эта нервная улыбка, такая знакомая, – это законно – будучи заведенным в тупик и, вообще-то, все еще немного пьяным, умудряться морочить мне голову?– Спи, Треви.Сейчас ему нужен его старший брат. Кто был нужен ему тогда, во время этой ссоры, когда он обвинял Мэтта в том, что он точно такой же, как все, а потом целовал – Мэтт понятия не имеет. И он не думает, что когда-нибудь наберется смелости спросить об этом.Если честно, ему кажется, что для него самого все уже закончилось – он до последнего думал, что этот день, когда брат скажет ему, что знает, никогда не наступит. Думал, что успеет собраться с мыслями и рассказать раньше. Думал, что, может быть, в этом не будет необходимости.Но это правда – Мэтт самый нормальный из всех нормальных, скрывающий это слишком много лет, чтобы помнить.Другая правда в том, что он никогда не просил об этом и встретить свою пару – это последнее, что он хочет сделать в своей жизни. Сейчас с отвращением к себе он вспоминает о том, как у него замерло сердце, когда он понял, что у него есть мгновение, чтобы оттолкнуть Тревора – о том, как он ничего не сделал, и, на подкашивающихся ногах, держа своего же младшего брата за тонкие запястья и думая о том, что удар вряд ли был бы больнее, он чувствовал это… кажется, именно то, о чем люди говорят восторженно, взахлеб и с безумно горящими глазами. Мэтт не уверен в том, что такое любовь; зато теперь Мэтт начинает понимать, что однажды заставило его окончательно поверить в то, что он должен отказаться от своей судьбы.Он знает, ради чего. Ради кого.Думает, что всерьез это было только для него одного, и – страшно признаться – мысли об этом причиняют боль.Да, хуже уже не будет; он едва дышит, медленно убирает руку, но не уходит, так и сидит на скрипучем полу. Он придурок, возлагающий на себя больше, чем может вынести, так ему кажется, а Тревор просто упрямый – и даже если Мэтт попытается быть честным, даже если Тревор постарается понять, старший знает, что так, как прошлым утром, они заговорят еще очень нескоро. Но он все еще хочет... быть рядом?Все еще хочет понять, что делать, – знает, что правда будет хуже любой лжи, потому что того, что он видел, он не пожелал бы и врагу.Что я должен делать?Что бы я ни сделал, будет ли это значить... хоть что-то?Тишина. Только часы тикают.