Torches ablaze (1/1)

Рейс переносят еще на три часа.И пусть. Некого встречать, некого провожать; нет, старшая сестра Тревора совсем не нуждается в том, чтобы ее проводили – так же, как не нуждалась в том, чтобы ее встретили. Никто и не встретил, впрочем. Они просто сидят в том же самом проклятом холле аэропорта, и не то что говорить – голову держать на весу едва получается; сейчас нет разницы, дышать или травиться, ведь Штатам совсем не до протоколов по объемам потребления топлива. И самолеты летают каждый день, и акционеры авиакомпаний строят себе дома из золота. А кислорода все меньше.Среди тех, кто сошел с очередного рейса, видимо, нет того самого, кого ждали те люди, беспрестанно снующие между рядами в зале ожидания. И они так и останавливаются, растерянные. Девушка бьется в истерике.И словно никто вокруг не слышит, а она все плачет; в последнее время панику, агрессию или истерику можно увидеть чаще, чем того, кто абсолютно спокоен, но все привыкли. Как и ко всему остальному привыкали.Тревор и Эрика молчат, потому что им нечего сказать друг другу.– И сдались ему эти чертовы самолеты, – всё же произносит Тревор, хоть и не знает, зачем. Зачем о нём. Сейчас и с ней.– Мэтт всегда делал только то, что хотел, – возражает сестра. Ну, еще бы она не возразила. – Ни имя, ни элементы системы, которые останавливали других, ни страх – никогда не были причинами для него, чтобы выбрать другой путь. Наверное, именно поэтому он лучший из нас. Наверное, все же сдались ему эти самолеты.– И… если бы ты была, как он, где бы ты была сейчас? Что бы ты делала?– Я бы была мертва.И Тревор слышит. Этот короткий, звонкий отзвук, виснущий в воздухе – Эрика поняла, что ей не стоило так говорить, только когда уже сказала.– Я была неоправданно строга к тебе последние двадцать лет.– Ты заметила?..– Я не пытаюсь оправдаться, просто… – впервые за этот день сестра смотрит Тревору в лицо, а он смотрит на табло с расписанием, и поэтому он знает, что проходит целых четыре минуты прежде, чем она продолжает говорить. – … просто с тех пор, как Мэтт не только мой брат, я так и не нашла себе места. Это было очень глупо – ревновать, обижаться за это на него, или на тебя… но я уже не смогла придумать, что делать, потому что было слишком поздно. Не знаю, зачем я говорю это, и я никогда не говорила об этом с ним. Но я так хотела бы. Сказать все, что могла, но так и не успела… я думаю, что он хотел бы, чтобы я перед тобой извинилась.– Ну, что же, – медленно произносит Тревор, замалчивая каждое 'а ты всегда думаешь, но ничего не делаешь', 'где ты была, когда он ждал, что ты вернешься домой' и 'не говори мне, что ты его знаешь', – я тебя прощаю. Счастливого пути, Эрика.Тревор не извиняется в ответ и не объясняет причины, по которой уходит. Он просто идёт.Она большая девочка, в конце концов, она врач, и, может быть, на ее руках даже кто-то умирал – то, что ее младший брат хам и эгоист, она переживет. Да и то, что он ее не пожалел, в ответ на двадцать лет унижений и равнодушия… кажется, они в расчете.Тревор уходит не потому, что хочет сделать ей больно, конечно, нет. Он знает, что если он останется, то он спросит себя о том, сколько всего они оба не успели сказать. Не друг другу, конечно.Он выходит из здания аэропорта прямо в стену мелкого, частого дождя, оседающего на коже мутными разводами. Долго идет спиной вперед и смотрит на пустое, серое небо; в точности как в тот день, когда Тревор видел брата в последний раз. Боже, если бы он только знал, он бы никогда его не отпустил. Он сделал бы все возможное и невозможное, лишь бы не наступил этот момент, это ужасающее, безнадежное сейчас. А сейчас – есть только маленькие свинцовые пули, падающие с неба, и полное, ясное понимание того, что однажды придется поверить в реальность.Когда это произойдет, не будет никаких пуль. Небо упадет на землю, и больше не будет вообще ничего.А пока Тревор возвращается назад, думая, что ему и вправду стоит идти обратно, навстречу тому моменту. Нет, не расколовшему жизнь на 'до' и 'после' – раздробившему ее сотни или тысячи раз, оставившему лишь мелкие, как стеклянная крошка, части; возможно, если Тревор вернется к нему правильным путем, повторяя каждый свой шаг, он сотрет все, что было после.И сам момент переступит последним из шагов.По тропинке из хлебных крошек – Тревору не нужна Гретель, он гонится за самым страшным своим кошмаром, думая, что, оказавшись там, где он с этим кошмаром впервые столкнулся, он вернет себе свою жизнь, календарь с зачеркнутыми числами и надежду.Он вернет Мэтта, ведь всё это только ради него. Тревор возвращается в здание госпиталя, которое покинул шесть часов назад. Спрашивает врача о здоровье матери и долго смотрит сквозь стекло больничного бокса на сестру, спящую в кресле, у изголовья койки.Возвращается в родительский дом, который покинул два дня назад. Да, позавчера, рано утром, он сидел в этом самом кресле в углу гостиной… и не знал, что он здесь делает. Знал только, что должен. Быть с ними. Потому что он им нужен?.. Тревор не был в этом уверен, но все равно пришел. И, наверное, оттого не сказал ни слова. Даже когда эта жуткая, истеричная ссора перешла все границы и прекратилась лишь после того, как мать схватилась за сердце. И вот, теперь отец и Алексис так поздно и несвоевременно беспокоятся о том, что у нее, оказывается, сердце есть, и оно болит. Теперь Тревор стоит посреди квартиры, перевернутой вверх дном, и чувствует, как в его памяти отпечатывается ощущение того, что здесь есть кто-то еще. Или, вернее будет сказать, что-то. Бесформенное, темно-серое, расползающееся едва заметным налетом по всему вокруг. Точно дающее понять, что… если это был их дом, теперь у них дома нет.В Университете Тревор был в понедельник. И он идет дальше, по своему маршруту, который прекрасно помнит; он заходит в кабинет Дженсена – и тот, по видимости, врать разучился, раз смотрит на него так затравленно и совем изредка – берет заявление на неоплачиваемые выходные и собирается вернуться в свой отдел… а сам только замирает у двери, как вкопанный. Оказавшись здесь снова, он почти слышит то, чего он никогда не должен был слышать.Ведь Тревор отдал бы все, что есть у него, чтобы Дженсен не говорил ему тех слов.– Как ты, Тревор?.. – спрашивает он, потому что он тоже помнит. Утро понедельника, вести из Бостона и Тревора, повторяющего одно только 'нет' до исступления и потери всякой способности понять, что это значит.Тревор так и не понял, что это значит. Поэтому он не знает, как он.Поэтому он все еще живой.Так Тревор заканчивает свою дорогу к моменту, когда еще не было ничего. Когда еще была надежда. Да, он был дома в последний раз в тот же самый понедельник, семнадцатого сентября, рано утром.Он осторожно открывает дверь, словно пытаясь не потревожить кого-то.И торопливо щелкает выключателем – ловит себя на мысли о том, что боится, что это инфернальное, бесформенное нечто поселится и в их доме тоже. Но свет загорается, и он точно такой же, как всегда, растекается по пространству ровным, чуть желтоватым мерцанием. Только лампа чуть гудит.И это единственный звук, кроме сердцебиения.Неужели напоминание о том, каково быть живым, может быть таким навязчивым и болезненным?.. Неужели Тревор обязан не только думать об этом каждую секунду, но еще и слышать?Рано утром в понедельник, семнадцатого сентября, Тревор собирался на работу. Он собрал со стола эскизы, над которыми работал в выходные. И зачеркнул еще одно число в календаре – да, он помнит, тогда он понял, что до Рождества осталось меньше ста дней (если быть точным - девяносто девять), и эта мысль не только не давала ему покоя, она вытесняла все остальные мысли. Так Тревор снова погрузился в реальность, которая не наступит еще почти сто дней кряду – он размышлял о том, что он расскажет Мэтту, когда тот вернется домой. Об 'Отряде', о том, что происходило в Чикаго, и о себе. Какие из своих рисунков решится показать. Может, стоит сделать здесь ремонт, если арендодатель разрешит?..Тревор решил тогда, что все же не станет, потому что не мог понять, в какой цвет покрасить стены. Нет, конечно же, он знал, любимый цвет Мэтта – красный, но, Боже, это как-то слишком.А потом, все еще рано утром, Тревор вышел из дома. И небо было ясным, и над головой пролетел самолет, совсем низко. Тогда Тревор думал, это хороший знак.Через несколько часов всему наступил конец.Тревор выключает свет, и ноги вдруг подламываются; хватаясь за дверной косяк дрожащими пальцами, Тревор оседает на холодный пол – словно все кости вынули из тела. И он просто сидит, ожидая, когда нечто, часть которого он наверняка утащил на подошвах сбитых кед из родительского дома, просочится под дверь и удушит его.Ради чего? Ради кого?Неужели сотня самолетов, удачно взлетевших и приземлившихся, могли быть ценой? Судьбы людей, которые не могли перестать говорить шепотом и впервые сказать вслух?И Тревор бы сказал, ценой чего… но тогда ему придется признаться себе в том, что он делает шаг навстречу принятию. А он не готов.– Мэтт? – тихонько зовет он.И Мэтт не отвечает.Тогда Тревор кричит. Так громко, словно этим криком до краев полны его легкие… словно от того, что он кричит, ему станет легче. Он кричит, пока не перестает себя слышать.Пока не понимает, что не может больше.Он встает на ноги и осторожно обходит очертание окна на полу, заполненное светом Норт-сайдовских высоток, стараясь держаться темноты. На том же полу и спит, потому что не находит в себе сил лечь в постель.Он спит на полу, словно собака, охраняя место, которое уже никому не предназначено; Тревор лежит неподвижно и, кажется, едва дышит. Он… просто не способен делать что-то. И он в ужасе, и он думает о том, что сегодня в родительском доме он видел смерть.И если так, то однажды ему придется понять, что значат слова, которые он услышал от мистера Дженсена семнадцатого сентября.Ему придется поверить в то, что Мэтт не ответит ни сегодня, ни завтра, ни через много лет.Сейчас Тревор уверен лишь в том, что его надежда мертва. Сбежала со всем остальным, что утекло сквозь пальцы Пандоры… и остался лишь ящик. Им всем остались лишь деревянные ящики; Тревор не умеет молиться, но, если бы умел, он помолился бы о том, чтобы сегодня ночью, в том обмане, который так учтиво и заботливо транслирует ему собственный разум, Мэтт его не оставил. Чтобы снова пришлось провожать его в аэропорте, а потом просыпаться в его объятиях и знать, что еще рано.Даже если уже совсем, совсем поздно.Тревор ничего не чувствует, но ему придется понять, что значит слово 'поздно', и он об этом знает.И той ночью, когда Тревор впервые не ждет его домой, Мэтт не приходит даже во сне.Они сказали, в тот день на базе тестировали последний проект Мэтта, и он сел в самолет, будучи абсолютно уверенным в том, что все будет в порядке. Они сказали, этот самолет разбился прямо у береговой линии, взорвался и сгорел.И больше никаких вестей от них, только некролог с именами двадцати двух человек.И, когда Тревор просыпается, он свой выбор уже сделал.Он тратит несколько часов на то, чтобы запутать их. Начинает с того, что открывает сейф (только тогда понимает, что значит код, который ему оставил Мэтт – 0616*; наверное, это почти романтика, если не думать о том, что хранится в этом сейфе) и стирает отпечатки пальцев. Уничтожает часть черновиков чертежей и все копии документов, имевших какое-либо отношение к 'Отряду'. Чеки, календарь с зачеркнутыми числами и всё, что могло сказать о том, что здесь когда-то жили двое.Всё, что Тревор уничтожить не может, он закрывает в сейфе.На этом он заканчивает. И, в последний раз окинув взглядом все вокруг, он уходит. Потому что сегодня он покидает Чикаго.*** Это единственная возвышенность на этом берегу; на самом деле, это просто нагромождение из металлолома, и из этого нагромождения торчит обломок строительного крана, по которому Тревор ходит сейчас; он не знает, что он должен сказать или вспомнить. Ему отчего-то очень хочется говорить, но он лишь мучается от боли в горле и вымученно хрипит.Ему хочется говорить... но, как ни странно, нечего сказать. Потому что нет таких слов. Потому что, Боже, Тревор слышал это сотни раз – лишиться части себя, но он никогда не понимал. Он вообще ничего не понимал, пока не решился на единственный смелый поступок в своей жизни; да, он всего лишь сказал 'братишка, я всегда с тобой', но это значило, что он обязуется быть на стороне Мэтта, а эта сторона – вовсе не то, что выберет осторожный и разумный человек. А Мэтт подставил плечо, затянутое в красную клетку рубашки. И протянул руку, и провел через сотни одинаковых, серых улиц в город, полный света уютных домов, горящих покрышек и пикселей, из которых сложился сбитый японский самолет. В мир, где живут, а не притворяются живыми.Всё это Мэтт оставил ему. Графитово-серые отпечатки пальцев на его коже. Безумные и дерзкие мечты, в которые Тревор поверил, которые назвал их общими. Две копии 'Гренландии'. Значение слова 'люблю'.На двоих; сказав, что он всегда будет рядом, Тревор, еще и сам того не зная, поделил всё это на двоих.Но прямо сейчас Тревор один, и он слышит; беспрестанно болящее, оно отсчитывает по два удара в секунду, только... зачем?..Тревор ненавидит себя за то, что его сердце бьется. И нет, он не лишился части себя. Он потерял себя всего. Насовсем.– … только и пытались, что уйти от подножия башни из слоновой кости туда, где есть хоть кто-то живой, кроме нас. В тот день они, по крайней мере, делали вид, что они на настоящем свидании – наверное, они оба не знали, каково это. Вернулись домой уже ночью и долго не могли заснуть.И, Тревор помнит, брат говорил ему о том, что они могут что угодно о себе думать. И что угодно выдавать за действительность… но они не должны позволять этого остальным. И верить им тоже не должны, потому что подменять одни события другими очень просто. Еще Мэтт говорил, что, когда Тревор останется один, верить он должен лишь себе.А младший только слушал. И смотрел на Мэтта, в очередной раз понимая, что и вечности с ним мало будет. Понимая, что, оставшись в одиночестве, он, наверное, ни в кого и ни во что поверить не сможет.И Тревор бы никогда не поверил… но между беспокойным, кошмарным сном, в котором Мэтта не было, и моментом, когда он решил покинуть Чикаго, был телефонный звонок. Они сказали, что Тревор, как близкий родственник, имеет право быть сопровожденным на военную базу, чтобы попрощаться.Тревор знает, что, если он это сделает, это будет значить, что однажды ему придется, точно так же, как сейчас, разомкнуть онемевшие, дрожащие губы, и произнести вслух эти слова.Мэтта больше нетЕму придется поверить, и Тревор не может представить, что будет дальше. Он боится этого, он… в глубине души он абсолютно уверен в том, что сойдет с ума. И Тревор готов. К безумию, к боли, к отчаянию. К нестерпимому гневу, который лишит его того кванта света в сердце, который он стремился не потерять за эти долгие годы того же самого безумия, творящегося вокруг; Тревор готов к чему угодно. Кроме того, чтобы наказать этим людей, которые могут оказаться на пути.Тревору лишь очень жаль от того, что, будь Мэтт на его месте, он оставался бы сильным.Он всегда оставался сильным, и поэтому он лучший из всех, кого Тревор знает.– Эй, тебе жить надоело?Но это не Мэтт спрашивает.Потому что, когда башня из слоновой кости рухнула, они были первыми, кого прибило падающими с неба камнями.– Да.Тревор делает шаг назад и летит. Он летит спиной вперед, и все, что он видит за это короткое мгновение – два металлических крыла, совсем высоко в стремительно темнеющем небе; сегодня утром Тревор решил переехать на дно озера Мичиган.***'Если индивид так легко склоняется под ударами жизненных обстоятельств, то это происходит потому, что состояние того общества, к которому он принадлежит, сделало из него добычу, уже совершенно готовую для самоубийства'. Так написал Дюркгейм, но, если мне, как человеку, слышавшему по два, а то и три совершенно противоречивых и лживых утверждений о каждом из событий, отмеченных мною на страницах этой книги, верно всё помнится, его учение судили не за это. И не за то, что он написал горькое и обидное 'кто не пощадил себя, еще менее будет щадить других'. Аномия.Это слово, ярко описывающее прогрессирующую чуму современности, так пугало тех, кто всеми силами берег нас от свободомыслия.Спустя четыре сотни лет начинает казаться, словно Дюркгейм действительно представлял, какие масштабы она может принимать. И какие масштабы примет к тому самому дню, когда я, не зная, куда меня заведет эта навязчивая, но почти эфемерная мысль, пишу эти самые строки. Нам вменён прогресс, обязанность его поддерживать и исключительная вера в то, что это стоит нас. И всё, что мы делаем, движется вверх по этим социально-трофическим цепочкам – а взамен мы получаем лишь добавочную порцию долженствования, которое еще крепче удерживает нас в структуре пирамиды.И мы соглашаемся с тем, что должны. Чтобы у нас остались не только обязанности, но и то, ради чего мы берем на себя этот груз. Человечность. Любовь. Даже страх смерти.Когда этого больше нет, нас выбивает из этой пирамиды почти сразу. И почти сразу эту структуру восстанавливает новое звено.И словно ничего не случилось.Но, может быть, однажды эти отчужденные, потерянные для системы сегменты станут не тысячами висельников, а теми, кто затащит виселицу на вершину пирамиды.Я часто об этом думаю.После очередного лирического отступления, как и всегда, следует огромная сводка статистических данных с последующим анализом, и эту часть Салли знает прекрасно, поэтому она не читает.В такое она готова поверить. По крайней мере, сейчас.Если бы она думала об аномии и самоубийстве, спрашивая о чем-то себя, она бы определенно не потратила на это много времени, потому что она не та, кто сунется в петлю, и она думает, что это смелость. Но она никогда не убьет другого. И вот теперь ей это кажется трусостью.Но это всё еще не о Салли Мэй; сегодня утром, впервые за последний год она перечитывает строки из 'Гренландии', потому что ночью она перехватила сигнал из ближайшего полицейского участка, и кто-то звонил, чтобы сообщить, что кто-то тонет в озере Мичиган.Это был Тревор Вентворт.***В своём предсмертном сне Тревор едет в автомобиле – наверное, ведь он делает это впервые – и кто-то говорит ему, что все будет хорошо. А за стеклами, в размытом свете, на каждом резком повороте – Мэтт. Смотрит, а в следующее мгновение исчезает из виду. Он... так близко, остается только открыть дверь и протянуть руку. Стоит прямо на перекрестке, но, когда Тревор бросается к двери, Мэтт словно растворяется. И так снова и снова. Тревору так холодно, но он знает, что, рядом с ним, таким близким и одновременно недосягаемым, снова будет тепло и спокойно... лишь бы из виду не упустить, но Тревор снова упускает.И когда это ставится невыносимым, когда уже нет сил терпеть боль, Тревор размыкает губы, чтобы сказать. Прости, Мэтти. Прости. И до скорой встречи.А вода снова заполняет легкие, когда он делает вдох.Тревор открывает глаза и видит Салли. С пустым стаканом в руке.– Боялась, что не очнешься, и мне вряд ли стоило обливать тебя водой... но сработало же?.. – коротко поясняет она. – А там как раз полиция под окнами снует, может, за тобой. Или за мной… но я все равно не сдам тебя. Или попытаюсь, по крайней мере.– Почему? – шепотом спрашивает Тревор, торопливо отряхиваясь от воды, стекающей по лицу и волосам.И это простое слово, в три едва слышных звука, дается ему с таким трудом, словно он вытащил из горла три метра стальной лески.– А, так ты думал, что парень, который смотрел на то, как ты топишься, не вызвал полицию? Или, может, позвонил кому-то еще?.. – Салли отставляет стакан в сторону и садится на пол, у изголовья кровати. Прямо в лицо смотрит, и ее взгляд не предвещает ничего хорошего. – Ты в психлечебницу лечь хочешь, да?.. Как будто не знаешь, что они, – совсем знакомо, как многие это делают, Салли на секунду поднимает взгляд наверх, – только и хотят быстрее списать тебя со счетов.Они.А Мэтт никогда не боялся говорить об этих людях. И все нелестные эпитеты произносил вслух. И имена, если знал, тоже.– Значит, ты забрала меня, чтобы со мной не поступили так, как поступают с теми, кто хотел покончить с собой?..– Я еще и заплатила за это. И, между прочим, это преступление… я просто представила, каково будет твоей сестре и твоим родителям, когда они об этом узнают.Ведь Тревор – единственный сын и единственный старший брат; вот, что пытается сказать Салли. И Тревор уважает эту попытку.А правда в том, что грязная вода из Мичигана замерзла в его легких, и теперь крошечные кристаллы льда расцарапывают всё внутри каждый раз, когда Тревор делает вдох; и, как ни странно, это становится чем-то вроде анестезии – эта боль, постоянная и предельная, не дает ему почувствовать что-то еще. И, конечно, в первую очередь это анестезия для разума.– Я всё верну.– Надо ли мне оно, – торопливо отмахивается Салли. – Я… только хотела сказать, что это самый глупый, ужасный и эгоистичный поступок из всех, что ты мог совершить. Я лишь помогла избежать его последствий. Неважно, чего это стоило.Тревору не больно даже от того, что он трус, а трусов Мэтт презирал даже больше, чем тех, кто, отказавшись и от трусости, и от смелости, запирался в башне из слоновой кости.– Салли, я даже не знаю, как…А голос тут же начинает дрожать и срывается; Тревор не знает, как заговорить о том, что он чувствует. Он сжимает руки в кулаки так сильно, что ногти впиваются в ладони, но это не уравнивает боль, и она разная; абсолютный температурный ноль в его легких, и вода, закипающая под воспаленными веками, и раскалывающаяся от сотни мыслей голова – всё это боль. – Мы все не знаем, как справиться с этим. Пока не столкнемся с этим впервые. Но, правда, Трев, послушай… – она заискивающе заглядывает ему в глаза, и Вентворт в первый раз видит, чтобы сама Салли Мэй у кого-то что-то просила, – разве тебе не кажется, что, если бы им нечего было скрывать, то они бы не откладывали ваш визит на объект почти на неделю?.. Разве они бы не решили обнародовать все подробности случившегося сразу? Они явно что-то скрывают, потому что знают, что вряд ли кто-то станет пытаться. А… если не мы, то кто?– Значит, больше не в чем искать надежду? Пытаешься себя успокоить?Она отдергивает руку и отворачивается.Только тогда Тревор вспоминает, что в некрологе было имя Лиама. – Пошёл вон.И Тревор идет.И словно ничего не случилось в мире вокруг. Остались и вечная спешка, и пустые разговоры вполголоса, не смолкающие не на секунду. И равнодушные взгляды вскользь; мокрый с ног до головы, Тревор не видит смысла прятаться от дождя, и он, холодный и грязный, почти сразу смывает кровь с рук, исцарапанных арматурой.Уже дома Тревор увидит, что лицо, от левого виска и почти до уголка губ, рассекает глубокая ссадина – и подумает Тревор только о том, что было бы проще, если бы одним из стальных прутьев, скрытых под толщей воды, ему бы пробило сердце насквозь.Тревору его сердце больше не нужно.– Мистер Дженсен, я могу попросить вас кое о чем?.. – неуверенно спрашивает Тревор.Так и топчется на пороге; просьба, с которой он пришел, будет звучать настолько нагло, что и представить страшно, и Тревор об этом знает. Да и выглядит он так, словно прямо сейчас упадет в обморок.– Хотел бы сказать, что сделаю все, что в моих силах… но я человек подневольный, ты и сам это знаешь, – Дженсен реагирует без недоверия. И говорит прямо. – Ты дверь закрой за собой и сядь, а то только маячишь перед глазами.– Пожалуйста. Если это возможно, не могли бы вы узнать, что это был за самолет?.. – Тревор говорит и сталкивается лишь со взглядом, полным непонимания. – Мне и вправду нужно знать.– Я спрошу. Есть вероятность, что мне ответят.– Спасибо, сэр. А я тогда работать пойду.– Ты ведь в курсе, что ты болен?..– Я простыл, ничего страшного, – торопливо начинает оправдываться Вентворт. Он понимает, что нужно было оставаться на работе, потому что всё лучше одиночества. – От всех болезней – метан, вы же знаете.– Как канарейка.– Извините, сэр, я не знаю, что значит слово 'канарейка'.**– Работать иди, раз собрался. Чем раньше ты уйдешь, тем раньше я начну придумывать, что им написать.– Это прототип, – так говорит мистер Дженсен после того, как дает ответ, и, видимо, ему самому неловко от того, насколько глупо это звучит.Тревор смеется. И, словно со стороны, слышит этот жуткий, хриплый смех, почти навзрыд, до болезненной пустоты в легких – так громко, что, кажется, в этот момент сердце и не стучит.Но не становится легче ни на момент.Мэтт и под дулом пистолета вряд ли бы взялся за то, чтобы модернизировать лайнер такого типа. А если бы и взялся, то его точно не было бы на борту, потому что это безумие и, вероятней всего, самоубийство.А еще эту серию перестали выпускать около пяти лет назад.А еще если Мэтт что-то делает, то это безупречно.Тревор говорит об этом очень осторожно, так, словно он не обвиняет их в беспросветной, наглой лжи.И говорит только потому, что Дженсен неоправданно добр к нему. И всегда был добр к Мэтту.– Безобразная, уродливая и нелогичная конструкция, так Мэтт сказал. Еще добавил, что если инженер, который окончательно утверждал этот проект, еще работает, то нужно оторвать ему обе руки.– И что, вы часто говорили именно о таких самолетах?..– Нет, всего раз.Конечно, Тревор не скажет о том, что помнит каждое слово из тех, что брат ему говорит. А это правда. Тревор помнит.Тревор не помнит только одного - когда наступил этот момент, после которого его стало легко обмануть.К счастью, он все еще может держать глаза открытыми и поворачиваться спиной только к друзьям... осталось только понять, может ли Тревор доверять кому-то.И, как только начинается обеденный перерыв, Тревор выходит на улицу, к восточному крылу, даже не задумываясь о том, что у него все руки в машинном масле; все-таки они рабочий класс, все до единого здесь... и, может, в этом их счастье. Потому что неважно, в машинном масле, нефти или графите. Всё нормально, если руки не в крови.А вот к тем, у кого руки в крови, Тревор имеет несколько вопросов теперь.Впервые он кого-то здесь ждет, с тех пор, как Мэтт уехал.А мисс Мэй просто проходит мимо.– Салли! – произносит он несколько раз подряд, едва поспевая за ней. – Сара… послушай меня, черт возьми. Ты была права.– Неужели?..У нее красные глаза. Такие, словно она плакала всю ночь. Может быть, не только сегодня.И... Тревор не вспоминает те десятки дней, что они провели вместе за работой в 'Отряде'. Он вспоминает, как Мэтт сказал, что Салли можно доверять. Поэтому Тревор говорит, что узнал кое-что.– Мне очень стыдно, Сара. За то, что я сказал тебе вчера.– Это хорошо, что тебе стыдно, – беззлобно отзывается она. Даже силится улыбнуться. – Тебе должно быть стыдно. Передо мной, перед своей семьей, перед 'Отрядом'. И каждый раз, когда ты думаешь о своем брате. Только так это работает. Ты должен подменить боль чем-то другим. И, когда ты перестанешь чувствовать стыд, ты должен найти себе новый якорь.– Каков твой?..– Я хочу, чтобы они страдали. Чтобы они забыли, каково это – спокойно засыпать ночью.Теперь Тревор не понимает, как он мог так легко поверить в их ложь. Ему стыдно, но не перед собой за собственную глупость. А перед Мэттом – за то, что его младший брат такой слабак.И Тревор чувствует подвох во всем, что они говорят и делают.Как канарейка (мучаясь от тревог и бессонницы, Тревор зачем-то перерывает пару книг по биологии, чтобы понять, кто они) первой чувствует метан в воздухе.Но она же первой от этого умирает.***Когда Тревор видит военных, прибывших с востока, в аэропорте, он вдруг понимает, что нет, ему не предоставляют возможность попрощаться. Его конвоируют.Не только Тревор хочет знать что-то. Им тоже это нужно; он лишь беспокоится за отца, который тоже на это решился. Вероятно, они могли отправиться туда всей семьей, но мама все еще в госпитале, а Алексис не отходит от нее ни на шаг.И Тревор даже не пытается отрицать; если они планируют допрос, то будет допрос. Он быстро идет к взлетной полосе и почти начинает бежать, когда его едва ощутимо подталкивают в спину. И, минут через пятнадцать после взлета, когда отец спрашивает, не страшно ли Тревору, он говорит:– А чего мне бояться теперь?..– Здесь вообще есть что-то… – Тревор знает, что должен сказать иначе. Он делает глубокий вдох и на мгновение закрывает глаза. – Кто-то.– Тревор, вы ведь понимаете, что значит 'самолет упал и взорвался'?А вот земля под плитой с двадцатью двумя именами, по видимости, была вскопана совсем недавно.Дрожащей рукой Тревор касается выбоин на граните. Знакомые имена. Еще бы не были – тот самый выпуск новостей он видел не дважды и не трижды. Одна минута пятьдесят две секунды – вот вся память о них. Одна минута пятьдесят две секунды – это пять с половиной миллионных долей процента человеческой жизни. За целых двадцать две.Впервые Тревор чувствует что-то. И это гнев.Возможно, кто-то из них мертв. Но, Боже, прямо в эту секунду он готов поклясться, он знает, что Мэтта здесь нет.Да, Тревор был готов отказаться от своего сердца, но... оно все еще на месте, и сейчас вряд ли врет.Сотни мыслей и догадок проносятся в его голове, пока он читает, снова и снова. Вот сейчас он близок к безумию, потому что, если он хочет понять, то он должен знать хоть что-то. Но он в стенах из дезинформации и на фундаменте из собственного отчаяния.Они все отчаялись, и эти люди, лгущие день за днем, очень сильно в этом помогли.Где он?Но, Боже, где бы ни был, Тревор узнает. Чего бы это ни стоило.– Америка не щадит своих сыновей.– Никто другой не щадит их тоже.– И это хорошее оправдание, правда? – произносит Тревор и хрипло смеется. И говорить в полный голос – так больно. Но он этот голос все же обрел. – И вообще, откуда здесь кладбище? Здесь ведь… никогда не было военных действий. Его сопровождает человек, имени которого Тревор даже не знает. И не хочет знать. Тревор просто хочет, чтобы он слушал. Все они слушали.– Тревор, разве так сложно быть осторожней со словами?– Я уже все потерял, к чему мне осторожничать?..А собеседник краснеет и дергает белоснежный, накрахмаленный ворот рубашки.– А, вот как, – Тревор тут же делает вывод. – Дело не в том, что я говорю, а в том, что ты не хочешь слышать. Тогда не слушай. Не запоминай… ничего, кроме того, что я уверяю тебя, однажды от этого места останется только воронка, ведущая прямиком к центру Земли, и это будет из-за них, – Тревор указывает взглядом на гранитную плиту. – И ты еще поплачешь о каждом. Каждый из вас и за нас всех. Ты меня слышал?– Слышал.Да, Тревор указывает взглядом на гранитную плиту и тогда же смотрит на нее в последний раз.Мэттью Райан Вентворт 09/02/2284 - 09/17/2309Предпоследний.Они расположили имена в алфавитном порядке, с ума, блядь, сойти.Вставая с колен, Тревор случайно задевает рукой землю у самого основания плиты; она и вправду очень рыхлая и сырая. Тогда же он поднимает глаза к небу и впервые просит.Не ошибиться в том, что он только что понял.В штабе с ним говорят чуть вежливей и, может быть, даже пытаются изобразить скорбь; договор о неразглашении стратегически важной информации подсовывают все равно, и Тревор даже не пытается читать.– Вы отдадите мне вещи брата?– Кроме тех, что пришлось изъять.– А что пришлось?– Чертежи… и письмо, которое он тебе оставил. Насколько нам известно, он собирался отправить его задолго до… произошедшего, но разрешения так и не получил. Сейчас мы проверяем текст на наличие информации, которую твой брат не имел права разглашать.И Тревору отчего-то кажется, что разговор на этом не окончен; он оказывается прав.– С письмом Мэттью хотел передать это. Какие-то предположения?– Да, конечно, я знаю, что это, – он хочет звучать уверенно, но голос все равно немного дрожит от нахлынувшего волнения. Тревор пытается рассмотреть чертеж в подробностях, но ему не удается. – Это для проекта, который Мэтт не успел закончить, пока работал в Университете. Не получалось… исправить ошибку. Но, к слову, в отделе уже справились с этим, и проект передали в Юнайтед Эйрлайнс.– А что это за числа?– Классификация, – продолжает врать Тревор. – Последние три – материал, вроде бы… первая – что-то типа класса качества, то есть, если это единица, то лучшей альтернативы у механизма подобного типа нет. Вам ведь неинтересно, наверное?Что это, черт возьми, за числа?Офицер, говоривший с Тревором, провожает его и отца до взлетной полосы. И на прощание говорит, что ему жаль.– Вы не знаете, что это значит.Из коробки, в которую они упаковали вещи Мэтта, Тревор достает карандаш – их здесь штук двадцать, и все идеально заточены – и ту вещь, которая поразила Тревора, как только он ее увидел; это, черт возьми, книга о свидетелях Иеговы, и если Мэтт оставил ее специально, то это самая странная его выходка.Тревор пишет на форзаце, пока не забыл.Природа наградила его хорошей памятью, и до этого момента Тревору казалось, что это наказание. Но не сейчас.Если они сами не догадались, то они идиоты; Тревор надеется, что они и вправду не поняли, что это, хотя… одиннадцать цифр – слишком очевидно. И единица*** последняя, поэтому Тревор читает в обратном порядке.Прямо сейчас у Тревора не осталось ничего, но он добудет целый мир и обменяет его на то, чтобы его надежда оправдалась.Потому что если нет, то всё кончено.В этот раз его и отца сопровождают лишь до Бостона; этот город, как известно, далеко не ключевой на путях сообщения, так что рейс до Чикаго только через три дня, но Тревор боится, что ему не хватит времени. Через десять минут после заселения он спускается в холл на первом этаже гостиницы и просит одолжить телефон.В первые три раза ему попадаются несуществующие номера.А на четвертый у Тревора получается, хотя, пока он слушает гудки, его охватывает паника – если он хорошо помнит комбинаторику, есть ужасающе огромное количество вариантов составить последовательность из этих десяти цифр. Но, если на то пошло, они были записаны блоками, значит, в этом есть смысл.– Слушаю.– Привет… – тут же теряется Тревор. – Это…– Да ладно тебе, конечно, я тебя узнал.Тревор понимает, что его собеседник не хочет, чтобы он представлялся. Боится, что их кто-то слышит.Тревор понимает, что этот человек ждал его звонка.– Записывай адрес.И, значит, это правда – Тревор не дурак, просто в шахматы играть не умеет... ведь так он сказал своему брату, когда они оба думали, что у них долгая и беспечная жизнь впереди.Еще через десять минут Тревор отменяет заказ на рейс до Чикаго; из Университета звонят почти сразу, и, не найдя лучшего варианта, Вентворт настаивает на том, что полетит с пересадкой в Нью-Йорке, потому что тогда он полетит рейсом Юнайтед Эйрлайнс, а другим авиалиниям он не доверяет.Это буквально худший поступок из тех, что Тревор может совершить, и он прекрасно понимает это. Это опасно, глупо и безответственно – соглашаться на встречу с человеком, которого он вообще не знает, и, тем более, лететь в другой город ради этого. А если это их человек? Если от этой встречи все станет только хуже?Это единственная надежда для Тревора – вот такое у него оправдание.Узнать хоть что-то, что будет правдой. Даже если эта правда перечеркнет любой шанс на то, что в жизни Тревора будет еще хотя бы одно мгновение надежды... Тревор должен знать правду о том, что случилось. Иначе он не брат Мэтта. И никогда не был этого достоин.– Я… только возьму куртку Мэтта, ладно, пап? – Холодно будет, – сквозь зубы отвечает отец, даже не пытаясь спросить еще о чем-то, чтобы понять, в чем дело.– Не будет. Мне пора, увидимся дома.– Только попробуй не вернуться.***В зале ожидания душно, и вокруг слишком много людей. Тревор приезжает рано, и багажа у него нет – он просто сидит и ждет. Ему не страшно, он не чувствует сомнений. Но он ждет не только посадки на рейс – в большей мере того, что снова появится смысл. Искать ответы. Бороться. И верить, чтобы не утратить смелость.Все это время… Тревор даже не хочет думать о том, как больно ему было, и как больно до сих пор, но всё же. Он страдает, но он не сломлен. Так он чувствует себя с тех самых пор, как начал задаваться вопросами о случившемся.Усталость берет свое, и Тревор почти засыпает, но в один момент он чувствует, что кто-то толкает его в плечо. И, когда Тревор открывает глаза, он видит, всего мгновение и краем глаза – испачканные графитом бледные пальцы… Тревор протягивает руку, чтобы коснуться.Зная, что не сможет.И Тревор почти улыбается, глядя на то, как исчезает след от миража; Мэтти, если бы у меня были крылья, я бы уже тебя нашел.Чтобы не заснуть снова, он читает.'Кризис совести'****, так называется эта книга. Зачем Мэтт хранил ее там, где жил, и зачем оставил? Читал ли он ее когда-то?Тревор торопливо листает страницы.Пока не возвращается в самое начало. Первая глава. ?...Право выбора принадлежит нам, и этот выбор редко бывает легким.Конечно, можно закутать совесть в некое подобие кокона самодовольства, пассивно ?плыть по течению?, ограждая свои чувства от раздражителей. Когда возникают сложные вопросы, вместо того, чтобы занять определенную позицию, можно сказать: 'Я просто пережду; это может поразить остальных — даже ранить — но не меня'. И некоторые в нравственном смысле готовы ?пережидать? всю жизнь. Но, когда все сказано и сделано, а жизнь подходит к концу, кажется, что те, кто говорит: 'По крайней мере, я за что-то боролся', чувствуют себя куда более удовлетворенными, нежели те, кто редко боролся хоть с чем-то.?Строки и отдельные слова подчеркнуты идеально ровными линиями, именно так, как он это делает.– Выбор редко бывает легким, я знаю, Мэтти.Алекс Вудроу ждет Тревора в назначенном месте и даже приходит на две минуты раньше; он сейчас в очень выгодном положении – его не объявили в розыск. Сразу признали мертвым, а лица его никто не видел аж с триста шестого года, так что он чувствует себя вполне комфортно, хотя выбираться на улицу все же рискованно, особенно днем.И Вудроу узнает его сразу же, хотя прежде, конечно, ни разу не видел.Да, он в затасканной куртке Мэтта, и у него точно такая же походка, и та же манера задирать нос – только за это уже хочется ему врезать. В общем, первое впечатление абсолютно идентичное.Алекс прямо в эту секунду страдает от навязчивого ощущения того, что однажды это уже было, ровно так же, как сейчас. И, только когда младший брат Мэтта подходит ближе и здоровается, он решается посмотреть в ему глаза и понимает – одно лишнее слово, и ожидать можно чего угодно.У Алекса нет плохих вестей. Он двадцать второй в списке тех, кто не умер семнадцатого сентября, и он пришел сказать об этом.