We all go down (in flames) (1/1)

Мэтт не пробегает и двух миль, и даже осознание того, что он бежит от мысли о том, что он, кажется, действительно не перенесет перелет, не придает ему сил.Он не адаптировался.Он чувствует каждый перелом на своём теле. И двадцать один процент кислорода – это все еще безумно много для него; Мэтт бежит, и всё, о чем он думает – слова Тревора. Мэтт пытается не потерять ни одно из них и искренне надеется на то, что волнение и страх не извратят его память, оставив разговор, которого Мэтт так боялся не дождаться, таким, каким он был в самом деле.Что-то случилось, Мэтт знает.Кроме войны и ядерного мороза, который она оставила. Кроме того, что их всех похоронили заживо, а потом достали из воображаемых гробов; с его братом что-то случилось, и, не произнеся ни слова, за эти пару секунд тишины и помех прежде, чем он сказал 'просто скажи мне, что мне делать, Мэтт', Тревор дал ему понять.Он справится. Всегда ведь справлялся.Но это никогда не значило, что Мэтт не пытался его защитить.Если бы он только знал, что мир перевернулся с ног на голову, когда Мэтт услышал его голос; и даже сейчас сердце колотится так, что, кажется, ребра вот-вот покроются синяками. Мэтт останавливается. И бредет обратно на подкашивающихся ногах.Джим уже наверняка в квартале от него. Он держит руку на пульсе, конечно, но сам не свой. Проснулся в пять утра и пошёл бегать по городу – возможно, вылететь придется уже послезавтра, а состояние его здоровья даже не близко к идеальному… а вот насчет того, что он пилот, он не сомневался ни секунды, и Мэтт его за это уважает.– Всё равно полечу, – выговаривает он заплетающимся языком. – Я в порядке, я уже посадил один самолет, я отлично справился... Вообще, я второй пилот.– У тебя нет прав, – флегматично сообщает Хелена. Она ждёт звонка с полигона, на котором сейчас тоже готовятся к вылету.– Я урожденный американец, у меня двадцать пять лет не было никаких прав.– Тебе нужно успокоиться и ждать звонка. До Бостона несколько часов пути, обратно – тоже. – Кто сказал, что они отправятся обратно?.. – Мы всё равно вряд ли хоть что-то выясним до вечера. Ты должен успокоиться, – повторяет она.– Как я могу?..Из Глазго звонят сказать, что у них есть керосин, и Мэтт пытается выяснить, какого качества, но собеседник говорит на каком-то другом языке, так что Мэтт проводит почти полчаса в поисках инженера Дэвиса, чтобы тот помог решить вопрос. Возвращается к Хелене, снова уходит, по пути забывая, зачем сорвался с места.– Выпей валерьянки.– Я видел, что она делает с кошками.– Но ты же не кошка.– А жаль. Они неплохо живут. Как минимум, не страдают от мыслей о том, что где-то есть представители их вида, находящиеся в изоляции и под диктатурой, но никто, блядь, не пытается их спасти.Всё равно рано или поздно кто-то бы сказал это.Хелена лишь поджимает губы и отводит взгляд.– Мы ни в чем вас не виним, и я не хотел сказать, что… – Мэтт удивляется резкости собственных слов и спешит оправдаться.– А зря.– Да ладно, Хелена, я тоже не пытался спасти всех, – неожиданно для самого себя признается Мэтт. – Я вообще не брал на себя никаких обязательств. Я не боролся за планету и за страну не боролся тоже, я не поддерживал прогресс и не пытался его остановить. В Бога не верил, приемлемость презирал. – Чем же ты тогда, по-твоему, занимался всю свою жизнь?– Был старшим братом… пусть и плохим, но у них нет другого. Это мое единственное обязательство, которое я не выбирал и от которого не отказывался. Я был с ними, когда у них не было никого, кроме меня, отпускал их и ждал, когда они вернутся… и, что бы я ни делал, это было лишь потому, что я пытался выбить шанс на лучшую жизнь для них. И сейчас я должен быть там, со своей семьей. Ждать вестей. Отправлять людей разведывать в Бостон. Говорить, что всё будет хорошо, когда наступит последний день и уже не останется сил, чтобы сохранять спокойствие. – Но ты здесь. И ты должен сохранять спокойствие.– Да не должен я ничего и никому. Только если тебе и короне в рамках обязанностей порядочного гражданина… – на автомате огрызается Мэтт. – И им. Но вот с тех пор, как я сдержал обещание пережить войну, у меня больше ни черта не получается, и я просто сижу здесь, не в силах сделать хоть что-либо, в то время как на северо-востоке сейчас может происходить что угодно, и я просто… да непросто совсем.Мэтт уходит.У ворот лежат рюкзак и куртка Джима, и, кажется, Мэтт видит тисненный переплет Библии в кармане; мало чем обнадеживает такое открытие, но если это поможет провести пятнадцать часов за штурвалом, то почему нет?..Сообщение отправляется с пятого раза, а ответ приходит через час.?Что происходит???Ждем?Вдруг становится темно, хотя до заката долго еще; а Мэтту впервые в жизни не плевать на ясность неба над головой – что они будут делать в нелётную погоду?..А там, за сотни миль отсюда, ждут и, наверное, думают о том же самом.И на одном из самолетов – Юнайтед Эйрлайнс, конечно, ведь другим доверять не принято – люди из 'Отряда' направляются в Нью-Йорк.У них там Рождество сегодня, а в Лондоне отчего-то двадцать четвертое декабря – Мэтт мерзнет у ворот, глядя на то, как люди толпами идут на службу в честь сочельника; интересно, кто однажды ошибся в числах на календаре? 'Мы или они?' – так он спрашивает себя, а потом вдруг понимает, что нет никаких мы, никаких они нет тоже; но, все же, беззвучно проговорив замерзшими, онемевшими губами одно это простое 'мы', он видит Тревора, провожающего его до взлетной полосы в тот самый день, когда Мэтт обещал ему, что к Рождеству будет дома.Знал ли он тогда, чем все кончится? Может, Тревор знал?***В одинокой высотке на окраине Статен-Айленда вдруг начинает идти время. Словно сердце делает первый удар после остановки, чтобы начать биться снова.Словно Тревор все еще дома, в Чикаго, и зачеркнул последнее число в календаре, и завел будильник, чтобы не пропустить поезд до аэропорта; ведь Мэтт сказал, что вернется сегодня и вот-вот они оба впервые за столько дней вместе перешагнут порог. Словно Мэтта не хоронили и не воскрешали, и никто не выбивал его имя на гранитной плите, и на заброшенном доме между двадцать первым и двадцать вторым этажом не писал тоже.Все раны на сердце прошли, и не осталось ни воспоминания об испытанной боли.А ведь Тревор уже почти забыл, каково быть живым; он лавирует среди суеты, едва различая в шуме десятков голосов то, что ему действительно нужно слышать. Он как никогда собран и внимателен, а еще за ним по пятам ходит Алексис, только что прибывшая из дома – она честно старается помочь, но толку от нее мало; она устала и до сих пор нервничает из-за того, что попала в турбулентность. И, конечно, ошарашена новостями. Как и все.И все, кто может молчать сейчас, молчат. Каждый о своем. О ком-то.Решив все вопросы, Тревор не может найти себе места – проверяет целостность проводов и железа по всему дому. Дважды или трижды.Ловит себя на том, что глупо улыбается. И руки у него мелко трясутся.Мэтт звонил. Мэтт сказал, что он в порядке. Что скоро они увидятся.Мэтт сказал, что любит.Младший боится проснуться на предпоследнем этаже на холодном бетонном полу и понять, что всё это не по-настоящему. Но, пока это правда, он так счастлив.– Короче, – свистящим шепотом вещает Салли Мэй, которая, кажется, молчала с тех самых пор, как прибыла вместе с Алексис, и окончательно от этого устала, – здесь надо изоляцию подправить, пока не заискрило… тебе не кажется, что мы очень долго ждем?– Я думаю, они не станут рисковать и поэтому не позвонят, а назад еще несколько часов пути. К ночи вернутся. Может, позже – не стоит волноваться.– Про Лиама слышно что-то?– Мэтт сказал, что все с ним и в порядке… не думаю, что он бы умолчал о чем-то таком, тем более, он же понимает, что ему перед тобой отвечать, – Тревор отчаянно пытается не говорить больше, чем знает, хотя ему искренне хочется успокоить и порадовать чем-нибудь каждого, с кем говорит, – а то ведь придется всю жизнь в лесу прятаться.Салли тихо и нервно смеется.– Скажи мне... если бы ты узнала, что Лиам совершил какой-то ужасный поступок, чтобы сбежать, что бы ты думала?.. – осторожно спрашивает Тревор и встречает полный непонимания взгляд. – Ну, если бы он ранил кого-то, например?..– Я была бы ему самым надежным адвокатом. Думаешь... Мэтт сделал что-то плохое?– Нет. Я сделал.– Не спеши винить себя... Мэтт это сделает, если ты заслужил. Но он защитит тебя... от себя самого, в первую очередь.Тревор долго обдумывает её слова, понимая, что сам он не в силах честно рассудить свои поступки. И, наверное, Салли хочет спросить, что же Тревор сделал, но замолкает на полуслове. В то же самое мгновение, когда вокруг наступает полная тишина.Первым на этаж поднимается Вудроу. Бледный, перепуганный, он хватается окровавленными руками за дверной косяк, пытаясь отдышаться и сказать что-то.За ним идут остальные. Сначала – те, кто несёт Джоуи Перрикона. Или его тело.Тревор не может понять.– Что…– Там, внизу, твоя старшая сестра. Сходи за ней.Вентворт не задает лишних вопросов – он просто идет, но не успевает; Эрика заходит с бригадой медиков, почти сорвав дверь с петель. Перебивает Вудроу заявлением о том, что таких, как он, надо на заборе вешать, и просит принести ей ножницы.Кажется, никто не понимает, что здесь происходит.– Что с ним?.. – боязливо спрашивает Тревор.– Пару осколков словил, – объясняет кто-то. Участливо и понятно, что самое главное.Тревору начинает казаться, что он сходит с ума.– Пару осколков, блядь, чего?..– Противопехотной мины.Что бы ни произошло там, Джоуи сделал это, потому что он был с ними заодно. Так что это вина их всех.И тем это страшнее, потому что, судя по обстоятельствам, они все потеряли только что; едва не впадая в предобморочное состояние, Тревор выходит за дверь, чтобы найти того, кто поможет снять отслеживающее устройство с авто скорой помощи, в котором приехала Эрика с ее людьми – это единственное, чем он может облегчить ситуацию. Если сейчас их выследят, останется только застрелиться.Перрикон приходит в себя, кричит и пытается вырваться.Ему еще раз вкалывают анестезию, и, пока ждут, Эрика успокаивает его, обхватив ладонями его лицо, ставшее белым, как мел. И говорит с ним… Тревор помнит, так с ним говорила его мать, пока он еще ее слышал. Пока он не начал повторять за Мэттом всё, что только мог повторить, и не отдалился окончательно от семьи; оказывается, вот где сердце его холодной и грубой старшей сестры – такая абстрактная мысль посещает Тревора и, кажется, это единственное, что спасает его от приступа паники сейчас, потому что он находится предельно близко к происходящему. Вдыхает тошнотворный запах крови и держит провода от лампы – чтобы было видно, что и как шьют.Сестра моет руки, выливает остатки спирта в стакан с водой и пьет.А потом продолжает разговор с Алексом, по видимости, начавшийся еще по пути.– Серьезно, вы привезли человека в госпиталь у военной базы. Знаете, что бывает с такими, как он? Его бы положили в реанимацию, да. Потом бы приехали они. И обещали бы любую помощь за информацию. И, как только бы он признался, ему бы кислород перекрыли… на побережье уже подрывались люди, и, Богом клянусь, мы пытались им помочь, но они всегда приходили и ни у кого не оставалось и шанса.– Джоуи бы ни в чем не признался.– А разницы? Они бы всё равно его убили.– Ему нужна была помощь, Эрика. И… разве Алекс не поступил правильно? Джоуи жив, потому что мы встретили вас, и… – Тревор замолкает на секунду, получив самую звонкую затрещину в своей жизни, – … вы спасли не только его, но и нас всех. Спасибо.– Прекрати, Тревор. Вас ничто не спасет. Посмотри, что вы натворили.– Что мы натворили? – он и вправду хочет знать. А то, что им все еще тяжело говорить на одном языке, вдруг напоминает о доме и успокаивает.– Вы типичная экстремистская организация.– Так говоришь, словно их много.– Ну, какой-нибудь там 'Отряд 22'?– Мы и есть 'Отряд', Эрика.И его старшая сестра даже не ругается больше. Просто возводит взгляд к потолку и, видимо, уйти собирается, но вдруг останавливается:– А Мэтт… с вами был? – Эрика произносит эти слова, часто моргает и отворачивается, но Тревор все равно видит слезы в уголках ее глаз.– А Мэтт все еще с нами, – коротко сообщает он и исчезает из поля зрения, свалив необходимость объяснять Эрике правду, которую она не хочет слышать уже несколько недель, сбрасывая звонки с любых номеров, на кого-нибудь другого.***Те, кто ушел с Вудроу, не были единственными прибывшими на территорию заброшенной военной базы в тот день; беженцы из Аляски заметили частый обмен сигналами, часть которых исходила из этого места. И они были первыми.Они были первыми, и притащили за собой хвост, и ушли слишком далеко. Джоуи Перрикон просто был единственным, кто подумал о том, что внешне защищены только пост и ограждения. Так что он побежал, чтобы остановить их.Но побежал недостаточно быстро, чтобы подорваться вместе с ними. А больше никто не выжил. Так что не осталось ни аляскинцев, ни копов, ни их авто. А военные с базы, которые получили сигнал Вудроу и согласились ему помочь, скоропостижно исчезли где-то в лесах, как только поняли, что произошло.– Прости меня. Нас всех.– Сам виноват, – едва слышно произносит Перрикон и его лицо искажается от боли. – Чем только думал.– Тебе станет лучше… скоро. Моя сестра – хороший врач. Правда.– Ты должен кое-что передать моему брату, Тревор. Если я, ну…Тревор слушает.А ведь… он такой же. И если бы Тревор не послушал брата сегодня утром, это он мог бы прямо сейчас мог корчиться от боли и молиться, чтобы хватило сил перетерпеть. Думать о том, как это несправедливо – пожертвовать всем ради одной только призрачной возможности все же пересечь границу. И умереть в полушаге от нее.Он не может сказать Джоуи 'ты сам все скажешь ему'; это глупо и лицемерно. Он не может успокоить и сказать, что все будет нормально, ведь Джоуи, в отличие от Тревора, видел все своими глазами. Их единственный план с треском провалился только что… никто не знает, что будет дальше.Поэтому Тревор слушает и запоминает. А потом все же говорит:– Давай ты все-таки не будешь умирать, ладно?.. Твой брат уничтожит нас всех, если мы прибудем без тебя. – Да я и так изо всех сил стараюсь, тоже мне, нашелся советчик. Но да… – Перрикон вдруг растягивает белые, как мел, губы в вымученной улыбке. – Он может. Послушай… вы должны быть осторожны, они везде.– Знаю.– Они ведь почему-то не задержали беженцев сразу, как заметили. Они знают, что что-то происходит, и пытаются выяснить.Он и вправду много думает. Так много, как им всем не помешало бы; Джоуи говорит, пока его слова не начинают превращаться в несвязный бред. Ему страшно.А потом ему снова становится плохо, и Тревор уходит за сестрой.Уже закрыв за собой дверь, вспоминает запах гари и крови; мешает технический этанол с водой в соотношении один к одному и впервые в жизни пьет – оказывается, это еще более мерзко, чем говорят. И… если честно, Тревор только чувствует вину перед этим парнем, голод и усталость. Ему не страшно, и не больно, и он не злится. Как будто он выгорел дотла.И даже если что-то ворошит пепел, Тревор не чувствует.Сложно быть в отчаянии, когда у тебя вообще больше ничего нет.– Всё из-за сраных северян, – отвлеченно замечает Монтгомери, на несколько мгновений заглушая своим голосом сигнал о прерванном соединении. Почти все они собрались вокруг установки и ждут, когда смогут дозвониться до Лондона и сообщить, что они облажались.– Как говорил мой отец, Аляску мы купили зря, – тут же поддерживает разговор его друг.– Помнится, тебя за цитирование слов отца и оштрафовали на пятьдесят штук и четыре аккаунта в соцсетях.– Спасибо, что напомнил.– А реально кто-то верит, что Аляска не всегда была территорией Штатов?.. – от нечего делать интересуется Тревор. Он сидит в углу, на полу, стараясь приладить к чему-то нещадно болящую голову, и всё места себе не находит. Он… знает, что необходимость озвучить дурные вести уже свалили на него, но не знает, как сказать.Боится услышать, что Мэтт ответит.Перебирает в голове слова, что брат сказал ему в прошлый раз… не чтобы найти что-то, что поможет ему. Просто чтобы не свихнуться.Но очень бережно это делает, почти что с совсем не присущей ему нежностью; все-таки не молчание – золото. – Я тебе так скажу, как юрист – в законе о нарушении территориальной целостности есть пункт специально для аляскинцев. Включали его при мне, но так и не назвали никак. Не смогли. Просто пункт 4.5.5.– А кого судят-то?..– Любого человека старше двенадцати лет, вдруг решившего продемонстрировать окружающим флаг бело-сине-красного цвета. Это не флаг Аляски, я напоминаю.– А что за бело-сине-красный флаг? – встревает в разговор Лекс.Половина присутствующих устало вздыхает, другая тоже не в курсе.– Обидно, во-первых, то, что, если правда, то мы за Аляску заплатили деньги, а это вообще того не стоило, – Тревор едва ли чувствует в себе силы, чтобы говорить, но все равно говорит. – Во-вторых, даже если она всегда была наша, нам ее, к сожалению, некуда сбыть.Кто-то говорит, надо было ставить стену. Как предлагал Трамп. А кто-то другой говорит, что Трамп вообще не это предлагал; при этом треть присутствующих понятия не имеет, кто это, а еще треть отрицает его существование… вот их главная проблема: прошлое соткано из беспросветной лжи, и из-за этого в будущее смотреть тяжело. Они все верят в бред разной степени несуразности, и чем дальше на северо-восток, тем меньше этот бред похож на парадигмы 'Гренландии' и всё больше – на истории пациента психлечебницы.Может, поэтому так сложно держаться вместе и быть заодно?Может, дело не в избирательной гуманности? Просто каждый не только ограничен рамками, которые сколачивает власть, но и закован в цепи индивидуализма, и потому приходится сходить с ума поодиночке. В то время как они все давно бы могли начать говорить и слушать. И прийти к чему-то единому.Ведь это не так сложно. Тревор научился говорить на одном языке с Мэттом, хотя все обстоятельства способствовали тому, чтобы этого никогда не произошло.И это хорошо, что Тревор помнит, каково это, потому что прямо сейчас все-таки придется объяснить своему старшему брату, что у него нет ни единого шанса спасти их.Все мысли в итоге к этому возвращаются, конечно; Тревор нарочно прикладывается затылком к бетонной стене и закрывает лицо руками. В комнате продолжается разговор о том, кто во что верит, и разговор этот постепенно превращается в массовую перепалку – может, оно и полезно, выговориться надо всем. И лучше об этом, чем о том, что в ближайшее время на побережье не останется ни единого места, где можно будет незаметно посадить самолет. Они наверняка уже знают всё. Собирают по частям пострадавших и опознают тела; к горлу снова подкатывает тошнота.Тревор незаметно выскальзывает за дверь, оставляя позади шум голосов. То, о чем он думает, точно не общее дело и никого не касается; Тревор думает, он сможет найти что-то, что укажет ему на другой способ покинуть страну. Это нет смысла обсуждать. Не сейчас, по крайней мере.Он просто должен искать.Если бы еще знал, что именно.***И уже через пару часов Тревор смотрит на идеальную разработку на основе стелс-технологии, она выглядит настолько просто и хорошо, что даже самая невероятная из существующих легенд о подобных проектах не описывает ничего подобного. Точнее, даже не так – о такой бы никто и ничего придумывать не стал, потому что в это сложно поверить.То, что Тревор видит сейчас, когда-то определенно создавалось, обсуждалось и размещалось в даркнете. И, скорее всего, давным-давно там не существует, это лишь подборка образов, сохраненных на чипах, которые Тревор нашел среди вещей в сейфе, когда уезжал из Чикаго… Тревор не думал, что с допотопного .onion можно снимать образы; это ведь последняя разработка людей из MIT, работающих на них (впрочем, MIT продались с потрохами еще лет сорок назад) – что-то вроде скриншотов, которые нельзя исказить. Находка для офицера, одним словом; тем более, в данном случае, находка, ценности которой равных нет – когда такая технология создается не по их заказу, это два пожизненных срока, как минимум.Здесь, в приватном чате, человек десять, часть из них явно знакомы между собой и говорят на иностранном языке иногда… кажется, это испанский; Тревор на пару мгновений закрывает глаза, покрасневшие от усталости, а потом продолжает читать. Двое пользователей привлекают его внимание.И в одном из них он узнает Мэтта; не знает, чем объяснить это, но уверен, что это Мэтт.Первый образ в архиве показывает то, что происходило почти шесть лет назад. Четыре года назад была создана модель джета идеальной геометрии, поверхность которого рассеивает волну практически любой длины… а потом почти все, кто работает над этим, ограничивают доступ к материалам сами себе. И исчезают.Все исчезает.И, выходит, остается только в этих образах.Мэтт… он ведь не делал это для них? Неужели он сдался и отдал то, что создал, кому-то? Чего он испугался?Спустя несколько лет тишины два анонимных пользователя обмениваются сообщениями, это происходит четырнадцатого ноября триста восьмого года, чуть больше года назад.?Они спрашивали про тебя, и прислали это??твои проблемы?На прикрепленной к сообщению фотографии – Мэтт. И еще несколько человек. В Принстоне, на каком-то форуме. На вывеске, часть которой попала в кадр, разобрать можно только слово 'авионика'. Тревор… усиленно пытается понять, какой это год, но все не может зацепиться взглядом хоть за одну деталь, что указала бы ему время.У Мэтта слева от переносицы глубокая ссадина, которая превратится в едва заметный шрам однажды – на работе при шлифовке часть детали откололась, вылетела в лицо и сильно поранила. Через несколько недель после того, как это случилось, на его лице все еще был темно-багровый след от раны; помнится, младший однажды едва ощутимо коснулся рукой и сказал что-то вроде 'ничего, заживет скоро, и к моему возвращению будешь на человека похож'; это было уже после дисциплинарного слушания, но они оба еще не знали тогда, что Тревора сошлют в Гэмпшир на целых три года.И на этом фото Мэтт… красивый такой. Даже с этой ссадиной, глубокими синяками под глазами и бледными, слишком острыми скулами – точнее, именно потому особенно красивый, с этим неподдельным лоском поношенности, присущим любому представителю рабочего класса. Он выглядит уставшим, но молодым и беспечным. В этой красной рубашке в черную клетку.Ему двадцать. Или двадцать один… на этом фото позднее лето или ранняя осень; Мэтт еще не разучился искренне улыбаться просто так и кому-то, кроме своего младшего брата. Всё было иначе. Мэтт, как выяснилось только что, занимался запрещенными законом разработками и, видимо, верил, что у него получится. Тревор вообще ничего не знал, но честно пытался учиться, жил и действовал в рамках приемлемости. И… когда всё случилось, они думали, это самая большая их беда. Презрение семьи, и 'Гренландия', и разлука… разве могло быть хуже?Тревор и подумать не мог, где они окажутся спустя несколько лет. Не знал, что это лишь начало.А Мэтт, может, и знал. Что еще знал, что скрывал от своего младшего брата?.. Тревор внимательно вглядывается в его лицо, чувствуя, как собственное начинает полыхать, да и в груди под ребрами печёт тоже, до боли почти; правда, если бы Мэтт знал только, как он скучает. Тревор нуждается в том, чтобы поговорить с ним.Но не знает, о чем именно и… как? Конечно, у Мэтта есть секреты, и нужно быть идиотом, чтобы не понять и не принять это. Но зачем Мэтт вообще хранит образы того, что его компрометирует? Это выглядит так, словно он оставил их на случай, если придется во всем признаться. Или для того, чтобы утащить за собой остальных, если они доберутся до Мэтта.Или… это выглядит так, словно Мэтт планировал кого-то шантажировать.На фотографии слева от Мэтта стоит исполнительный директор нью-йоркского отдела Юнайтед Эйрлайнс.– Какого черта?..Кажется, Тревор нашел то, что искал.Этой ночью много кто не может уснуть. И Тревор тоже.Кажется, даже находясь почти под крышей, он слышит сигнал о прерванном соединении, исходящий с восьмого этажа. – Ой, кто-то принес 'Трактат о приемлемом', – Тревор берет книгу в руки и открывает на первой попавшейся странице. – Социал-дарвинизм – это путь, неизбежно ведущий современного человека в пропасть, потому что единственным фактором стратификации является способность вносить вклад в прогресс и стремление преумножать общественное благо… моя любимая глава. Как жаль, что эта книга горит лучше, чем читается, – язвительно продолжает он, медленно вырывая страницы и бросая в огонь.Надо бы окна заколотить заново, а то снегопады по ночам в последнее время слишком сильные.– А пару часов назад кто-то топил 'Гренландией', – отвлеченно произносит Салли и придвигается ближе к огню. Хорошо, что она заговорила. Ведь Тревор к ней пришел.– Жаль, что не я.– Ты стал другим.– Я откровенно заебался верить во что-либо, я теперь просто порядочный человек без системы взглядов. В общем, есть дело. Точнее, вопрос.– Ну? – недоверчиво тянет Мэй и сильнее кутается в тонкую куртку. Кажется, у нее ломка и в ближайшее время ей нужна будет помощь.– Образ можно подделать?– В теории да, на практике я никогда не видела искаженных образов.– Если я покажу тебе, ты сможешь сказать, настоящий ли он?– Наверное. А что, что-то интересное?Их разговор прерывают сестры и Монтгомери – кажется, они начали переживать из-за авто скорой помощи, которое они отогнали и оставили. Пытаются решить, что делать с ним. Только тогда Тревор понимает, что Эрика здесь уже почти сутки.– Во-первых, я не имею права бросить вас… снова, – так она говорит, смущенно потупив взгляд. – Во-вторых, все знают, почему мы покинули пост. Уверена, мы уже в розыске. Нет никакого пути назад… а вот иметь под рукой тачку, которую не станут останавливать, если нам придется бежать, было бы неплохо. Пора и мне экстренно пройти процесс маргинализации вслед за своей семьей... в такое непростое время мы должны быть вместе, правда?Вот они, идеальная команда. Они и Вудроу.В принципе, должны справиться.– Возможно, скоро у меня появится план, – признается Тревор, нарочито громко потроша книгу. Когда остальные меньше слышат, они крепче спят по ночам и задают меньше вопросов. – Только мне, в любом случае, нужно просить совета у Мэтта. Потому что я еще не понял до конца.И они ничего не спрашивают, кроме того, чем могут помочь.И, определенно, Тревор вдруг чувствует, что он почти дома.– А план-то хороший будет? Ну, по твоим ощущениям, – с беззлобной иронией интересуется Алексис.– Вряд ли, – честно признается он. – Но это уже мои проблемы, а у меня не получится пасть еще ниже.Да, нет никакого пути назад. Все знают, и все молчат. Каждый о своем, как и всегда; Тревор знает, что он не единственный, кто молчит о Мэтте сегодня. И там, далеко… за сотни миль, он эту тишину слышит прямо сейчас. ***По обыкновению сигнал о прерванном соединении раздается с периодичностью в пять с половиной секунд.Кажется, прошло шесть.Все, кто находятся сейчас в комнате, вдруг встают и уходят. Вудроу закрывает дверь за собой; да, они и вправду оставили всё это Тревору – он лишь глубоко вдыхает и готовится говорить.Не всегда же ему слушать гонцов с дурными вестями.– Я только что прочел сводки за сегодня, и… это правда? – удостоверившись, что с Тревором все в порядке, старший начинает сбивчиво расспрашивать его.За последние сутки Тревор слышал вопрос о том, правда ли, наверное, не один десяток раз – c надеждой, с радостью, с отчаянием и с отрицанием, и каждый раз одновременно и о всех, кто там, за океаном, и о ком-то одном – но именно сейчас одно простое слово оставляет последний разлом на баррикаде, которую Тревор всеми силами удерживал в своей голове.– Да, Мэтт, правда. Вам негде посадить свой самолет. Нам – даже смысла покидать Нью-Йорк нет. А еще час назад северную границу снова перекрыли.– Мы… – голос брата дрожит, и Тревор очень хочет спросить, кто – мы? Но так боится произнести хоть слово, – … раньше должны были понять, что это небезопасно, я провел несколько месяцев на военной базе, я должен был подумать о том, что…– Вы пытались. Мы все пытались. Послушай, ты должен перестать винить себя. Еще ты должен сказать старшему брату Джоуи Перрикона, что он был ранен сегодня, но мы за ним присматриваем и скоро он будет в порядке. И…– Да, я понял, – неожиданно просто соглашается Мэтт. – И… что?– Ты один сейчас?– Да… Тревор?– Просто ответь на один вопрос, хорошо? Исполнительный директор Юнайтед Эйрлайнс… Джесси Милтон, так ведь его зовут?.. и тот, с кем ты проектировал противорадарные джеты, документы на которые арестовали несколько лет назад – это один и тот же человек?..– Трев, только не говори, что ты…– У нас нет на это времени, Мэтт, если ты мне не скажешь, я сам всё узнаю.И точно так же, как пыльный том 'Гренландии', упавший с полки в тот самый день, когда Тревор решил покинуть Нью-Гэмпшир, совсем неожиданно и внезапно перед Мэттом предстает его собственная биография, полная бессмысленных эпизодов и невесть откуда взявшихся пробелов. Местами глупая, как эта самая 'Гренландия', местами моралистская и неправдоподобно последовательная, как 'Трактат о приемлемом', вся она оказывается перед ним, забывшим, кто он вообще такой – и раскрывается на самом героическом и одновременно самом позорном моменте в его жизни.И Мэтт не знает, с чего начать.