The needle in our compass (1/1)

Идеи бывают разными.Вести оппозиционную пропаганду – это, например, не очень хорошая идея. Полететь в Нью-Йорк, прекрасно зная, что за всеми твоими действиями пристально следят – плохая идея.Пустить за джетом беспилотник, чтобы сбили только его и дали фору?..Безумие.Тревор нервно стучит пальцами по столу, сидя в крошечной квартирке на девятом этаже аварийного дома; он лишь слушает и представляет. Как это выглядело? Какой силы был взрыв? Когда… они поняли, что в сбитом самолете никого нет, и что они сделали? Точнее, как это могло бы быть. Ведь совсем не факт, что это было.– Кто вообще это выдумал?..– Я, – гордо заявляет Вудроу, – мой многолетний план сработал. И, черт возьми, Тревор ему не верит; с чего он вообще должен верить?.. – И почему тогда ты здесь?– Личные счеты.– Какие такие личные счеты, – Тревор придвигается ближе к краю стола и чуть склоняет голову. Интересно, правда, ну. Может, от того хочется не только услышать, но и увидеть, – могли заставить тебя отказаться от бессрочного карт-бланша и самой возможности посмотреть, что же там? Разве не этого ты ждал, пока четыре года сидел взаперти?..– Нет. Но… в мои альтруистичные намерения ты поверишь навряд ли, поэтому скажу честно. Изначально этот план был для меня единственной надеждой на то, что какое-то более серьезное событие отвлечет военных от моего исчезновения. Я всё еще здесь лишь затем, чтобы однажды Белый дом стал черным от копоти и траура.И нет, Вентворт больше не дерзит и не задает провокационных вопросов.– Из-за кого?– За мать и отца. Я считаю линчевание приемлемым, а ты?– А я не вправе тебя судить… но, если серьезно, скажи мне, почему я должен был тебя искать?– Просто представь на секунду, что ты был бы в Чикаго, а я бы позвонил и начал рассказывать всё то, что рассказал только что. Разве бы привел к чему-то такой разговор? Ты бы не слушал, но эти суки слушали бы обязательно… трубка еще не начинает трещать, когда ты произносишь имя своего брата? – Вудроу, вероятно, знает, о чем говорит. И пытается говорить прямо и просто, хотя ничего простого здесь нет. – Мэтт сказал, ты сам меня найдешь. Не знаю, как он оставил тебе номер… всё это было за несколько часов до того, как я покинул территорию. И, думаю, ты должен знать, что только тогда я и услышал, что он полетит с остальными.– Но почему?– Думал, что поступает неправильно. Потом осознал, что иначе он просто не выживет… мне так кажется, потому что, конечно, я его не знал. Но я его понял за то время, что мы были знакомы. Вот, однажды он сказал, что боится, что ты не поймешь.– Мэтт.Это причина, следствие и ответы на все вопросы. Просто потому что это Мэтт. Со всей своей неадекватностью, которая проявляется каждый раз, когда дело касается того, что близко к сердцу. Тревор произносит его имя и до боли стискивает зубы. А другой боли – настоящей, ставшей привычной уже – не следует. Впервые. Тревор произносит его имя, чтобы как можно короче и понятней сказать 'да, я знаю, это про него'. В первую очередь, сказать это самому себе.Тревор боится представить, какими были последние дни, что Мэтт провел в Штатах... но представляет все равно; почти видит, как Мэтт оставляет номер на наскоро выполненном чертеже, как он проводит часы напролет в тишине и одиночестве, думая о том, каким окажется будущее. Их будущее, данное взамен того, что они определили себе, пока не было войны, разлуки и маленького самолета, исчезнувшего с военной базы на восточном побережье. Пока они не знали, что будущее это уже никогда не наступит.– С базы мне звонили один раз, восемнадцатого сентября. Мой человек сказал, что сбили только беспилотник, а после ничего и никого не искали, грохнули с десяток свидетелей и составили список для некролога, в который любезно включили и меня… больше я сообщений не получал, потому что человек этот не идиот, чтобы так подставляться. Так что я точно могу сказать, что они покинули материк, а как долетели и приземлились ли – никто не знает. Собираюсь потратить все свое время на то, чтобы попытаться связаться с ними.– Но почему они не сбили оба самолета? Они ведь вполне могли бы.– Ну, допустим, кто-то сменил калибровку на всех системах наведения, включил несколько пожарных тревог на территории и на всякий случай создал немного проблем с локальной связью? А может… может, они и не особенно старались этот джет сбить. Я бы не старался. Интересно же, что будет, когда хоть кто-нибудь уже наконец свалит из Америки.И Тревору вдруг кажется – и вправду, если бы Алекс Вудроу был оператором системы наведения, он бы не пытался сбить самолет. Так что Тревор слушает. О планах на завтра и ближайшие несколько месяцев. О том, что лучше всего было бы найти кого-нибудь, кто максимально близок к NASA, потому что Алекс не представляет, можно ли вообще связаться с кем-то, кто находится вне территории Штатов.Еще он отдает письма. Целых пять – все для людей 'Отряда'; Тревор облегченно выдыхает, когда видит на конвертах знакомые имена.Последнее – для него самого. И края сложенных вдвое листов скреплены степлером – видно, что никто не читал; это так похоже на Мэтта.– Если будет что-то срочное, я позвоню сам, – вот всё, что говорит Алекс прежде, чем Тревор уходит.Точнее, Тревор думал, что последнее. А слова сами сорвались с языка, прежде чем Тревор спросил себя о том, хочет ли он знать на самом деле:– Мне кое-что передали, прежде чем я отбыл с базы. Сектантская книга.– Мы все оставили странные вещи там, где жили… у Мэтта не было странных вещей, но с ним поделились. Это ради нас всех – чем дольше военные будут думать, зачем они это это сделали и кем были, тем больше у нас времени. Распорядись своим правильно.Тревор боится представить, каков был личный кризис совести Мэтта.***В зале ожидания аэропорта Ла Гуардия слишком темно, словно уже наступил вечер, а может, это от того, что зал до отказа заполнен людьми; Тревор находит себе место недалеко от выхода к взлетным полосам и садится прямо на пол. Всё лучше, чем ждать на улице – солнце, белое и раскаленное, печет так, словно все еще лето.Наверное, Тревор почти не думает. Просто ждет. Мучается от духоты, чувствуя, как лицо покрывается неровными, красными пятнами, и холодными дрожащими руками трогает сложенные вдвое листы во внутреннем кармане куртки.Тревору страшно. Впервые за эти безумно долгие несколько дней он в ужасе.За двумя скрепками – неизвестность.А ведь была другая жизнь. С четко выверенными маршрутами, производственными планами и календарями. Было перманентное 'на двоих' и знание того, что завтрашний день станет сегодняшним. А теперь есть лишь пугающая бездна, в которой и на шаг вперед не разглядеть.Но Тревор пойдет.После звукового сигнала не объявляют время, и не откладывают очередной рейс. И не просят быть бдительными по отношению к подозрительным предметам и людям.Соединенные Штаты Америки выходят из режима чрезвычайного положения. Гражданская война окончена подписанием соглашения с Аляской в десять часов до полудня по центральному часовому поясу сегодня, двадцать шестого сентября.'Жестокая, ненужная размолвка'*, разве не так?Совсем не так. Ни криков ликующих. Ни малейшего признака радости на лице того, кто только что понял, что в этот раз – не беда, что-то другое совсем, хорошее. И долгожданная пуля, как назло, не входит в мозг.– Любовь к Большому брату пока не проснулась.– А то, – отвечает женщина, сидящая совсем рядом, и заливается истерическим, почти визгливым смехом. Тогда Тревор понимает, что сказал вслух.Но Тревор ведь совсем, совсем не Уинстон Смит. Потому что свобода мысли – никогда не смерть. Потому что он далек от того, чтобы сломаться. Потому что дважды два – это всё еще четыре, и нет никакой Джулии с ярко-красным поясом поверх рабочей формы.Ни он, ни Мэтт никогда не были близки к тому, чтобы стать Уинстоном Смитом.Потому что любовь не в страхе и не в протесте, и… если настоящая, то ее не предают.А когда рейс все же откладывают, Тревор уходит. Слишком много площади в городах страдает от эффекта парковки – там, где они были когда-то, больше уже ничего не появляется, словно человек, никогда не знавший того образа жизни с высокоуглеродной экономикой, не может от него отвыкнуть; поэтому сейчас, на парковке у аэропорта, Тревор почти что один. Садится на холодный бетонный бордюр и достает из внутреннего кармана куртки письмо.И руки снова начинают дрожать. Вторая скрепка долго не поддается, хотя Тревор изо всех сил пытается ее разогнуть.Трев,прости меня. За мой ужасный поступок и банальщину, с которой я начинаю это письмо.Но, если ты сейчас его читаешь, значит, ты уже нашел Алекса и он сообщил тебе новости, какими бы они ни были. Я пока и сам не знаю; завтра открою ящик и посмотрю, жив я или мертв. Сожалею о том, что тебе предстоит ожидание намного более долгое.Так же, как сожалею о том, что не знаю, каково тебе было с тех самых пор, как я уехал, так что теперь и ума не могу приложить, что ты подумаешь о том, что я сбежал за границу. Или, по крайней мере, пытался. Это твое право – не понять меня или даже осудить.В свое оправдание лишь могу сказать, что этот выбор не показался мне простым ни на секунду.Боюсь представить, какими будут официальные новости. Надеюсь, военная полиция не будет досаждать тебе или семье. В любом случае, пожалуйста, будь осторожен.Если не погибнем и не попадем в беду, с первого же дня я буду искать способ связаться с вами. И обещаю, что найду, ведь иначе нет смысла в том, на что мы решаемся. Мы не бежим в поисках лучшей жизнимы просто пытаемся выжить, и, я уверен, ты это знаешь.Есть слишком много всего, что я хотел бы объяснить, но я так и не нашел слов. Так что у меня нет ни слов, ни времени, ведь все время, что было у меня, я потратил на сомнения в том, поступаю ли я правильно. Так и не понял, но, Треви, пожалуйстачем бы это ни закончилось, найди в себе силы сказать однажды, что твой старший брат поступил правильно. Даже если это не будет правдой для тебя.Каждый день, проведенный здесь, был ужасным и полным страха, и я не сошел с ума только потому, что думал о тебе. И каждую ночь – тоже. Эти ночи были невыносимо долгими и холодными, и иногда кто-то не переживал одну из них. Но не я.Я очень хотел вернуться домой, клянусь.Но я уже никогда не увижу Чикаго, и я с этим смирился.Так что, если я живой, то жди вестей и знай, что каждый день я молю судьбу о том, чтобы вы все были в порядке.Если же, открыв ящик, ты узнаешь, что я навсегда в нём остаюсь, то не держи на меня зла, Тревор, пожалуйста. Я лишь хотел лучшего для нас обоих, но, видимо, не всегда и не всё будет по-моему. И не позволяй им выиграть, чтобы всё было не зря.Помни о том, что я люблю тебя. И, я знаю, ты тоже меня любишь, хоть, вероятно, я совсем того не стою.С надеждой на скорую встречу, М.И Тревор вспоминает. Холодное утро и недолгий разговор. Мэтт говорит, что любит, а Тревор улыбается, качает головой и произносит тихо, но уверенно – 'нет'.И, словно за тысячи световых лет от того момента, Тревор читает эти слова, не в силах оторвать взгляд.Вода из Мичигана, замерзшая в легких, вдруг тает за мгновение, пока Тревор всматривается в четыре буквы, выведенные знакомым почерком; Тревор плачет. Садясь в самолет в Чикаго, думая о том, что, возможно, ему и вправду предстоит увидеть своими глазами – да и сейчас подумать страшно – тело своего брата в гробу, он себе этого не позволил.А над Европой наверняка ясное небо, и там сейчас уже день, и сама мысль о том, что Мэтт теперь где-то там, далеко от победы над Аляской, военной полиции и тотального сумасшествия... эта мысль настолько ошеломляющая, что она оказывается сильнее Тревора.Он вытирает мокрое, израненное лицо рукавом рубашки и повторяет про себя: его старший брат поступил правильно, конечно, ведь он всегда поступает правильно.Живой.Тревор верит, что он живой.В воспаленном разуме и едва бьющемся сердце вдруг на мгновение все приходит в порядок. И снова находят свое место причиняющие боль, но такие важные воспоминания – и они прямо как те маленькие звезды на угольно-черном небе над озером Мичиган. И находится причина для каждой тревоги и каждого тайного страха.Тревор вдруг вспоминает, кто он. И словно кто-то одним резким, выверенным движением выправляет его переломанные, канареечно-желтые крылья, и это так больно. И Тревор не знает, куда лететь.Но он тоже обязан сделать всё правильно.Ведь иначе нет смысла в том, на что Мэтт решился; скоро они встретятся снова, и Тревор поклялся только что, что его брат больше никогда не подумает, что Тревор в нем сомневается. Он и раньше не сомневался, только уберечь хотел… но не уберег.– Эй, все в порядке?– Да… просто иногда и с этим непросто справиться.***И Тревор начинает заново точно так же, как в прошлый раз начинал; младшая сестра находит его почти сразу, на выходе со взлетной полосы, в этот раз ее лицо не выражает абсолютно никаких эмоций, она только тихо говорит 'надо идти'. И Тревор идет.– Серьезный разговор есть к тебе… но не раньше, чем ты расскажешь, что вообще могло заставить тебя привлечь к себе столько внимания, когда все и так смотрят?.. – монотонно и едва слышно отчитывает Алексис. Она выглядит намного хуже, чем в их последнюю встречу; наверное, бесконечные дежурства в госпитале окончательно ее замучили. – Ходили слухи, что ты знал, что война кончится, и вылетел из Нью-Йорка в Аляску. Не очень правдоподобно, но, скажи, что мы должны были думать?..– Я и сам не думал ни о чем, – сразу признает Тревор. – Я отправился в Нью-Йорк, чтобы получить письмо, которое Мэтт мне оставил. В нем говорится, что он собирается пересечь Атлантику. И я нашел человека, который ручается за то, что Мэтту это удалось.Теперь, когда Тревор произносит это вслух, он понимает, что в это намного проще поверить. По крайней мере, проще, чем в то, что Мэтт разбился в самолете, который сам же спроектировал.А сестра только берет его за руку и с надеждой заглядывает в глаза.– Правда?– Хочется думать, что правда.– И… что дальше, Трев? Что ты будешь делать?– Хранить то, что я узнал, в секрете. Пытаться оставить все свои дела здесь, в Чикаго, чтобы ни у кого не было повода за мной следовать. Так каков твой серьезный разговор, Лекс?– Ну… в общем, раз граница снова открыта, в Аляску высылают меня. Приказ от предприятия подпишут завтра, уволиться я не могу.Тревор хочет сказать сразу тысячу слов – таких, что не произносят в прямом эфире и не печатают в газетах; он уже однажды слышал и видел всё это... но тогда не мог ничего сделать. А теперь может.Не осталось гарантий. И надежды на то, что все обойдется, тоже.И лимит веры исчерпан.– Только через мой труп, Лекс, а я планирую жить очень долго. Уже через двадцать минут Тревор стоит у одного из входов на территорию Университета и звонит Дженсену, потому что пропуск есть только у него.Конечно, они вышли из чрезвычайного положения. И это значит, что можно больше не беспокоиться о том, что принесет завтрашний день. Просто жить дальше, и не прятаться по домам, и не бояться, что их включат в очередную разнарядку.Да ни черта.Это очевидный факт, что никто с фамилией Вентворт не проживет ни дня на территории Аляски.И они тоже знают об этом.Тревор не понимает только, почему не он сам.– Сэр, вы ведь не хотите, чтобы я сказал своей сестре, что всё будет хорошо, точно так же, как вы это сказали Мэтту?.. – Нет, но что я должен сделать?– Если Алексис будет официально числиться в штате сотрудников Университета, Вы можете отозвать прошение на её имя.– И как я найду место для нее сейчас?.. Когда не увольняются даже те, кто работает с канцерогенами? – спрашивает Дженсен, и Тревор слышит усталость.Конечно, этот несчастный, до невозможности осторожный и мудрый старик устал; Тревор постоянно что-то просит. Не увольнять. Не задавать вопросов, когда он делает огромную петлю по пути домой из Бостона. Узнать про самолет. – Я не знаю. Отдайте Лекс мое место, в конце концов.– Монмут, значит? – почти примирительным тоном спрашивает Дженсен. – Придется доучиваться и параллельно работать.– У меня осталось немного денег, я могу оплатить хотя бы семестр прямо сейчас, – торопливо предлагает Алексис. Ей тяжело говорить, и ей страшно.– Не нужно, – Дженсен вычеркивает из досье контакт прежнего работодателя. – Ничего не нужно. Я сам решу этот вопрос… до завтра, Алексис, твой брат тебе все объяснит, он хорошо знает.Тревор просит сестру подождать за дверью и наконец спрашивает.– Почему?.. Вы могли бы нас выставить.– Я и вправду сказал Мэтту, что он не рискует жизнью. И даже не это самое ужасное, Тревор. Я в это еще и верил… и в надежде, что я могу исправить хоть что-то, я делаю всё, на что способен.– Вы отпустили его. Не отпускайте мою сестру, пожалуйста, сэр.– А что будет с тобой? Куда ты отправляешься?– Я отправляюсь туда, где мне есть место. Чтобы делать то, что я должен делать.– Ну и хорошо, – спокойно соглашается Дженсен. – Мне этого знать не нужно.Дверь ударяется о косяк с глухим отзвуком, и остается только тишина. В этой тишине Рэймонд Дженсен остается один… и долго думает о том, чего он не сказал Тревору. И, конечно, никогда не скажет.Никогда не скажет, что Мэтт выбирал – подвергнуть опасности себя или своего младшего брата. Точнее, выбрал сразу. Нисколько не сомневаясь. Такова была его единственная причина хотя бы раз в жизни не преступить закон; Мэтт взял с него слово, что Тревор об этом не узнает. И теперь уже никогда не будет по-другому.Ведь мертвый не освободит живого от его обязательств.***– Что мы вообще здесь делаем?.. И почему вокруг 'дома старого Джека' все огорожено?'Дом старого Джека' – здание на самом востоке кварталов из высоток вокруг Уиллис-тауэр. Единственное из всех, оно построено современниками; вероятно, это был хороший коммерческий проект, который приобрел один человек, делающий вложения в недвижимость… собственно, он и был тем самым Джеком. Собственно, он показывал это здание чиновнику, занимающемуся градостроением, когда их обоих пристрелили.Кто, зачем, где они нашли снайпера в Чикаго – никто не знает. А если и знает, то молчит.Здание так и не достроили. Пару раз рабочие срывались из оконных проёмов; вряд ли мистика, может, просто боялись, что прямо сейчас и в них кто-то целится из лазерной винтовки. Хотя кому интересна жизнь простого человека?– Ты не видишь, да? – обеспокоенно спрашивает Алексис.Конечно, Тревор не видит. Он не спал два дня. Он смотрит через камеру на мобильнике (хорошо, хоть камеры в Штатах не разучились делать; а то самолеты падают и дома разваливаются) – и сначала не понимает.А потом прекрасно понимает всё, несколько раз – для верности – перечитывая надпись между этажами. Две строки, с двадцатого по двадцать второй.ГДЕ МЭТТ ВЕНТВОРТ?– Почему только его имя?.. Зачем? И, в конце концов, кто?..– Думаешь, они подписались?.. – Лекс насмешливо фыркает. – Позавчера я была здесь, и надписи не было. Вчера уже была.– Как думаешь, что Мэтт бы сказал?– Я думаю, он бы нашёл это смешным. Или разозлился. Не знаю… но хотела бы знать, правда.И этот вопрос, который задал Тревор только что – это и есть начало, он чувствует. Сложно ответить, но так просто спросить, потому что это значит лишь то, что Мэтт этого не увидит, потому что он далеко. А не то, что Мэтт вообще ничего уже не сможет увидеть.Они просто стоят и смотрят.У подножия развеваются оборванные черно-желтые ленты. И мелькает несколько вспышек камеры; одна из них попадает в снимок, который делает Тревор – может, когда-нибудь покажет и спросит, что же Мэтт думает.Общность – вот, что Тревор чувствует сейчас; конечно, у него все еще есть память, и она все еще ранит – Тревор помнит, насколько сильно его брат разочаровался и в чувстве общности, и в образе общественности. Но… всё-таки, даже если они действуют поодиночке. Даже если никогда не узнают друг о друге. Даже если у каждого своя скорбь, свой гнев и своя боль,они не выбрали бездействие. Не были вероломными и слепыми.Они будут теми, кто однажды скажет: 'По крайней мере, я за что-то боролся'.– Ты спас мне жизнь.– Так поступают старшие братья, ты знаешь.Тревор спускается в подземку и едет в почти пустом вагоне метро; он возвращается домой один; за ужином, в полной тишине он читает сводку новостей в стране и штате и просто засыпает. Впервые за несколько дней.И впервые с семнадцатого сентября... Мэтт ему снится. Это просто момент из их спокойной, такой далекой от настоящего момента жизни – правда, немного искаженный подсознанием, но вызывающий отклик в памяти. А подсознание всегда искажено. Как и восприятие. Как и реальность, которую транслируют с экранов и страниц.И следующим утром Тревор снова один; здесь Мэтта нет.Но где-то он есть, и разве что-то еще имеет значение?***Ожидание – все еще одна из самых мучительных вещей на свете. Ведь даже если время проходит в непрерывных делах и наедине с сотнями мыслей – все еще, в первую очередь, это ожидание. Тревор и сам не до конца уверен, на какой из исходов событий надеется. Он просто надеется; в непрерывном, бесконечном потоке дней иногда бывают те, когда Тревор действительно что-то делает, и это максимум того, что он может.В один из таких дней Тревор нагло пользуется пропуском, который у него не забрали. День этот – будний, с ужесточенным порядком работы, но это уже не имеет никакого отношения к Тревору; он проходит на территорию, спускается на минус третий уровень… и в голову приходит очень глупая мысль – словно он сейчас дверь откроет, а там все точно такое же, как было в первый его день в 'Отряде'.Вот оно, рабочее место Мэтта; здесь Тревор впервые увидел своего брата, когда пришел в 'Отряд', к этим людям – и на стене, прямо напротив главной двери висит неоконченный чертеж. И лежат вещи, которые Мэтт оставил.И всё здесь и вправду такое, каким Мэтт это оставил. Словно он вышел на секунду или, может быть, покинул это место на день, попрощавшись со всеми и, как обычно, настояв на том, чтобы они были осторожны в подземке и следили за уровнем сахара в крови.Наверное, люди 'Отряда' по нему скучают тоже; в конце концов, Мэтт беспокоился о каждом из них больше, чем о себе. И он их не бросал.А Тревор пытался; он стирает рукой тонкий, едва заметный слой пыли на столе, и оставляет пачку писем. Он не знает, как адресаты распорядятся информацией, которую получат. Это их право, и это совсем не его, Тревора, дело, в конце концов.И еще некоторое время он наивно полагает, что больше не даст повода обратить на себя внимание; окончательно освобождает квартиру, планируя оставить ее сестре, платит по счетам и просто ждет звонка из Нью-Йорка.Пока сестра не приходит сама, с очень нескромной просьбой от администрации Университета.– Они совсем с ума посходили?.. – ошарашенно спрашивает Тревор. – Они хотят почтить память? Сами их туда отправили, прекрасно зная, чем это может кончиться. Они даже не требовали ответа от Бостона, так почему они теперь требуют чего-то от нас?..– Дженсен сказал, это его единственная просьба. Это ради Университета. Ради того, с чем мы остаемся, когда ты уедешь. Скажи хоть что-нибудь… тебе ведь есть, что сказать.– Кто сказал, что я уеду?Алексис горько смеется и окидывает взглядом опустевшее пространство вокруг. И Тревору сказать нечего.Видимо, он не может лгать близким; на самом деле, Тревор никогда об этом не думал, потому что лгать Мэтту он даже не пытался.– Когда ты начал жить здесь?.. – торопливо подбирает тему сестра, пытаясь заполнить словами неловкую паузу в разговоре.– Когда Мэтт уехал. У меня было жилье от Университета, но потом я отказался от него.– И вправду, глупый вопрос.Конечно, кровать-то одна.Милая, добрая Лекс, к счастью, многого о своей семье не знает; Тревор поджимает губы и отводит взгляд. Вообще не должно быть в этой истории его младшей сестры – но один только факт того, что она Вентворт, значит, что она обязуется смотреть этот хоррор с элементами экшна, от первой и до последней секунды. Как и они все.– Дженсен осознает, что ему потом огребать за мои публичные высказывания?.. – интересуется он прежде, чем решить.– Более того, он сделал акцент на том, что он не ждет от тебя корректного поведения.– У тебя нет знакомого адвоката?– Трев, – сестра грустно улыбается, – экстремистам запрещено пользоваться услугами адвоката… да и просто поговорить с тобой вряд ли кто-то решится. Я возьму в библиотеке процессуальный кодекс. И, может быть, что-то о самых известных прецедентах.– Спасибо.– Ты уверен?Тревор уверен на все сто.Он успел спросить у Вудроу, что это был за джет.Долго пытался представить; кажется, эта птица маленькая и злая, с таким тяжелым крылом, что и смотреть долго на неё не хочется. И солнечный блик на изгибе этого крыла выглядит ослепительно белым, но Мэтт все равно смотрит. Внимательно и словно… с опаской? Словно на что-то живое. Мэтт всегда так смотрит на самолеты. Чуть щурится и считывает взглядом от общего представления и до самой незаметной детали. И, кажется, одним только этим взглядом может поднять тонны металла в небо.Вокруг заснеженная равнина, и он прячет лицо от порывов ветра, но не отворачивается. Только прячет руки в карманы не по размеру большой куртки. За тысячи миль отсюда. Там, где его никто не тронет. Там, где никто не станет стрелять в железную птицу. Она ведь тоже не виновата.Глаза Мэтта самого синего цвета из всех, которые только могут быть. Острые скулы – чуть красные от мороза. И всё остальное – черное или белое.Тревор не думает долго, он просто рисует. Может быть, всё это правда; так он проводит день, а потом читает ночь напролет. От корки до корки – пока не понимает, что хранение запрещенной литературы запрещено, а её цитирование без ссылки на источник законом не оговаривается, и прецедентов подобного типа не было никогда.Ведь поступок этот настолько же смелый, насколько глупый.Тревор долго не знает, что ему выбрать. Пока, как это часто бывает в последнее время, не возвращается в начало; 'Гренландия' написана с рассказа человека. Все, что сказано про Вторую холодную войну – это, если сейчас все они правильно понимают, биография.И прямо под названием, на форзаце – слова этого человека… он был слеп и умирал от лучевой болезни, когда рассказывал о том, что произошло.Тревор повторяет вслух.Датский язык – это вообще не его.***Он ничего не пишет. Он прекрасно знает все, что хотел бы сказать.Оказывается, Университету было нужно официальное разрешение на скорбь; внеплановое всеобщее собрание по поводу того, что Университет потерял Мэтта Вентворта и Лиама Харпера, утверждают только к началу октября – кажется, Тревор единственный, кого это не приводит в бешенство. Он увидел достаточно, чтобы ничему не удивляться.Бесчеловечность – это вполне распространенное человеческое качество.И этим холодным октябрьским утром Тревор просыпается чуть позже, чем собирался. Он долго смотрит на всё, что его окружает – возможно, он видит свой дом в последний раз. Черный галстук, в спешке брошенный на дверную ручку прошлым вечером, выглядит как удавка; только свесить ноги осталось. Тревор привык иметь хотя бы план B. В худшем случае, хотя бы один запасной; сейчас же он решается на абсолютно необдуманный поступок, и он ума приложить не может, чего это будет стоить.Он надевает черную рубашку (которая, конечно, тоже не его; воротник все еще пахнет парфюмом Мэтта, и, черт возьми, у Тревора начинает кружиться голова) и этот галстук, который все еще выглядит как удавка.В покрытом пылью зеркале – чье-то лицо. Тревор едва ли себя узнает; он тощий, бледный и словно неживой, только глубокая ссадина бордового цвета, рассекающая лицо от виска до уголка губ, бросается в глаза. Напоминает о том, что Тревор вполне мог бы прямо сейчас разлагаться на дне озера Мичиган (Боже, храни неравнодушных очевидцев, полицию и Сару Мэй).Тревор себя не жалеет. Ему лишь жаль, что сейчас он мало чем напоминает своего старшего брата.Может быть, он и не заслуживает того, чтобы быть похожим на Мэтта, так он думает; он еще раз мельком смотрит в отражение и уходит. Никто не пожелает ему удачи, ведь он все еще один.В этом огромном зале, переполненном людьми, Тревор поднимается к трибуне и почти спотыкается на последней ступени. Он, по правде говоря, почти не нервничал всё это время, но теперь он чувствует взгляды, обращенные на него, и ему совсем непросто. Мистер Дженсен сидит в первом ряду. Алексис – чуть дальше, но Тревор находит ее сразу.И здесь мама.Это так странно, но у Тревора слишком мало времени, чтобы удивиться этому.– Я… не уверен, что произнесу это правильно… Alt br?ndte, men jeg s? ikke ilden, так?Вот, ради чего он пришел. Он читает вслух цитату из 'Гренландии', и видит, что люди, секундой назад смотревшие на него с сожалением и скепсисом, узнают эти слова. Рабочий класс верит в светлое будущее, обещанное государством, делает все ради общественного блага – и читает запрещенные книги.– 'Всё горело, но я уже не видел огня'. Мой брат часто говорил это, и я сейчас не возьму на себя смелость утверждать, что понимаю, о чем это. Что кто-то из вас, видимо, понимает. Но и обратного я говорить не стану. Знаете… мой брат был хорошим человеком. Вот такие обыкновенные, ожидаемые слова – думаю, все же очевидная правда о нем. Мэтт много думал о других людях. И совсем мало – о себе. Его беспокоили судьба нашей страны, дела Университета, его окружение и семья. Он был прекрасным старшим братом, и от этого я чувствую себя обязанным. Думаю и, скорее, даже надеюсь, что так будет до конца моей жизни. Прежде чем совершить поступок или сказать слово, которое будет иметь вес, я спрашиваю себя, что бы сделал Мэтт сейчас. И я не думаю, что он бы назвал нашу сегодняшнюю встречу хорошей идеей… но я в этом не уверен на сто процентов. Если честно, мне не приходило в голову спросить у него, как нам нужно будет поступить, когда он умрет. Месяц назад ему исполнилось двадцать пять… думаю, он сказал бы мне, что об этом не думал, потому что это просто трата времени. Мэтт ценил время. Он брал среднюю продолжительность жизни из статистик, и делил на нее недели, годы, иногда даже часы, измеряя все в процентах. Представляете, Мэтт думал, что проживет шестьдесят пять лет. Да, он ценил время. Поэтому я не отниму вашего.Тревор говорит, и ему неловко.Он чувствует себя точно так же, как в тот момент, когда смотрел в лицо Мэтту, нашедшему его рисунки. Он… чем-то задел этих людей. Он даже не хочет знать, как это работает.Лекс не плачет; высоко поднимает голову и смотрит поверх толпы... ей сложнее всех, она ведь тоже понимает, что происходит.Дженсен, кажется, обозревает ситуацию, чтобы она не вышла из-под контроля.– На здании, которое в Норт-Сайде зовут 'домом старого Джека', появилась одна надпись. Где Мэтт Вентворт? Я не думаю, что моему брату это понравилось бы… но, это было смело, и если это – о смелости, то я хочу спросить. Если вдруг вы бесследно исчезнете, и те же люди, что называли вас чертовски необходимым и значимым, погребут вас с почестями чуть большими, чем те, что оказывают биоразлагаемым отходам, и все, что останется от вас – ваше имя, которое через пару недель сотрут с обваливающихся кирпичных стен… не стоит ли запретить наебывать себя сегодня? Мэтт бы тоже спросил вас об этом. Но его здесь нет. Мне тоже пора идти.Мэтт убил бы его за эту выходку, и Тревор это знает.Он направляется к выходу, и он видит, что люди, которых он оставляет позади себя, встают со своих мест. Они просто стоят. И молчат.Да, Мэтт убил бы его, но еще он бы гордился тем, что Тревор сделал. ***А черно-желтые ленты все еще развеваются вокруг шатких металлических ограждений – их вряд ли кто-то уберет, потому что нужно разогнать толпу, чтобы подойти ближе, но люди стоят здесь сутками. Теперь – почти в полной темноте, потому что у 'дома старого Джека' поспешно забрали статус охраняемого объекта, и отключили свет.По серым обваливающим стенам блуждают лучи фонарей; периодически в размытых пятнах белого, неестественного света мелькает фигурка человека, висящего на страховке. Он что-то пишет. Тревор наблюдает за этим издалека, потому что не хочет быть замеченным. Еще он не хочет идти домой сегодня ночью; все же, он не на минус третьем уровне в восточном крыле, где сегодня остаются допоздна люди 'Отряда', и не на берегу Мичигана. Он здесь.Он наблюдает, не замечая даже, как приходит Алексис. Просто сначала он один, а потом сестра сидит рядом, на холодном бетонном бордюре. Формально, все они, кто пришел сюда – квази-группа, потому что они хотят знать, где Мэтт Вентворт. Реально – эти люди хотят знать всё, о чем им не говорят. Тревор хочет знать, как найти Мэтта – но пришел лишь потому, что ему не заснуть сегодня ночью, и вот это он знает точно. А Алексис просто нужно с кем-то поговорить.– Это куртка Мэтта?.. – тихо спрашивает она.У нее красные глаза. И ей холодно; каждая ночь холоднее предыдущей, и дрожащее над землей марево оседает на асфальт наледью сразу же, как садится солнце. Оно горячее с каждым днем. Что-то не так с солнцем. Со всем этим миром что-то не так. И, наверное, всегда было, просто теперь это заметно еще сильней.Тревор говорит, что в этой семье всё передается по наследству. Что Мэтт отдал ему дом, место в 'Отряде' и обязанность экранировать каждый подозрительный взгляд, обращенный на него. Что теперь все это принадлежит ей, но она все же вправе отказаться.Лекс говорит, так не бывает. Отказывается лишь от куртки.– Почему вы такие?..– Какие? – переспрашивает Тревор. – И кто – мы?– Ты и Мэтт, – сестра долго молчит, подбирая слова. – Неужели эта система недостаточно большая и непробиваемая, раз вы так легко отказывались от уроков, которые она пыталась вам преподать?.. Неужели было мало одной 'Гренландии', которая стоила тебе три года вдали от дома, а Мэтту – чувства вины, от которого он никогда не избавится?– Ты знала, чья она?– Всегда знала. Об этом необязательно говорить вслух. И Мэтт никогда не говорил.Тревор вдруг понимает, что компромиссной гражданской позиции не бывает. Нельзя быть чуть-чуть недовольным. Нельзя делать уступки, оставаясь при своем – по крайней мере, в такое время и в таких условиях.Любовь к Большому брату – это не пуля, вонзающаяся в мозг. Это тяжеленный товарный поезд, груженый углем, который будет гореть, чтобы с каждым годом все тяжелей было найти свои примерно двадцать процентов кислорода; этот поезд переедет поперек, перемелет кости… и, в лучшем случае, оставит умирать. В худшем – будет жизнь, каждый день которой, по закапанным мазутом шпалам, бесформенный и истекающий кровью, человек будет пытаться догнать этот поезд. Во имя общественного блага. Для себя и того, кто будет после него на пустеющей Земле.А они – маленькие птицы с гротескно хрупкими крыльями, для верности закованными в железо поверх тонких перьев. Чтобы не сбило очередным порывом ветра. Чтобы всегда быть чуть выше этого поезда, там, где он им будет не страшен.Тревор смотрит на человека, висящего на страховке; все его вещи испачканы темно-красной краской. Он ведь делает это ради кого-то тоже. Тревор думает о Джулии* и ее поясе поверх рабочей формы; вероятно, она вообще никогда не любила Уинстона Смита. И он ее никогда не любил.Ведь, если мы любим кого-то, мы не будем безучастно смотреть на его страдания. Мы не позволим ему страдать даже чуть-чуть. Даже в чем-то незначительном.Поэтому компромисса нет.Правда не в сопротивлении, не в войне, не в национальном или личном достоинстве.– Пока наличие у человека искренних чувств не стало рудиментом, будут такие, как мы. Разве ты какая-то другая?.. Кажется, совсем нет… но это не комплимент, Алексис, вероятно, мы однажды заплатим за то, что мы не элемент системы.– У меня есть два вопроса, прежде, чем я решу, что делать дальше, – вот, что говорит Тревор, когда вспоминает сегодняшнее утро, такое далекое от настоящего момента. Ужас при виде собственного отражения в зеркале, галстук, висящий удавкой на двери, и.... скорее интерес, чем страх по поводу следующего дня.– Да?– Я постоянно спрашиваю себя, что сделал бы Мэтт. И я действительно хочу знать. И я уверен, что обязан себя спрашивать об этом… но правда в том, что здесь только я. И только я могу что-то сделать. Если я не смогу справиться с тем, что я на него не похож, в какой степени я буду виноват?Кажется, сестра вопроса не понимает. От плохой формулировки или потому, что она Тревору не верит, он не знает. Она лишь внимательно смотрит ему в глаза и спрашивает:– Уверен, что не похож?Тревор не знает. Он знает лишь, что впереди долгий путь, и он боится на этом долгом пути умереть от кризиса совести. Но отказаться от совести он не может, потому что Мэтт этого не сделал.– А какой второй вопрос?– Le acte de défi – это имя или призвание?..Конечно, они не говорят о том, что Мэтт проболтался о том самом скандале в первый же вечер после того, как Тревор вернулся домой. Необязательно говорить вслух, чтобы Алексис знала.– Ни то, ни другое, и все вместе одновременно, – говорит она, и это ответ, достойный Вентворта. – Это имя, которое ты можешь выбрать.– Тогда я выбираю не отказываться от своего.Тревор провожает сестру до родительского дома и возвращается обратно, к свету фонарей и черно-желтым лентам; совсем скоро рассветет, и тогда ему уже стоит быть дома, чтобы ждать того, что случится дальше. Он примерно представляет, что случится.Но возвращается все равно. Сквозь оцепление и толпу зевак, через шаткие металлические ограждения.– Дальше нельзя, – говорит один из парней, которые сторожат пожарные лестницы.Они все чуть старше Тревора; может быть, и нет – Тревор быстро понимает, кто они. Так выглядят люди, работающие в реальном химическом синтезе, который максимально далек от Университета Чикаго, Дартмута и любого учебного заведения в принципе. Это полная противоположность башни из слоновой кости; у этих людей все руки в ожогах, и, вероятно, большая часть из них умрет, не дожив до сорока лет.Тревор вдруг забывает, зачем пришел. Ему словно стыдно за что-то.Но кто-то из них узнает его.– Ты ведь… его брат, да?– Я просто хотел сказать, что вокруг десятки крыш и сотни окон. Снайпер может быть где угодно.– Ты хочешь сказать, мы зря это делаем?..– Нет, я хочу сказать, что осторожность не порок.Им себя не жалко. Парню, висящему на страховке с баллоном краски в руке, себя не жалко.Никогда не жалели себя Мэтт, Алексис, их родители, Сара Мэй, Лиам Харпер, мистер Дженсен, Алекс Вудроу, обладатель информации о японском самолете, автор 'Гренландии' и еще тысячи человек.Идеология не предусматривает позиции, соглашающейся с эгоизмом. Всегда 'ради'. Никогда не 'за' и 'для'.А не пощадивший себя – не пощадит других.Кажется, так написал Дюркгейм. Возможно, он написал это о чем-то другом и в ином контексте… так же, как возможно то, что Дюркгейм вообще не писал книг или его не существовало.Везде сплошная ложь.И Тревор знает, что он тоже будет лгать. Что в его сердце тоже едва ли останется хоть толика жалости. Но он это принимает – почти без раздумий берет на счет своей совести, которая, вероятно, еще не раз переживет кризис.Это его личный компромисс. Это тоже 'ради'.Любовь диктует делать все возможное. Никогда не меньше; Тревор помнит, однажды брат сказал ему, что, если Тревор попросит, Мэтт оставит Юнайтед Эйрлайнс и действительно отдаст каждую пару железных крыльев кому-то другому.Тревор не просил. Ведь никогда не просить лишнего – тоже любовь.Тревор жалеет лишь о том, что он не может попросить Мэтта сказать однажды, что его младший брат поступил правильно. Даже если это не будет правдой для него.