Swerving over the lines (1/1)

– Это так несправедливо. Я одинок, глуп, никогда не был ни к кому добр. Я, видимо, плохой пилот… и все, что я сделал за свою жизнь, я сделал просто так и совсем неправильно. А Мэтт решился на все это только потому, что он дал слово, что выживет… не хотел лететь с нами, но сделал для нас все возможное. И вот, я встал на ноги, а он не может очнуться.– Жизнь вообще несправедлива. Ох, черт возьми, я совсем не хотела сказать, что было бы честно, если бы ты… прости.Хелена – первый человек, который вообще извиняется перед Джимом. За всю его жизнь. И Джиму неловко, хотя Хелена говорит очень много странных и, пожалуй, обидных вещей. Но ей непросто, и она почти не спит. Наверное, они, ее незваные гости в количестве двадцати одного, пугают ее до чертиков; впервые в жизни мальчишка пытается кого-то понять.Он помнит, когда мандраж и следующая за ним эйфория прошли, остался только полет. Свободный и простой. Все они молчали и смотрели, и только потом, спустя несколько часов, Мэтт сказал: 'я здесь только потому, что ночью слышал, как в кого-то стреляли'. Что, если Мэтт ошибался, думая, что может стать следующим?.. Если бы он выжил, оставшись в Штатах, и смог вернуться домой?Вдруг он и вправду должен был остаться?А теперь Джим должен ему. Потому что помнит и то, что Мэтт сделал.Никто, кроме Вентворта, не понял, что произошло. А произошло именно то, на что никто не рассчитывал. И конструкция джета на это не рассчитывала тоже; чужой, незнакомый и приковывающий внимание материк и вправду не оказался покинутой всеми землей, и явно не был убит радиацией. И воздух над ним был чистым и легким; Джим, может, справился бы с посадкой, будь он в порядке, но в порядке не был уже никто.Мэтт сказал ему заткнуться, делать один вдох и три выдоха.Было бы очень глупо умереть от отравления кислородом; оставалось лишь вдыхать через раз и молчать – это работало до последнего, а когда перестало – кажется, Мэтт пытался сделать что-то. Джим помнит, как в глазах темнело, но он видел, как руки Мэтта торопливо порхали над панелью управления. Пока фюзеляж трещал по швам. Пока их всех кидало из стороны в сторону, словно железные крылья превратились в два ободранных пера… Джим не помнит, что было дальше, знает только, что за десяток метров до приземления им выбило стекло.Наверное, если бы не Мэтт, он бы умер. Все они могли бы.Мэтт выпал из кабины пилота и, формально, он первый, кто оказался на территории Соединенного королевства. Казалось, у него не было ни шанса, но Мэтту снова досталось то, что не досталось бы кому-то другому. Хелена говорит, он родился под счастливой звездой.Джим думает, что здесь другие представления о везении и счастье. И они все виноваты в том, что с Мэттом случилось.– Слышал, он снова кричал ночью, – неуверенно начинает он. – Почему это происходит?.. У него поврежден мозг?– Это медикаментозный делирий, не более. Думаю, это скоро закончится… надеюсь, что без последствий, – Хелена устало вздыхает и отводит взгляд, – вы абсолютно невосприимчивы к лекарствам, которые мы используем… так что это не самый безопасный метод лечения. – Вы как будто не пытаетесь ему помочь.– Послушай меня. Вы вломились в мой дом. Вы совершенно не пытаетесь идти на контакт, хотя я не исключаю, что вы просто не можете. И вы просите. Защитить, помочь протянуть провода… и я не спрашиваю, почему. И не пытаюсь понять, не обернется ли это для меня еще большими проблемами, – Хелена густо краснеет, когда повышает тон, и ее взгляд мечется из стороны в сторону, пока не останавливается на тонких руках Мэтта, лежащих поверх одеяла и почти до плеч перебинтованных. – Я провожу у его постели день за днем и молюсь, что он очнется и скажет что-то, во что я поверю. И я страшно рискую, проявляя столько заботы о вас всех. Но я не знаю, как быть с вами. В конце концов, как я могу ему помочь? Кому-то из вас? По нашим меркам вы не то что нездоровы, я бы отправила вас всех…– … на погост?– Я не хотела этого говорить.– А я не хотел сказать, что Вы не пытаетесь помочь Мэтту. Могу ли я чем-то помочь Вам?– Не нужно, Джеймс. И, ради всего святого, спи хотя бы иногда.Нет времени на это. Ни на что нет времени.Джим краснеет и выбегает за дверь; и вправду, эта женщина так добра к нему. К ним всем. А ведь они… враги? Формально. Должны быть.Неужели для них это не неприемлемо?..Хелена всегда была глубоко несчастна. На самом деле, ей просто не повезло быть единственным ребенком в семье монарха. Так всё началось, но закончится еще нескоро, и это скорей череда неприятностей, чем жизнь. Именно так Хелена думала.В тот день, когда она поняла, что раньше все было не так уж и плохо, она была на побережье в Северной Ирландии; еще одна зона в акватории прошла контроль организацией здравоохранения, и это значило, что там можно было жить – экологическая ситуация тем хуже, чем дальше на запад, но всё же с каждым годом становится чуть проще расширять территорию. Оставалось лишь подтвердить информацию и придать ее огласке – все прибывшие на побережье в тот день были в хорошем расположении духа, пусть и погода была ужасная, даже для середины сентября. Несколько раз пафосных, одетых с иголочки гостей из Лондона окатило холодными солеными волнами. Их много было здесь. Эксперты, советники короны, люди из Парламента, репортеры.А потом что-то случилось. Никто не понял – и осталось лишь с ужасом наблюдать последствия.Никто даже не пытался отстранить её, так что Хелена просто стояла и смотрела.В паре сотен ярдов от них, на камнях, омываемых водой, дымился крошечный, очень странный самолет, и на покрытом копотью фюзеляже была единственная ярко-красная надпись.'Военная авиация Соединенных Штатов'.– Разве… может быть, что они?.. – спросил у Хелены одних из советников. Так и не уточнив.Что в Соединенных Штатах есть кто-то, находящийся в столь добром здравии, что смог перенести многочасовой полет? Что раз, по видимости, есть, эти люди смогли пересечь границу?Хелена спросила себя лишь о том, что делать теперь. И пошла.Из кабины пилота через разбитое стекло выбрался мальчишка. Израненный и бледный как смерть – ему было очень плохо, но Хелене казалось, что совсем не от полученных ран или шока. Он лишь смотрел на нее расфокусированным и затравленным взглядом, пока кто-то, совсем рядом, звонил в Лондон с просьбой выслать вертолет с медиками.Он попросил не убивать.И найти Мэтта.Этот парень, Мэттью Вентворт, с таким странным и одновременно будто здешним именем, проломил баррикаду.К несчастью, он проломил ее собой.'Свобода в Штатах дорого стоит', – сказала Хелена, когда ей принесли изъятый фрагмент репортажа новостей, в котором незадолго до падения вдребезги разбивается лобовое стекло, и вместе с осколками из салона вылетает человек.Свободу в Штатах не продают и не покупают. О ней даже не думают; так Хелене сказали.И это единственное, что она поняла из сказанного.Они другие. С бегущими по венам токсинами, с холодным безучастным взглядом и совершенно непонятным языком, в котором некоторые слова совсем бессмысленные, а их сочетания попросту абсурдные. Думающие, что 'не во вред' значит 'во благо'. Лишенные интереса к тому, кто такой человек на самом деле. Словно и не люди вовсе.Хелена успокаивает себя мыслью о том, что, может быть, это от того, что почти все они военные.Мэтт Вентворт – не военный. Он инженер. Говорят, у него в Штатах большая семья; Хелена действительно пытается помочь ему, и она отчаянно надеется, что Мэтт будет тем, кого она сможет понять. Потому что она боится ошибиться в решениях, которые принимает сейчас.Иногда он говорит.Тогда Хелена уходит и ждет за дверью; она слышит, как Мэтт говорит, но не слышит, что именно. Это… всегда начинается с того, что он зовет Тревора, но на борту не было никого с таким именем. Она думает о том, что где-то совсем далеко, Тревор, кем бы он ни был, может быть, ночами напролет не может сомкнуть глаз, потому что думает о том, что произошло на самом деле.– Ты знаешь, кто такой Тревор?..Джим долго уклоняется от ответа, говорит, что это не ее, Хелены, дело, а потом, отведя взгляд, тихо произносит:– Это брат его. Младший.Он уходит. Хелена думает о том, что, вероятно, она поторопилась с выводами о том, кто такие американцы.***Раскаленное добела солнце плавит Норт-сайд, каждую высотку, и, может быть, даже чью-то ДНК; Тревор просыпается, когда только начинает рассветать. В изголовье кровати, слишком большой для него одного, лежит 'Гренландия', раскрытая на форзаце, и черный галстук. Вчерашний день, со всем, что он осмелился сказать в Университете, теперь кажется чем-то далеким и нереальным.И, конечно же, Тревор проводит утро за долгим разговором с офицером; да, именно так он впервые реально имеет дело с автотранспортом – его забирают прямо от входной двери в квартиру, заталкивают в тачку и везут в мэрию.– Вентворт, мы прекрасно понимаем, что тебе приходится переживать сейчас.– Действительно?.. – безучастно интересуется Тревор. Нет, конечно, он не думает, что человек, подчиняющийся системе, никогда никого не терял и не имел необходимости делать сложный выбор. Он лишь уверен, что они разучились воспринимать это. Так же, как чувствовать. И быть человеком хоть иногда.– 'Запретить наебывать себя'. Так ты сказал, и все это слышали.Данное мероприятие может вызвать разве что истерический смех, думает Тревор; правда, никакого элемента неожиданности, хоть бы дали ему пару дней помучиться, чтобы он гадал, помилуют его или нет. Тревор ищет самые неправильные слова для ответа и изредка поглядывает на Дженсена и еще одного человека из Университета, пришедших говорить в его защиту.Как-никак, все это произошло по вине Тревора. Из-за Мэтта, ради Мэтта. И по просьбе этих людей… всё-таки Университет был почти что домом для Вентвортов целый год, и Тревор знает, что он в долгу.– Я считаю свой поступок неприемлемым, но неумышленным.– Это еще как? – мученически вздыхает помощник мэра, беспрестанно смотря по сторонам.Офицер, кажется, прибыл из самого Вашингтона. Мэр его боится. И его подчиненные тоже боятся.А Тревор все еще не чувствует себя хотя бы обеспокоенным; они правы, все его слышали. И всё еще пытаются слушать; слишком много внимания вокруг всего, что происходит в этом городе с семнадцатого сентября. Так что они могут попытаться забрать Тревора, но вряд ли станут рисковать.– Наша идеология, единственная и единственно верная, настаивает на том, что все мы объединены целью, но призывает нас отказаться от патернализма и от паттерна. Неадекватное поведение самой многочисленной фракции нашего общества лишь доказывает, что их представление о противостоянии с Аляской и жертвах, которые мы понесли, не соотносится с понятием общественного блага. Разве не это неприемлемо? Мы должны перестать себя наебывать, – еще раз повторяет Тревор, прекрасное зная, что ему задают вопросы под запись, – и взглянуть правде в глаза – война закончилась, но она была. Со всеми ее последствиями, реальными и потенциальными. Сейчас не время для истерии и иллюзий, это я хотел сказать, но, вероятно, мои слова восприняли не совсем так, понимаете?– Здесь никто не понимает, что ты хочешь сказать.– Мне жаль, – Тревор отчаянно изображает крайнюю степень сочувствия. – Это всё от того, что вы не знаете, каково быть представителем рабочего класса.– Неважно, – резко обрывает офицер. – А что насчет публичного цитирования 'Гренландии'?– Сэр, простите, но как Вы можете говорить, что я цитировал, – Тревор совсем низко склоняет голову и говорит шепотом, будто стесняясь произнести это вслух, – 'Гренландию', если я никогда ее не читал?– Вентворт, прекрати паясничать, тебя привлекали за ее хранение четыре года назад.– Из этого следует, что я знаком с содержанием?.. Сэр, я… мог бы объяснить, как эта вещь, совершенно мне не нужная, попала в мои руки, но это события слишком давние и… это всё же была моя вина, я её в полной мере искупил. И начал заново. Ведь ничего не значит слово 'вчера', и прогресс его не приемлет, верно? Мы вообще многое быстро забываем.Например, историю о том, как легко и бездоказательно (но лишь формально) исчезли с лица Земли целых двадцать два человека.– Положим, так. Выражаться на датском языке?– Это датский?.. – Тревор совершенно искренне улыбается. Его план сработал, потому что теперь разговор точно зашел в тупик. – Я не знал.И, когда Тревора отпускают, он уже не слышит того, что говорят за дверью.– Он в своём уме?– Да откуда мне знать, – медлит с ответом Дженсен. – Если я у каждого рядового сотрудника из отдела синтеза буду проверять состояние здоровья, тем более ментального, никто и дня не проработает.– Вы общались с ним лично?– Вижу во второй раз.– А когда был первый?– Ну, очевидно, вчера, когда он с чего-то решил, что можно из-за трибуны говорить всё, что вздумается, окончательно доламывая фундамент, на котором мы стоим… простите, офицер, я могу поручиться, что я всё улажу?И офицер Джонс разрешает; все же обещает отправить своего человека в Университет. И списывает Тревора Вентворта со счетов.Нет смысла сейчас делать его своим врагом, потому что однажды он может стать их лучшим другом… однажды – значит тогда, когда люди перестанут смотреть новости и верить в образ общественности. И начнут слушать таких, как Вентворт.А пока пусть идет. Набегается по стране, наделает глупостей. И вернется сам.Он просто зол и несчастен. И потеря дается ему нелегко; Тревор Вентворт абсолютно не опасен. Так решает офицер Джонс; того, что B- по психологии все еще иногда сказывается на его карьере, и именно поэтому он сейчас в Чикаго, а не в Вашингтоне, он как будто и не помнит.*** Тревор понимает, что ему придется забрать с собой всё, что не получается оставить – он знает, что, если однажды в этот дом придут с обыском, всё должно выглядеть безупречно. Он не собирается подставлять Алексис или давать им еще один повод для преследования.Так что после десятка дней, которые он тратит на то, чтобы исчезнуть окончательно и бесследно, ему нужен еще один; Тревор пытается залатать стену там, где в нее был вмонтирован сейф. Дрожащими руками он набирает 0616 и медлит, прежде чем открыть, потому что помнит, как собирался покинуть Чикаго в прошлый раз.А пулемёт такой тяжелый.И весь он, от приклада до затвора – разлука. Как все, что делал Мэтт, что делал Тревор – порознь и вместе, они шли от момента, когда они были рядом, но с совершенно разными мыслями и идеями, к моменту, когда были готовы соглашаться друг с другом всегда и во всем... но между ними целый океан; по крайней мере, Тревор это видит так. Пулемет, собранный по чертежам, купленным у нелегалов, 'Гренландия', автономизация авиаконструирования, 'Отряд 22', первый рейс за пределы Штатов, каждое неадекватное слово Тревора, сказанное после семнадцатого сентября – все это, конечно, одновременно и следствие, и причина… как минимум, причина того, что этому океану нет ни конца ни края; если бы был хоть шанс на то, что они будут другими и смогут выбрать что-то еще, Тревор бы не сидел сейчас на холодном полу спальни с огнестрелом в руках. Мэтт был бы рядом, и всё происходящее было бы лишь страшным сном, который вдруг привиделся посреди холодной, неспокойной ночи. Тревор бы рассказал ему… и забыл. Потому что знал бы, что здесь и сейчас, когда с ним Мэтт, бояться нечего.Но он один, и такова его реальность… и Тревор знает: если бы они оба могли выбрать что-то другое, это были бы уже не они.И эта тяжеленная конструкция, способная отнять у человека жизнь одним нажатием на гашетку – больше, чем просто оружие.Так Тревор думает; Мэтт не только в сотнях миль отсюда, не только душа и тело. Он – в каждом последствии своих поступков. Перманентное беспокойство на северо-востоке, имя, выведенное на 'доме старого Джека', панический бред в новостях – Мэтт. Каждый самолет, который взлетел и не разбился – Мэтт.Сошедший с ума Чикаго – Мэтт.И этот пулемет… по видимости, тоже Мэтт; его младший брат не знает никого, кто решился бы собственноручно собрать огнестрел и хранить его у себя дома. Это бессмысленно, безрассудно и ровно так, как Мэтт бы сделал.А солнечные блики на холодном полу – это они оба; Тревор помнит первое утро, которое они разделили на двоих, так, словно это было сегодня. Утро, следующее за днем, когда Мэтт забрал себе контракт с 'Юнайтед Эйрлайнс' – когда Тревор понял, что Мэтт бояться не умеет, и это единственное, что пугает его самого.Тогда казалось, что утро никогда не наступит. Что если солнце взойдет, то оно сожжет дотла всё, что было. Покроет ровным, назойливым светом до малейшей детали, обесценит и уничтожит. Будет Мэтт, который только что прибрал к рукам сотню возможностей сделать все правильно и быть хорошим солдатом прогресса. Будет Тревор, которому выпал шанс начать заново, в другом городе, среди других людей. И ничего между ними. А солнце взошло и больше ничего не случилось.Они просто лежали на полу и говорили. Об огнестрельном оружии, недалеком будущем и просто обо всем, что в голову взбредет.Солнце было на бледном лице Мэтта, на острых выступах ключиц и в светлых ресницах… но солнце не делало с ним того, что обыкновенно делает с другими людьми. Не обнажало изъянов вроде морщин, выдающих привычку хмуриться. Не заставляло его выглядеть так, словно маска, которую он носит, оплавилась на мгновение; он просто был особенно красивым тогда. И глаза его были словно немного другого цвета.– Почему ты смотришь… так? – спросил он, смущенно улыбаясь.– Я однажды читал книгу… ну, в смысле, настоящую книгу, ни слова о технологиях, – так Тревор объяснил, – мне стало интересно, почему люди были готовы тратить столько времени на то, что вообще не обладает информационной ценностью. И, по видимости, у меня плохо получалось понять. Но там… были слова о глазах небесно-синего цвета, и я так и смог вспомнить, видел ли я когда-то по-настоящему синее небо.– Бывает иногда. Но не над большим городом, не на севере и не зимой. Да и цвет такой себе.Тревор хотел бы знать, почему именно так, но только не в тот момент.Вероятно, если это небо хоть немного такое же синее, как глаза Мэтта, то под этим небом, где-то очень далеко отсюда, живут просто катастрофические бездельники. Ходят медленно, не отводя взгляда от этой синевы, не задумываясь о том, что же за ней и вокруг них самих.Так Тревору кажется.И, конечно, он все ещё смотрит.– Черт возьми, прекращай, а, – Мэтт хрипло и нервно смеется. И закрывает лицо руками.Он боится внимания. Наверное, даже больше, чем все остальные; Тревор не думал об этом раньше.И, когда он запрокидывает голову, солнце касается его шеи. Всего на мгновение, прежде, чем Тревор прижимается губами к белоснежной коже с ярко-красными отметинами.– Прости, больше вообще не буду на тебя смотреть.И Мэтт смеется снова, но теперь по-настоящему, и говорит, что Тревор все равно станет. Он говорит, что Тревор обманщик, что у него тяжелая рука и что он чуть не снес Мэтту голову, когда его ударил… и вообще все, чего явно не думает на самом деле; говорит, пока вдруг не замолкает на полуслове. Солнечные блики на холодном полу внезапно исчезают, и Тревор отворачивается – резко, словно получил затрещину; вот реальность и вправду бьет сильно и без промаха. Да и вспоминать больно тоже.Потому что этот хрупкий момент, который всегда будет в его памяти – словно часть жизни кого-то другого. Жизни, которая не знакома Тревору, жизни, принадлежащей человеку, которого он никогда не знал; нет, он думает так не потому, что чувствует себя безумно далеким от неё… он просто не представляет, что однажды еще хоть на мгновение станет таким же счастливым.А ведь они сражались за эту жизнь. Так отчаянно и честно, как могли.И вот всё, что осталось. Тревор обещал пристрелить каждого, кому Мэтт перешел дорогу – так он сказал, когда думал, что однажды его старший брат переоценит свои силы в этой бесконечной борьбе с системой... только вот Мэтт выиграл, а что делать ему?И, все же, это не единственное, что он обещал.Тревор не думает об этом сейчас, потому что его ответственность – единственная переменная, значение которой он всегда знал; еще Тревор знал всегда, что за хранение огнестрельного оружия ему могут дать такой срок, как если бы он торговал героином, которым передознулся несовершеннолетний. Или если бы он и вправду убил.К тому же, теперь любое преступление подобного рода расценивается еще и как общественно опасное бездействие.Но это ничего не значит. Если Тревора поймают хоть на чем-то, что он делает, – он труп. Да и общественно опасное бездействие ему уже пытаются вменять; два или, может быть, три дня назад кто-то заявил о том, что видел Тревора у 'дома старого Джека', что он говорил с кем-то… теперь все репортеры немногочисленных новостных ресурсов в Иллинойсе заняты тем, что обсуждают, можно ли ставить в вину Тревору то, что протесты не прекратились. И вот, уже два или три дня Тревор не может сомкнуть глаз или сделать хоть что-нибудь нормально, потому что все – может быть, кроме них, видимо, ожидающих, что всё забудется совсем скоро – хотят знать, и никто не дает покоя. Его мобильник разрывался от звонков, пока Тревор не отключил его. Кажется, последним, кто звонил, был отец. Он сказал, что Тревор не должен бояться.Тревор не боится. Он лишился самой способности чувствовать страх – внезапно и насовсем. Впрочем, это коснулось не только страха.Так что Тревор все еще не думает включать мобильник или читать новости; он кладет в дорожную сумку оригиналы договоров с 'Юнайтед Эйрланс' и другие документы, которые, возможно, укажут на того, у кого можно попытаться попросить помощи. Прямо поверх ленты патронов.Идти будет тяжело, но, может быть, лететь будет легче.'Гренландия' мгновенно скрывается под мутным слоем воды и медленно опускается на дно Мичигана, уже после погружения раскрываясь на одной из страниц.Только разжав руки, Тревор вспоминает, что обложка у нее была зеленая. Забавно.Когда он привез ее в Чикаго, Мэтт сказал, что теперь она принадлежит Тревору, но она не нужна Тревору больше. В конце концов, 'Гренландия' не дает понять ни того, что на самом деле происходит, даже примерно, ни того, что, черт возьми, дальше делать. Даже в эпилоге не написано о том, как найти путь, если между тобой и твоей жизнью – целый океан. Тем более, Тревор думает, у него все же есть шанс увидеть, что же там, за этим океаном, и ему отчего-то кажется, что реальность нисколько не будет соответствовать ожиданиям. Хуже или лучше – неважно. Просто всё по-другому.И, даже если бы хоть что-то из того, что он хотел бы узнать, было в этой книге, она о союзнике. А союзника необязательно знать от и до, необязательно быть согласным с ним во всем – чтобы становиться в строй рядом с кем-то, плечом к плечу, нужно иметь общую цель, хоть толику доверия и, видимо, на этом всё… не считая знания врага.Врага недостаточно знать в лицо; по крайней мере, Тревор думает, он обязан знать врага так же хорошо, как самого себя. Потому что если придется еще раз столкнуться с ними, он должен не только узнать их, но и говорить с ними на одном языке.– Говорят, здесь недавно кто-то чуть не утонул… или пытался утопиться, я не знаю.– Да, тоже слышал, – отвечает Тревор, даже не оборачиваясь.И всё-таки он здесь, и он живой, а на дне Мичигана только 'Гренландия'. С пустыми словами и зеленой обложкой.– Но ты… типа… в порядке, да?– У меня все хорошо, спасибо.Излишняя обеспокоенность чужими делами – это, как принято говорить, грань приемлемого, и это не то, с чем Тревор часто сталкивался; ему неловко, так что, прежде чем уйти, он совсем недолго смотрит на берег и грязные, неровные бетонные плиты. Просто чтобы запомнить.Маленькие снежинки тают в воздухе, не касаясь земли; Тревор запоминает, что, когда он в последний раз был в Чикаго, солнце почти убило этот город. Вот, что он скажет, если его кто-то однажды спросит.Если Мэтт спросит.Скоро вечер, и это значит только то, что у Тревора остается совсем мало времени, прежде чем он отправится в путь. Он возвращается домой, по пути обналичивает счет и заходит в книжный магазин, смерив презрительным взглядом пустой контейнер, который стоит здесь на случай того, если кто-то захочет сдать запрещенные книги из реестра на утилизацию. Когда Тревор просит принести 'Трактат о приемлемом', продавец лишь косо улыбается; спрашивает, все ли в порядке, пока отбивает чек. Тревор надеется, в ближайшее время люди забудут о нем и о том, что он сказал.Солнце оставляет этот город, и Тревор торопливо бросается во мглу; он держит в одной руке книгу, о которую, как ему казалось недавно, можно только замараться, а в другой – мобильник. 'Трибуна Чикаго' несколько язвительно сообщает о том, что здание, имена на фасаде которого так сильно беспокоят общественность, сегодня утром купил Университет.Видимо, так все должно было закончиться.Уже глубокой ночью Тревор идет в сторону железнодорожных путей, и Чикаго осыпается пикселями к его ногам, исчезая ровно в тот момент, когда Тревор перестает смотреть. Он не прощается, потому что не будет скучать; сердце снова зовет домой, и дом вовсе не здесь. Пусть Тревор еще не пересек Атлантику, он знает. И стрелка компаса, мгновенно ощутив направление, дрожит после резкого поворота.Тревор идет и чувствует пустоту. В той части своего сердца, что оставалась неизменной все эти годы.Нет, Тревор никогда не был особенным. Временами он был зол, циничен, предвзят к тому, что не вписывалось в его представления. Он сомневался без повода и отчаивался, когда был обязан верить. Но всегда было что-то, что заставляло вспоминать, с чего он начинал. Что-то первичное, но рассеянное по тысячам моментов из его совершенно обыкновенной жизни. Этот квант света, единственный, что принадлежал Тревору, он очень легко отпустил – с отчаянием, гневом и просто из осознания того, что отпустить всё же придется. Тревор примет свой путь, и путь этот примет его в ответ, но без лишнего груза при нем – может быть, Тревор снова обретет общность, надежду и доверие к миру вокруг, и тогда снова полыхнет глубоко внутри, пусть недолго, но ярко – но теперь он рассчитывает только на себя.И ему в голову не приходит, что он обрекает этот самый огромный и ужасный мир вокруг на мощнейшую эмиссию, хоть и знает, как это работает. Как знает и то, что для свободно-радикального механизма нужен всего квант света.И это будет его, Тревора, квант.Утром, в прямом эфире выпуска новостей, Смит из института Беркли в Калифорнии скажет, что на побережье стоит ракетный комплекс и вчера произошел запуск. Что он хочет знать, от кого обороняется Америка, если больше никого не осталось… и исчезнет. И, пока его имя будут писать на здании Сэйлфорс-тауэр, никто даже не попытается остановить тех, кто это делает – даже страховку из окна придержат на всякий случай.Через несколько недель Америка, не щадившая своих сыновей, будет от берега к берегу изранена их именами.И уже в новом году имя Тревора напишут на каркасе восстановленного Бруклинского моста.И это будет далеко не единственным, что ждет их в будущем.Тревор не знает об этом. Он просто идет.