A guilt trip (1/1)

– Офицер, я могу поговорить со своим братом наедине?– Нет.– Тогда слушай, – торопливо говорит Мэтт, а его глаза говорят намного больше. – Позаботься о них. О них всех.И это значит, что за спиной Тревора он сейчас видит отца, мать, Алексис. Эрику. Весь 'Отряд 22'.– Обещаю, Мэтт.– И о себе. Не забывай хоть немного думать о себе.– Я буду осторожен.– Конечно, ты будешь. Давай, иди ко мне, обниму тебя напоследок.Мэтт шепчет ему на ухо 'мы скоро встретимся'.Он только раз оборачивается, когда идет по светлому, просторному холлу к выходу на взлетную полосу; и, смотря в глаза Мэтту в последний раз, Тревор вспоминает, что у него даже голос не дрогнул. И руки его были теплые, горячие почти… когда Мэтт прощался, ему не было страшно. И Тревор не хочет, чтобы Мэтт запомнил выражение бескрайнего ужаса на лице своего младшего брата. Поэтому он улыбается. И говорит 'иди', так тихо, что и сам себя не слышит – ему просто кажется, что, чем раньше он Мэтта отпустит, тем скорее Мэтт вернется домой.И Мэтт улыбается тоже, за мгновение до того, как исчезнуть из виду.Тревор выбегает из здания аэропорта, и он видит, как они взлетают. 'За мной, наверное, пригонят красивую птичку', – так Мэтт говорил, а у младшего язык бы не повернулся назвать птичкой это чудовище. Громоздкая и неуязвимая на вид, эта конструкция непонятным образом держится в воздухе, и Тревор назвал бы это чудом, если бы прямо в эту секунду не смотрел, как его брат покидает дом. Сердце болезненно сжимается, но Тревор не отводит взгляд, сопротивляясь порывам ветра, беспрестанно бьющим в лицо. Самолет становится маленькой точкой в ярко-голубом небе.И всё.Так Тревор просыпается каждое утро. И он просыпается не один; оправляясь от ужасного сна, Тревор чувствует, как знакомые, теплые руки обнимают его поперек груди, заставляя отступить нестерпимую боль от того, что он, скованный страхом, не может сделать вдох. И тяжесть тела Тревор чувствует тоже; он только не видит, но само осознание того, что он просыпается рядом с Мэттом, убеждает его в том, что он в безопасности. И необходимости открывать глаза нет. Мэтт хрипло смеется, когда Тревор пытается высвободиться из его объятий, и говорит, что еще рано.Когда Тревор все же открывает глаза, уже поздно. И он один.Это так больно, потому что ничто не обманет человека сильнее, чем собственный разум.– Ты опять опоздаешь? – голос на том конце провода такой же оглушительно громкий, как и телефонный звонок. – Пожалуйста, Салли, дайте мне полчаса.– Полчаса? Ты вряд ли в курсе, но вся ветка метро перекрыта.– Опять какой-то идиот набрал 911 и устроил ложную тревогу, когда они перестанут в это верить? – обреченно спрашивает Тревор и закатывает глаза. – Ладно, к черту, я добегу.Тревор знает, что очень злился бы, если бы без Мэтта всё вокруг осталось бы прежним, словно ничего и не случилось. Но это совсем не так.Со дня его отбытия прошло больше трех месяцев. И в тот самый день существующая реальность с ее порядками словно рассыпалась на мелкие части, не оставив ни единой возможности вернуться к тому, что было прежде – и это ощущение так и осталось здесь. В этом городе. Среди людей, которые знают Мэтта. В сердце Тревора.Преемник Мэтта, новый партнер Юнайтед Эйрлайнс (его Мэтт выбирал сам, потому что он обещал людям из Нью-Йорка, что война не поменяет ничего в их договоре; Мэтт ведь человек слова, в конце концов) справляется хорошо, но большую часть времени находится в полном ужасе. Тревор… иногда общается с ним вне работы, и, видимо, последнему это нужно даже меньше. Но с Тревором-то можно говорить, он в авиации смыслит примерно ничего.Дома – все просто ждут. Получают, конечно, лишь пару сообщений о том, что Мэтт все еще на объекте, жив, здоров и работает; это, если честно, не успокаивает никого, пусть они и знают, что правила не позволят Мэтту ни позвонить, ни написать им письмо. Наверное, родители даже думают, что Тревор знает чуть больше и обнадежит их. Но это неправда.А 'Отряд' молчит. От северной границы и до Техаса.Вероятно, мобилизация забрала лучших не только из Иллинойса.Тревор не знает, как ужиться со всем этим. Какое место найти себе.Как ни странно, Мэтт, намного более категоричный и непростой в общении, чем он сам, был его проводником в этот огромный, ужасающий мир. Только рядом с ним можно было не бояться, и было, во что верить; Тревор ощущает себя дезориентированным и беспомощным. Так несвоевременно, потому что он один. И других вариантов у него нет.Еще он не знает, зачем он приходит, когда Салли просит его о встрече. Все же является на назначенное место… только долго топчется у последнего перекрестка, пытаясь отдышаться и собраться с мыслями. А солнце светит ярко с ясного неба, видимо, чтобы было лучше видно, кто и что задумал сделать. И отчего человек такой смелый, раз не прячется от посторонних взглядов; конечно, это лишь богатое воображение всему виной – Тревор тут же себя одергивает – потому что ничто свыше за ними не наблюдает.Если чего и бояться, так этих самых взглядов. Они везде. Мимолетные и пристальные, равнодушные и ищущие повод для подозрений.– Смит, 'Отряд 22' в Беркли, – представляется незнакомец, прежде, чем Салли начинает говорить.– А, тот самый, который подбил нас на то, чтобы вскрыть один из серверов Пентагона, в прошлом году?..– Я здесь не за тем, чтобы ты одобрял мои решения.– Ну и отлично, ведь я этого не сделаю.– Твой брат сказал бы так же, – немного подумав, отвечает Смит, и, пожалуй, с того момента Тревор хотя бы начинает слушать. – Он обещал мне несколько своих работ еще до мобилизации, но не успел их отправить. Он и закончить-то их вряд ли успел.– Как только увижу подтверждение того, что мой брат тебе что-то обещал, сразу начну над этим думать. И… похоже, тебе придется остаться и разбираться в его проектах вместе со мной, потому что я знаю, что он собирался с ними делать, а ты знаешь, как, – когда Тревор говорит это, собеседник улыбается, а Салли облегченно выдыхает. – По дороге расскажешь, какая она, эта Калифорния.– Приезжай. Наши люди будут рады тебе.– У меня и здесь полно дел.Ложь. Тревор лжет и ему, и себе.Но впервые за всё время у него и вправду появилось дело, и он воодушевлен.Так, первыми в работу включаются Иллинойс и Калифорния. Проект к авиации никакого отношения не имеет; они просто отправляют с контрабандистами на север двигатели с относительно высоким выходом при очень низком октановом числе; если не для автомобилей, оставшихся в распоряжении тех, кто борется с беспределом полиции, то хотя бы для скорой помощи, им это нужно сейчас. И на несколько дней на границе становится тихо.Власти утверждают, что это они добились успехов в переговорах с Аляской; ничего страшного, ведь они и раньше всем врали, а 'Отряду 22' не нужны благодарности. Тем более, с поименными списками.Но, на самом деле, Аляска лишь удивлена тому, что ими не пытаются помыкать; никакого ответа, кроме оставленного в покое метро в Чикаго, они не дают. Наверное, и не могут.Недели через три Смит возвращается в Калифорнию, а Тревор – туда, где он должен быть.Ведь у них всех еще много дел. Да, им не хватает Мэтта. Да, возможно, однажды они ошибутся, потому что его совет мог бы все изменить, но его не было… Тревор точно знает одно: что бы Мэтт сейчас ни делал, он не хотел бы, чтобы они сдавались.Тревор очень сильно скучает по Мэтту.Спит в его постели, делает его работу, носит его красную рубашку в клетку. Мирится с родителями.Однажды берет у того же парня, который поздравлял Мэтта с Днем рождения в прошлом году, четверть марки. И приходит послушать, что Мичиган расскажет ему в этот раз; а он молчит, и Тревору так обидно от этого. И уйти-то он не может. Поэтому представляет, словно все же что-то слышит.В голове появляется навязчивая мысль – всё это хоть что-то значило, когда здесь был Мэтт. А Тревору, когда он один, здесь не место.И да, выходит, такова тактика выживания – Тревор не может справиться без своего старшего брата, и поэтому пытается… быть им? Хоть немного; пусть Тревор и уверен в том, что ему очень далеко до Мэтта.Пытаться быть Мэттом намного больней, чем просто скучать по нему, но Тревору кажется, что однажды этой боли станет так много, что она переполнит его сознание и его сердце. Что она станет больше, чем сам Тревор… и так он ее переживет.– Вентворт! Тебе звонят.– На реактор или на ректификационную колонну?.. – невнимательно отвечает Тревор. – Еще и вламываетесь, а потом говорите, мол, это я технику безопасности не соблюдаю.– Звонок к Дженсену перевели. Он в конце уровня, у перехода в правое крыло, с руководством, только тебя ждут.Если сам Дженсен явился, это что-то серьезное; Тревор находит себе замену и бежит.Его ждут, по видимости, совсем недолго, он говорит 'кому я вообще сдался?', пытаясь заполнить этими словами неловкое молчание, и игнорирует то, как секретарь брезгливо отдергивает руку, когда передает ему трубку; что поделать, если его работа не заключается в том, чтобы целый день пользоваться принтером и принимать звонки. А тут еще его вызывают посреди дня. И непонятно, зачем.– Ну, как ты там, Треви?А Тревор совсем, совсем не знает, как он. Испачканная в мазуте рука тянется к груди; там, слева, только что очень больно кольнуло, потому что сердце пропустило удар. Или два.– Мэтт?..В комнате становится пусто, здесь остаются только Тревор и мистер Дженсен; последний, видимо, обязан здесь присутствовать, но отходит к самому дальнему окну и что-то увлеченно рассматривает.– Что-то произошло? Почему ты звонишь?– Ты что, не рад меня слышать?– Я рад, черт возьми, конечно, я рад, просто… я думал… неважно, значит, все хорошо?Тревор просто не знает, что он должен сказать – точнее, он сказал бы сотни слов, но здесь и сейчас попросту не может; он так сильно волнуется, и просто от того, что он слышит голос Мэтта, у него ноги подкашиваются.А Мэтт смеется.Впрочем, иначе это был бы не Мэтт.– Да. Все в порядке. Просто разрешили позвонить, а теперь стоят над душой и подслушивают… – слышно, как где-то совсем недалеко кто-то говорит 'иди к черту, Вентворт'. – Так что я решил позвонить в Университет. – У меня всё в порядке. Дома… это мало назовешь порядком, но все живы и здоровы. Эрика так и не переехала к нам… и мы так скучаем по тебе, Мэтт.– Я тоже скучаю. Думаю, к Рождеству я точно буду дома. Это я хотел сказать... и мне пора, но я был рад слышать твой голос.– Скажи еще хоть-что нибудь. Хотя бы еще одно слово. Пожалуйста.– Сделай то, что обещал, Тревор. И я тоже постараюсь. И… ты знаешь.Тревор обещал брату беречь близких и себя. Мэтт обещал вернуться.И… Тревор знает. И, конечно, он тоже.Он открывает дверь и идет по длинным коридорам, просто потому что, на самом деле, рабочий день продолжается, и его никто от этого не освобождал. И даже это нисколько не осмысленное действие сейчас кажется важным. Все кажется важным. Новым. Таким простым.Потому что Тревор всегда верил, помня, что без веры нет ни смелости, ни любви, но прямо сейчас он верит как никогда сильно.***В день, когда Мэтт звонит Тревору, он уже знает, что ему недолго осталось.Здесь (если бы хоть кто-то знал, где – сам Мэтт думает, что они находятся чуть к западу от Бостона, но не может сказать наверняка) всё точно такое же, как и в любом другом месте, подконтрольном власти. Когда он наконец осваивается и знает ровно столько, чтобы сравнивать и делать выводы, он приходит в ужас от того, насколько часто люди пропадают из поля зрения насовсем.Точно так это произошло с человеком, который сопроводил его и Лиама Харпера на базу. Он занимался топливной энергетикой, и Мэтт часто видел его, потому что он квартировался в том же здании, что и Мэтт. А потом он просто исчез.Не то чтобы переехал или вернулся домой. Просто кто-то, явно не заметивший присутствия Мэтта рядом, взломал дверь и забрал вещи этого человека. В тот же день его имя исчезло из всех списков. И всё. Словно его и не было никогда.И Мэтт всё думал – а вдруг он следующий?Нет, страшно ему никогда не было. Он ведь сам на это подписался; конечно, он этого никогда не хотел, но еще он не хотел жалеть себя за отсутствие выбора. Для Мэтта много значит данное слово. Но, насколько бы явственно он ни осознавал это, каждое его обещание не может быть равноценным остальным. Он обещал Дженсену не подставить Университет и двести пятьдесят ни в чем не повинных человек. Он обещал этим людям, что держат его здесь, дезориентированного, ничего не понимающего и вынужденного выполнять совершенно невозможную работу в крайне короткие сроки, быть с ними заодно.Но Мэтт обещал своему младшему брату, что они встретятся снова, и это первостепенно.Мэтт думает о Треворе каждый день и каждую ночь.Иначе ему незачем засыпать и просыпаться.Так, сдавая очередной проект, Мэтт слышит о том, что, вероятно, к Рождеству он сможет вернуться в Чикаго. И… не то чтобы не верит. Мэтт, наверное, просто не осознает до конца – но, правда, выходит, он уже пробыл здесь намного больше времени, чем ему осталось. И он представляет, как его конвоируют к взлетной полосе, и они отправятся на запад. А в аэропорте в Чикаго он будет уже один, совершенно свободный и никому ничем не обязанный.И, может быть, кто-нибудь будет ждать его.Конечно, будет.Что-то заставляет его задержаться у закрытой двери, из-за которой он вышел только что. Мэтт знает, что вряд ли сможет услышать то, что они говорят – а попробовать хочется все равно.Всё же Мэтт не остается там надолго, потому что замечает, что он здесь не один – к счастью, замечает раньше, чем делает что-то, что навлекло бы на него подозрения.Господи, если бы кто-то знал, как сильно Мэтт устал чувствовать десятки взглядов, обращенных на него. Каждую чертову секунду. Ему кажется, что, даже когда он спит, кто-то рядом все равно есть. Слушает, наблюдает. Делает выводы.Взгляд, с которым Мэтт сталкивается прямо сейчас… странный? Обычно у людей со светлыми глазами взгляд слишком прямой и тяжелый, но сейчас незнакомец, внезапно появившийся на пути, никакого недоверия не вызывает. И это странно тоже.– Сказали, что скоро ты отправишься домой? – спрашивает он и насмешливо улыбается.– Нет, – совсем просто отвечает Мэтт. Нет, не отворачивается, просто делает шаг в сторону, надеясь, что ему все-таки дадут пройти.У него море работы, и он не хочет обсуждать демобилизацию с каким-то подозрительным типом.– Ну, да ладно тебе. Мне тоже так говорили в первый год. Потом перестали как-то.– И, значит, когда тебя мобилизовали? – невнимательно спрашивает Мэтт и ускоряет шаг, так, что собеседник едва за ним поспевает. Мэтту и вправду совсем неинтересно.– Когда во второй раз объявили чрезвычайное положение по инциденту с 'Отрядом'.А вот теперь Мэтт останавливается и смотрит.Парень, который стоит напротив него прямо сейчас, вряд ли хотя бы на год старше.А вот чрезвычайное положение и розыск последних выживших из первого состава 'Отряда' объявляли четыре года назад.Его зовут Алекс Вудроу, и в этом месте, в это непростое время – он первый и последний друг Мэтта, но Мэтт не знает об этом пока что.И именно от того, что Вудроу его друг, он не настаивает на том, чтобы Мэтт пришел посмотреть на небольшой, вполне грамотно модернизированный джет, спрятанный совсем недалеко от территории базы. Он просто предлагает, а Мэтт просто отказывается.Думает об этом не один день подряд, пока не понимает, что, если кто-то покинет материк из этого места, на этом джете, то ни один свидетель этого события никогда не вернется на гражданскую территорию.Мэтту позволяют сделать один звонок после очередной успешной защиты проекта; он звонит в Университет, и, пока он говорит с братом, он понимает, что уже никогда не спустится с эскалатора в аэропорте Чикаго, и никто не проводит его домой. Мэтт неловко отшучивается, постоянно бросая косые взгляды на конвоира, стоящего прямо за спиной… Боже, если бы Тревор знал, как сильно Мэтт хочет сказать ему о том, что придумает что-нибудь, о том, что каждый чертов день он будет молиться о том, чтобы решение, которое он сейчас принимает, оказалось верным. Но он просто не может.Мэтт хочет... просто обнять его. Он хочет знать, как прошел каждый из его дней, там, в Чикаго, в сотнях миль отсюда. Смотреть на Тревора и слушать то, что он говорит, пока Мэтту не начнет казаться, что они не расставались ни на мгновение.Он кладет трубку. И идет, чтобы прожить еще день. Хотя бы один.А ночью он крадется вдоль ограждений, очень умело обесточенных кем-то из заговорщиков, чтобы посмотреть на железную птицу, которая, вероятно, станет последней в его жизни.Чуть громоздкая, с несколькими деталями, которые явно уязвимы для усталостного напряжения, она все равно выглядит убедительно. От того, насколько она маленькая.Мэтт смотрит и говорит вслух, словно пытаясь оправдать конструкцию.– Если вы возьмете меня с собой, нас будет двадцать два, так? Какая же ирония.– Двадцать один, – шепотом отвечает Вудроу. – Я никуда не полечу.– Какого черта, Алекс?..– Я отправлюсь в Нью-Йорк, организую еще несколько рейсов за границу… и убью Мистера Президента. Не спрашивай ничего. Просто выбери себе место поудобней и скажи, с кем из гражданских я должен буду связаться. Вылет через одиннадцать дней.– Ты уверен, что сможешь? Сделать хотя бы часть того, что планируешь?.. Ты ведь не всерьез насчет...– Это только мое дело. Я уже два месяца контролирую связь с Вашингтоном и систему радиолокации… Вентворт, я лучший мошенник из всех, кого ты знаешь, потому что… как ты вообще объяснишь, что я до сих пор жив? Он лучший мошенник из всех, кого знает Мэтт, поэтому, когда Алекс исчезает, его никто не ищет еще восемнадцать часов.В последний день.Мэтт помнит каждый последний день в своей жизни. Перед выпускными экзаменами. Перед покупкой первого экземпляра 'Гренландии'. Перед дисциплинарным слушанием по делу Тревора, перед его отъездом, перед его совершеннолетием… большинство последних дней Мэтта были так или иначе связаны с братом и неприятностями, которые он учинял – редко умышленно, но всегда очень метко и не вовремя. А вот перед его возвращением никакого последнего дня не было; Мэтт услышал его голос, разбил чашку, вылетевшую из дрогнувших рук – и зачем-то сразу собрал осколки. И пошел. Стоял в прихожей, чувствуя, как стеклянная крошка впивается между пальцев. Просто смотрел и не верил.Каждый последний день – о том, чтобы все поскорее закончилось. И началось что-то новое. Без груза прошлого. Без прежних обид, прегрешений и дурных поступков.А сегодня всё совсем по-другому.Потому что, как Мэтту кажется, ничего нового не начнется. Мэтт не знает, хватит ли ему сил и смелости, чтобы сбежать с остальными. Не знает, что будет, если он этого не сделает… в любом случае, вероятней всего, он умрет. Это его не гложет, хотя, конечно, Мэтту очень хочется жить; просто любой его день – только о Треворе.И, умерев или выжив, он Тревора предает. Об этом Мэтт думает в свой последний день. Он знает, что должен взять себя в руки. И оставить Тревору послание, которое, вероятно, передадут ему или в Университет с кем-то, максимально приближенным к ним – письмо выходит совсем пресным и бессмысленным, потому что его Тревору точно не дадут прочесть. На втором листе Мэтт по памяти вычерчивает одну из деталей мотора. На чертеже и оставляет важное послание. Потому что это их заинтересует. Об этом они будут спрашивать.И, всё же, неважно, каков мир за пределами этого коллективного американского безумия – что будет здесь? Как скроют факт побега? Что сделают со свидетелями?А потом Мэтт слышит назойливый стук. В окно.Это пилот; болтливый мальчишка, вечно паникующий по поводу и без, сегодня он выглядит мрачным и, наверное, даже злым. Мэтт опускает створку за ним и бросает куда-то в сторону сухое 'чем обязан?', хотя и знать не хочет. Ведь из них всех Мэтт единственный, кто сомневается в своем решении; даже Лиам Харпер считает, что завтра будет или полет, или расстрел. И что Салли, ждущая его в Чикаго, понимает это даже лучше, чем он.– Просили передать, что завтра у твоего проекта окончательная поверка. И, если одобрят, меня садят за штурвал.– И ты за этим пришел?– Нет, – отвечает он – а Мэтт даже вспомнить не может, как его зовут. – До полудня закончим, а после даже не думай, что я хоть на шаг от тебя отойду. Так что ты никуда не денешься. И никому о нас не расскажешь. Улетишь вместе с нами, а дальше делай что хочешь. Начнешь дергаться – я тебя прирежу, и поймать меня не успеют.– И это остальные так решили, значит? – равнодушно интересуется Мэтт.– Это я так решил.– Как зовут тебя?– Джим.– Так вот, Джим, послушай меня внимательно. Если я решу, что мне нужно остаться, я останусь. С вашим джетом я сделал всё, что смог. Меня об этом просили, а место мне предлагали. Отказаться никогда не поздно, как и обе руки тебе сломать. Какой же ты тогда будешь пилот?Джима, по видимости, нисколько это не впечатлило.– А это правда, что брата твоего за 'Гренландию' привлекали?– Правда. Только… она моя была. И я бы за это сел, – Мэтт не знает, почему он честен. Только осознает, что впервые в жизни говорит об этом с кем-то, кроме Тревора.– Тем проще тебе теперь.– Правда?– А то. Даже если ты здесь не сгниешь после нашего побега, разве твой брат простит тебя за то, что ты лишил возможности покинуть материк… не только себя, а вас обоих?– Я об этом не думал.– А о чем ты думал? О том, как война закончится, и снова будут только твой дом и чистое небо над головой? Так вот, никогда этого не будет.– А кого оставляешь в Штатах ты, Джим? – резко обрывает собеседника Мэтт. На него вроде никто не нападает, а он защищается все равно.– Никого не оставляю, – сквозь зубы отвечает Джим. – У меня был старший брат. Однажды он взял в руки телефон, позвонил в полицию, и я ответил за все свои и чужие дела. Скитался по пансионам, сбежал в летную школу от нечего делать, и, может быть, оттого завтра и сдохну. В общем, у меня старшего брата не было никогда.– И что это были за дела?– Может помнишь, кто-то однажды оплавил мемориал в честь первого президента в Нью-Йорке? Это я был. Я и моя лучшая ацетиленовая горелка. Мне, черт возьми, было тринадцать. И я был так зол, потому что, я думаю, это глупо – чествовать человека, учинившего жестокую войну и отгородившего нас от всего остального мира.– Твой брат, вероятно, жалеет об этом. А если нет, то он тебя не достоин.– Не у всех неповиновение в крови. Но в вашей, определенно, есть не одна капля. Не поступай как идиот, Вентворт. Ведь ему нужен живой старший брат. Который, может быть, не сам, но все же посадит его в самолет и переправит за океан. И только тогда все закончится правильно.Мэтт сбивчиво кивает; он уже не здесь. Скитается по закоулкам своей памяти. Он не знает точно, нужно ли считать, что le acte de défi – это имя, или, скорее, это все же призвание. Определенно, это их единственный способ спастись.– Если у нас все получится, – вот, что произносит Мэтт вслух.– Может не получиться. Вероятность всегда есть… впрочем, не мне тебе о таком рассказывать. А еще мне идти надо. Всё-таки, завтра я должен успешно приземлиться дважды.***У самолета крылья жесткие. Идеально прямые и очень длинные, обескураживающие своей надежностью. А каковы птичьи крылья? Тревор не знает; он и птиц-то не видел никогда, только знает, что последние из них были намного меньше человека. Тревору кажется, крылья у птиц были такие, что могли выдержать даже самый сильный порыв ветра – но все равно было легко их сломать.Еще кажется, что, если бы у него самого были крылья, они были бы скорее как у птицы, чем как у самолета.За плечами словно и вправду пробивается что-то совсем чуждое человеку. Словно еще секунда – и ноги оторвутся от земли. И тогда Тревор полетит. Далеко на восток, пока еще знает путь, а дальше будет искать сам. Пока не найдет то самое место, где Мэтт сейчас.Одним холодным утром Тревор просыпается точно так же, как и десятки раз прежде. Сначала он прощается с Мэттом, а потом думает, что тот рядом, а не за сотни миль от него… и вдруг осознает, что это не делает его несчастным.Прошло больше сотни дней после того, как Мэтт уехал. А теперь – идут дни до его возвращения.Тот самый телефонный звонок все изменил. И теперь у Тревора есть надежда. На то, что все будет, как раньше. И однажды он проснется, а Мэтт будет рядом и попросит разбудить через пять минут. И не придется просыпаться еще раз, в одиночестве, ощущая, как иллюзия утекает сквозь пальцы.Тревор зачеркивает числа в календаре, работает за двоих, перестает чувствовать эту надоедливую, постоянную слабость, от которой словно кости плавятся. Он живет, чтобы дождаться и жить дальше. Жить хорошо в этом чертовски несправедливом и сложном мире – с которым, как ему кажется теперь, тоже можно договориться; он каждый день прокручивает в голове разговор с братом. Все еще не до конца верится, и поэтому Тревор пытается вспомнить. Может, Мэтт пытался сказать ему больше, чем сказал?И вспоминается только то, что Мэтт был в меру серьезен, и вряд ли врал, и голос его звучал точно так же, как обычно. И в тот день, когда Тревор осознает, что он больше не несчастен, у него выходной, он просыпается позже обычного и распахивает окна настежь. А за окнами уже совсем не лето, но всё равно – раз уж Тревор возвращается к тому, что отталкивало его прежде, неделями подряд, он точно должен быть максимально сосредоточенным и не мучиться от недостатка кислорода.Когда Тревор берет в руки листы с набросками, он больше не чувствует желания поскорей от них избавиться.Он начинает с неба. Темно-серого, почти черного – на котором крошечными, ослепительно-белыми зазорами виднеются только звезды. Слишком далекие, чтобы их свет казался теплым и осязаемым; некоторые едва заметны, другие настолько яркие, что этот самый свет чуть размывается, превращаясь в тонкие, косые полосы.Так, конечно, не бывает. Но Тревор видел их такими тогда. Такими и запомнил.Их, на этом темном небе. Уиллис-тауэр в ее вечной бессоннице. Едва заметные блики на поверхности мутной, грязной воды Мичигана.Следы на тонком слое песка и пыли, лежащем на бетонных плитах недостроенной набережной. Здесь шли двое. Здесь они и остались.Это первый не совсем черно-белый рисунок Тревора; свет от Уиллис-тауэр и других высоток на противоположном берегу – канареечно-желтый, почти золотистый. А рубашка Мэтта – красная в черную клетку. Еще… его глаза были бы самого синего цвета из всех цветов, которые только могут быть, но Мэтт смотрит. На почти мертвый Мичиган, на почти живые высотки.И Тревор смотрит тоже. И слушает.Это то, чему они тебя научили? Тому, что всё, что не разрешено – запрещено? Тому, как нужно четко следовать любой инструкции, не задумываясь о том, кто и зачем ее придумал?..Значит, ты приехал в Иллинойс посмотреть, как выглядит смелость?Мне так не хватало тебя, Тревор.Он словно и вправду там. В тот момент, на том самом месте. Когда начинается самая невероятная и загадочная история. Когда заключается самый надежный договор, дается самая нерушимая клятва. Словно Тревор все еще чувствует, что ему нужно что-то сделать с томом 'Гренландии', который он таскал за собой три года кряду – и вот, вслушивается в это мгновение тишины, прежде, чем брат ему ответит; одновременно Тревор где-то далеко, надо всем, что происходит. Видит, как начинает перегорать свет на предпоследнем этаже в одном из зданий, и тут же исчезает блик на рябящей воде, и ветер треплет темные волосы Мэтта. И, может быть, где-то в этом темном небе и вправду летит птица. Настоящая. Живая.Но отсюда не разглядеть; Тревор снова топчет холодный бетон на береговой линии, а его старший брат хрипло смеется, с надрывом – какой же, черт возьми, бред, за книгу на север отправили, а ее саму даже забрать не додумались. И Тревор бы тоже смеялся, только ему так страшно, и он так волнуется – он здесь, в Иллинойсе, да и на этом самом месте только потому, что никогда прежде в своей жизни так не нуждался в друге.Так Тревор понимает, зачем он вообще позволил себе узнать, умеет он рисовать или нет.Только тогда его воспоминания оживают. А ему сейчас это так необходимо; Тревор не отрывается от работы до самой темноты и даже не замечает, что руки давно начали неметь от холода. После – он долго лежит в постели без сна, и ему кажется, что у рабочего стола, в другом конце комнаты, за пределом видимости, кто-то мерит пространство легкими, почти невесомыми шагами. Единственный, кто умеет так делать.Единственный, кому есть место в этом доме.Тонкими белыми пальцами, испачканными в графите, передвигает листы по столу. Смотрит и молчит. Мэтт никогда ничего не говорит об этом – может быть, ему и сказать нечего; если честно, младший не хочет знать, потому что, когда Мэтт смотрел на его рисунки, он чувствовал ту же самую стеснительность, которая обрушивается на него временами, когда он хочет сказать, что любит, но знает, что это невпопад и не вовремя – а все равно говорит. А Мэтт все равно ведет себя так, словно ничего неловкого в этом нет.И, вправду, если бы Мэтт видел, ему бы наверняка понравилось. Он… хотел, чтобы Тревор нарисовал Чикаго, и младший об этом помнит.Да, для него этот город таков. Неприступный и одновременно окружающий со всех сторон. Освещающий путь – и лишающий возможности видеть ясно. Но самое главное – то, что Тревор в нем не одинок.До рассвета остается пара часов, и он чувствует, как сильно он устал.Не так, как уставал раньше. Без ощущения, что его изо дня в день травили едва ощутимыми дозами чего-то убийственного. Тревор устает сразу и насовсем, зная, что ему нужен день или, может быть, два, чтобы прийти в себя. Ждать дальше. Зачеркивать числа в календаре и надеяться на чудо.Через десять дней его вызывают в администрацию, и он смотрит в лицо мистеру Дженсену, не понимая, что происходит. Это не его кабинет – там Тревор бывал часто после того, как Мэтт уехал, помогал закончить его незавершенные дела и иногда просто говорил с этим человеком, который, по видимости, добр к их семье. Тревор смотрит на него и ума приложить не может, что к чему – а ощущение тревоги селится в сердце моментально и насовсем.– Что-то срочное, сэр?– Срочное. Ты… присядь, Тревор.– Зачем? – срывается с его онемевших губ.Тревор все же садится. По неосторожности сбивает дрожащей рукой часы, стоящие на краю стола. Стекло бьется, и они, кажется, тикают еще громче; Тревор все извиняется, и поднимает их с пола, тут же влезая пальцами в стеклянную крошку.– Не надо. Кто-нибудь уберет.– Так что случилось, мистер Дженсен?..– Прежде, чем сюда кто-то явится и начнет задавать вопросы, помни, что ты имеешь право не свидетельствовать против себя. А вот против своего брата, формально, свидетельствовать обязан, но… ты сам понимаешь. – Что… что Мэтт сделал?– Из Бостона пишут, что твой брат мертв, Тревор.