Invisible names (1/1)

– Давайте сейчас не будем проходиться по простым вопросам и очевидным конфликтам, – ненавязчиво продолжает один паренек, – наверняка ведь кто-то знает, что значит слово 'янки'.– Да, Дерек, спасибо, что перевел стрелки на нас, – невнимательно отзывается Мэтт, отмеряя циркулем полдюйма; так уж выходит, что все активные обсуждения стихийно возникают именно тогда, когда он предельно занят работой.Так уж вышло, что сегодня главная тема разговоров – мнимое единство нации, Дерек – афроамериканец, а Вентворты отлично знают, за что Новую Англию называют Новой Англией.– Ну, правда, вы же выглядите, как чертовы европейцы.– А ты ведь прямо каждый день видишь европейцев, да? – встревает Тревор и тут же исчезает из поля зрения. Мэтт улыбается – брата, видимо, вполне устраивает эта тактика. Он обычно работает на пару с Салли и занят, но всегда может появиться из ниоткуда и вбросить пару фраз, как правило, в пользу аргументации Мэтта.Им всем просто нужно поспорить. Он рабстве, янки и 'золотой лихорадке'. О том, существовал ли на самом деле Линкольн. О чем угодно.В воздухе витает совсем простой вопрос – 'виноваты ли мы в произошедшем хоть немного?' – и каждый хочет знать. Получить ответ хотя бы для себя, каким бы разочаровывающим и горьким он ни был; ведь это было первое заявление властей – инцидент с аляскинскими террористами был возможен лишь из-за того, что ситуация в обществе как никогда шаткая. И виной тому 'Отряд' и те, кто заявил о японском самолете.Мэтт не спал три ночи кряду и всё думал, а за ребрами слева кололо.А потом он вспомнил свой самый тяжелый день здесь; он сидел прямо за дверью, что сейчас позади него, чувствуя себя самым глупым, одиноким и маленьким человеком на территории Северной Америки (что формально значит на всей Земле), и тогда брат говорил с ним, чтобы поддержать. 'Если в начале пьесы на стене висит ружье, то оно должно выстрелить', – так сказал Тревор, и, конечно, одному Богу известно, как прошло его знакомство с русской классикой, которой, как и многих других вещей, формально тоже нет, но Тревор был прав.Потенциал не исчезает бесследно. Вообще ничто не исчезает бесследно.Это были бы не они – это были бы другие люди, другие события, другие конфликты. А последствия не менее плачевные.Мэтт не спал три ночи кряду и решил для себя, что они все виноваты в том, что они сделали с Аляской, но в том, чем она ответила, не виноват никто.– Мы теперь не будем пользоваться метро или это одноразовая акция?– У меня дурное предчувствие, – неуверенно отвечает Мэтт.– Ты много работаешь и воспринимаешь все близко к сердцу.А день сегодня прекрасный. Прямо сейчас – сотканный из теплых лучей предзакатного солнца, переплетенных с южным ветром. Эта улица стоит вдоль берега – и всё на ней движется так же неторопливо, как волны, которые в водах Мичигана бывают совсем изредка, словно случайно, напоминая, что он все-таки не совсем мертвый.И Тревор идет рядом. Щурится, считая редкие звезды на светло-синем небе, и сам словно светится весь, таким ровным, совсем не опасным светом.Ему ведь точно так же плохо, как и всем. Он тоже переживает и боится, но только вот сейчас он единственный, кто не слетел с катушек и не ударился в панику; он – идеальный сотрудник на работе, последнее слово в любом споре в 'Отряде' и тишина в их доме. Мэтт ума приложить не может, как ему это удается – но видит эту здравую и смелую попытку радоваться, хотя бы одно мгновение, но каждый день, пока еще есть возможность. Он влюблен в эту идею, как и в любую идею Тревора.А сердце-то все равно не на месте.– У меня близко к сердцу только ты. И да, я вообще-то волнуюсь. За тебя, за твою безопасность, за…– Не кипятись, пожалуйста. Я сказал глупость, – Тревору удается быстро осадить его. Всего фраза и прикосновение к руке – старший чувствует, что больше не нервничает.Он перестает говорить и начинает слушать. О вещах, которые он всегда знал, но которым никогда не придавал значения.'Мичиган' и 'Чикаго' произносится не так, как пишется. Эти слова не имеют никакого отношения к английскому языку; и прямо здесь, на этой земле, когда-то жили совсем другие люди, ничем не похожие на современных американцев. У них не было транспорта, финансовой системы и электричества.И только потому, что они перестали существовать, прямо сейчас он, Мэтт Вентворт, идет по этой улице, где нет транспорта и скоро, похоже, электричества тоже не будет, потому что они все проебали.В этом мире ничего не было без войны – об этом Мэтт думает. Так сменяли друг друга правители, режимы и культуры. Человек, он ведь умеет созидать, но от случая к случаю; в основном человек разрушает или отнимает чужое, быстро забывая о том, как всё обстояло прежде. И он легко, очень легко прощает. Но только себе.А вот учиться на ошибках человек не умеет.– Ты когда-нибудь думал о том, что по известным данным ни у одной оппозиционной группировки не было представителей из Аляски со времен гибели первого состава 'Отряда'?– Ты задаешь слишком правильные вопросы, – Мэтт теряется.– Я вынуждаю тебя самостоятельно найти ответ. На все вопросы сразу.Они забыли об Аляске точно так же, как все. Они выживали, не думая о том, что кому-то и где-то приходится намного сложнее, чем им самим.– Мы все в равной степени виноваты.– Именно. Поэтому ты прекратишь самобичевание, и мы будем думать над тем, как уговорить Эрику перебраться в Иллинойс. Нам… лучше держаться вместе теперь.Компромисс – этого им всем не хватает. Компромисс подразумевает уступки, и ведь ни что действенней, чем осознание того, что противоположной стороне тоже приходится плохо, не подталкивает к прощению. Они должны помочь Аляске. Ее люди нуждаются в деньгах, крыше над головой и еде. Как и все. И, конечно, им никто и никогда не простит сотней жизней и событий того дня, уже прозванных Бруклинским инцидентом… но и они никогда не простят долгих лет голода и холода, не менее убийственных, чем взрывы и выстрелы. У такого нет прощения, но у менее драматичных и более номинальных вещей есть.Разве не стоит начать с этого? Разве на попытках понять и на прощении не устоял бы когда-то давно фундамент Вавилонской башни?Прощение – оно как те ненастоящие зеленые растения, которые людям приходится за огромные деньги выращивать в идеальных условиях под ультрафиолетовыми лампами. Слишком дорого обходится, слишком хрупкое, но такое необходимое.– Мы давно не бывали у родителей, – произносит Мэтт неожиданно сам для себя.– Постараюсь интерпретировать эту твою мысль правильно.Это очень важно в такие непростые времена – оставаться семьей.И это единственная причина, по которой Мэтт решает для себя, что, если мобилизация однажды постучится в дверь, то он воспримет это без попыток избежать ответственности.В мае он долго болеет. Впервые за много лет; схватывает простуду – как-то раз засиделись на крыше, видимо, поэтому все так вышло. Мэтт много работает дома, и ему уже не нужно обзора в триста шестьдесят градусов, чтобы видеть, что и из этого города жизнь тоже уходит. Страх мерзкой серой изморозью расползается по направлению на запад; перестрелка в банке в Питтсбурге, поезд, прибывший наполовину сгоревшим в Цинциннати. Подземный пожар в Форт-Уэйне.Мэтт в жизни не проводил столько времени в четырех стенах. И никогда так часто не смотрел телевизор – это всегда новости, и они всегда неутешительные. Он не выпускает мобильник из рук; Тревор относится к его паранойе с терпением и спокойствием, пишет ему сообщения каждый раз, когда есть возможность.Однажды Мэтт засыпает среди дня и просыпается поздно вечером; он видит, что его чертеж, который пришлось начинать заново, уже закончен – Тревор стоит чуть поодаль, щурится и грызет карандаш. Мэтту часто приходится чертить от руки, и это многие называют пустой тратой времени, но только так можно полностью увидеть конструкцию, осознать ошибки и предсказать ее слабые места; Мэтт к этому привык, и все свои важные проекты он начинает с чертежа, сделанного вручную. Конкретно этот он запорол в самом конце, и ума не может приложить, как Тревору удалось повторить его с предельной точностью.– Что-то не так? – на полном серьезе и весьма обеспокоенно интересуется младший.– Выглядит потрясающе.– Ты тоже… ну-ка посмотри на меня, – Тревор подходит ближе, касается губами лба и внимательно заглядывает в глаза. – Как себя чувствуешь?У него всё так просто выходит, что факт этого сам по себе невозможен.Мэтт не знает, что находит на него; он обнимает брата так крепко, словно не видел его целую вечность. Тревор – обнимает в ответ и говорит, что столько времени наедине с одними только плохими новостями явно Мэтту не на пользу.Он никогда в жизни столько не боялся, и он устал.Не может больше пересказывать сводки об инцидентах и некрологи. Молчит целый вечер и, словно тень, повторяет почти каждый шаг Тревора, потому что и быть один он больше не может тоже.А потом вдруг наступает момент, который Мэтт запомнит на всю жизнь – он словно сразу это знает. Словно читает книгу, которую уже читал, и сейчас перелистывает страницу, чтобы увидеть развязку сюжета – такое ощущение возникает у него.Он смотрит на законченную работу и в очередной раз благодарит Тревора, и, черт возьми, он чувствует себя так, словно он готов говорить об этом вечность, но сказать Мэтт хочет не только это. Потому что он смотрит... и видит, что чертеж выполнен уверенной, набитой рукой, в дополнение к которой, несомненно, идет толковая голова и очень точный взгляд на вещи.– Ты умеешь рисовать, Тревор?Трев отставляет в сторону стакан с чаем и смотрит по сторонам, словно пытаясь найти здесь еще кого-то, к кому брат мог бы обратиться сейчас.Ответ совсем простой, но такой ужасающий.– Я не знаю. Я никогда не пробовал.Все рисунки, которые Мэтт находит парой недель позже – случайно, конечно – черно-белые. Он… не хотел смотреть, потому что Тревор ему этого не разрешал, но он уже не смог сделать вид, что не заметил их, и просто уйти. Никакой четкости, на первый взгляд. Но настолько броские детали с акцентом на каждой из них, что кажется – это изображение правдивей уже не может быть.Вид из окна дома, в котором они жили в Нью-Йорке. С пожарными лестницами на торцах одинаковых блочных домов, стрит-артом и черными полосами трамвайных линий вдоль центральной улицы; Мэтт смотрит и почти слышит, как за дверью ругаются родители; и где-то далеко дребезжит Бруклинский мост, еще целый. И Тревор шуршит страницами любимой книги, потому что снова не может уснуть.И… тоже окно. Большое. Деревянное, по видимости. За ним ничего. Кроме лайнера – и, сложно поверить, но Мэтт его узнает. Сверхновое поколение, такие начали выпускать всего год назад. Кажется, если присмотреться, то будет заметно, как рябит воздух рядом с двигателями.На третьем изображении – сам Мэтт. Первое, за что цепляется взгляд – это то, руки у него… грязные? Да, видимо, так. Пальцы угольно-черные, и эта чернота растекается вдоль по кистям, пока не становится едва заметной у запястий. Затененные выступы над скулами наверняка были бы красными, если бы это не был графит.Во взгляде отражается силуэт. Совсем крошечный.К деталям того, что окружает Мэтта, Тревор отнесся куда менее внимательно, но их достаточно, чтобы старший понял, что это за место. Какой это день. Вспомнил, как он искал ошибку в двигателе снятого с производства аэробуса, когда его брат впервые пришел в 'Отряд' и встретил Мэтта там.Тонкие листы дрожат в его руках, и он не знает, что он сказал бы Тревору, если бы он сейчас был рядом. Он не знает даже, что себе сказать; на него смотрит версия самого себя годичной давности, такими предельно похожими глазами – мог ли он тогда представить себе, как изменится его жизнь? Что прямо сейчас он будет стоять на этом самом месте, чувствуя себя так, словно его сердце пробито насквозь? Думая, что ему лучше не произносить ни слова до конца жизни, потому что ни одно слово не отразит того, что он хотел бы объяснить Тревору?– Это, во-первых, совсем нечестно. И совсем неприлично, во-вторых.Мэтт подскакивает на месте; не пытается сделать вид, что ему сейчас просто совладать с собой. Не ищет подходящих слов.– Прости. Я увидел их случайно и не смог перестать смотреть.– Ты был прав, – Тревор дает понять, что не злится. – Сначала… у меня многое не получалось, но я все равно чувствовал себя так, словно всегда умел рисовать.– Тебе не обидно?– За что?– Тебе почти двадцать, а ты не знаешь таких простых вещей о себе. Потому что работаешь даже тогда, когда отдыхаешь. Потому что думаешь, что, раз остальным неинтересно, какой ты на самом деле, то тебя это волновать не должно тоже.Тревор подходит ближе. Осторожно забирает рисунки из рук Мэтта. И смотрит на него так, что на мгновение старшему хочется спрятаться от этого взгляда, считывающего его всего и не оставляющего ни единой возможности что-то утаить. Кажется, Тревор всерьез задумывается над ответом.– Мы все погано живем и многое упускаем из виду. Но мы живем, и это главное, слышишь?.. Мне почти двадцать, и это значит, что у меня очень много времени впереди. И у тебя тоже.И ведь он прав.Если бы Мэтт еще раз спросил себя о том, что он должен сказать брату теперь... он сказал бы 'спасибо', потому что за двадцать четыре года своей жизни он впервые уверен в том, что значил что-то. Что-то хорошее. Он часто думает о том, что, может быть, однажды он будет далеко от Тревора, и что тогда брат вспомнит о нем? По крайней мере, теперь он знает. Тревор вспомнит о том, что он не был один. В Бруклине, в Чикаго и везде, куда бы ни шел. И это значит для Мэтта всё.Из того, что он видел, он не узнает только одного места. Не понимает, что там, внизу, под небом, по которому летит лайнер сверхнового поколения. Он спрашивает, и Тревор рассказывает ему.Оказывается, это день, когда он решил покинуть Дартмут. Увидел тот самый самолет и сразу подумал о Мэтте – так было каждый раз, Тревор сказал – но в тот день что-то было по-другому. Младший точно не знал тогда, правда это или только слухи, что Мэтт как-то с этим связан. Но все равно думал. О том, каково это, как вообще живется в Иллинойсе. Будет ли ему, Тревору, место рядом со своим старшим братом в огромном, незнакомом ему городе… а потом он начал собирать вещи, и ему на голову упала 'Гренландия'.Так он понял, что пора.Мэтт слушает и боится даже дышать.– Мне страшно, Трев.– Почему?– У меня такое чувство… словно я посмотрел на мир твоими глазами, всего на мгновение. И понял, что они видят намного больше, чем мои. Вдруг однажды ты увидишь во мне что-то, что заставит тебя уйти?– Понимаешь, Мэтт, – совсем спокойно начинает Тревор, а потом делает глубокий вдох, давая понять, что он готовится к гневной тираде. – Недостаток у тебя один. Ты дурак. Талантливый, находчивый, компетентный, но дурак все равно. Если бы кто-то написал книгу, знаешь, такую, в жанре радикальной фантастики, где небо было бы землей, а земля – небом, ты бы в этой книге все равно был дураком… а я бы все равно любил тебя, потому что я-то – нет.Мэтту так повезло.В этом уродливом мире он проживает неправильную, но такую счастливую жизнь с самым прекрасным человеком на Земле; разве кто-то может просить о большем?***Мистер Дженсен – один из самых уважаемых людей в Университете.По крайней мере, Мэтт так считает; кажется, этот старик всегда был здесь и всегда здесь будет. В руководстве сложно удержать за собой место, однако у него всегда была простая, но одновременно невыносимая сложная в исполнении тактика – не ориентироваться на имена. В свое время, когда Мэтт попросил место в авиаконструировании, все только и говорили, мол, это же Вентворт, куда вы только смотрите. А он сказал 'видимо, в светлое будущее'. И допустил, хотя при ком-то другом у Мэтта не было и шанса.А теперь, пару лет спустя, они оба друг другу обязаны тем, что имеют, потому что если бы Мэтт не начал самовольничать, то всё вокруг бы заполонили люди из Ассоциации. Жадные и безграмотные суки, которых правительство кормит с огромной ложки, развалили бы и образование, и промышленность… но этого все еще не произошло. Потому что рабочий класс впервые заявил о своих правах.Когда Дженсен вызывает Мэтта посреди рабочего дня, последний уже знает, что это или что-то плохое, или что-то хорошее. В любом случае, серьезное. Такие люди, как Дженсен, не станут читать вслух чьи-то кляузы или долго распинаться о том, что недовольны продуктивностью.В его кабинете, как всегда, очень тихо. Только часы тикают и от стен отскакивает совсем слабое эхо, сначала шагов, потом голоса. Мэтт смотрит. Перед ним на столе лежат две стопки листов. Одна – просто огромная. В другой – максимум, два листа. Три? Точно не больше. Вентворт долго думает, потому что чувствует, что разговор непростой, и хочет закончить его как можно раньше.– До нас дошла мобилизация, сэр?– Да, – отвечает мистер Дженсен. И выглядит… как будто виноватым в том, что должен это сообщить. – Если бы ты выбирал, Мэтт, сколько человек отправить на войну, двоих или две с половиной сотни, то что бы ты сказал?– То же, что бы сказал любой, кто в здравом уме.– Они сделали запрос на двух человек. Лиам Харпер, специалист по пороховым материалам... он уже в курсе ситуации. И ты.Ни шока, ни разочарования, ни удивления. Мэтт вообще ничего не чувствует.– Мне интересней, кто здесь, – произносит он, указывая взглядом на кипу слева от его руки. – Точнее, куда они направились бы, если бы я заявил о желании остаться в Иллинойсе.– В оцепления на границе с Канадой. На заводы в Аляске, где они, вероятно, спокойно не проработают ни дня. На строительство… асбестовое, конечно. Куда угодно, неважно. Разница в том, что они если и вернутся, то у них нормальной жизни никогда уже не будет. А вам достаточно провести полгода или чуть больше на стратегических объектах.– Я должен вам поверить?– А я должен был все эти годы притворяться, что единственные, кто существует на минус третьем уровне – это диггеры и крысы, а 'Отряд 22' – утопическая выдумка вымирающих радикалов? Стоило ли мне в свое время нанимать твоего брата, зная, какое отношение у нас к Лиге плюща и какая дурная слава тянется за твоей фамилией? Кстати, имей в виду, пока война идет, здесь останется кто-то один, уж поверь, там, – Дженсен уже не кричит на него. Указывает дрожащей рукой в потолок и замолкает на мгновение, – об этом позаботятся.Вентворт резко отворачивается, словно ему отвесили пощечину.– Но если я сделаю всё правильно, они отстанут от Тревора, правда?– Пока я живой, я найду в себе силы проследить за этим. Продержать человека на рабочем месте шесть-семь месяцев – не так сложно.Мэтт не думает.У него нет выбора; прямо сейчас ему не нужно закрывать глаза, чтобы видеть лица всех людей, что дороги ему. Не нужно размышлять долго, чтобы понять, что ждет их всех, если он сейчас поступит не так, как от него ожидают.– Я должен что-то подписать?– Нет. С тобой свяжутся… и я был бы осторожней на твоем месте. Насколько я знаю, в твоем отделе уже вьется кто-то из структур. Они к тебе присматриваются.Мэтт знает. Он тоже это чувствует.А еще он чувствует, что ему стало легче. Он с самого начала был готов к тому, что это может произойти. И… это как гадать, ударят ли, когда возможности увернуться все равно нет. Теперь он все знает, он отмучился и ждать ему больше нечего.Он выдыхает 'спасибо', едва слышно. Напоследок снимает со стола распечатку с множеством подписей и водяных знаков – их так много, что один на другом. Досье на себя. Забавно.Шаткая половица громко скрипит под ногами, когда Мэтт останавливается.– Один к ста двадцати пяти? Так они меня оценили?– Нет. Двести пятьдесят – это максимум штатных сотрудников, которых они могут призвать. Знаешь, Вентворт, если бы я выбирал из тысячи инженеров, я бы все равно поставил на тебя… и, кажется, не я один придерживаюсь такого мнения.– Вам всем бы к окулисту и психиатру, а… сколько у меня времени?– Около месяца. Может быть, чуть меньше.Это много. Это больше, чем то, на что рассчитывал Мэтт, когда открывал эту дверь; теперь Мэтт открывает её снова и идет, и это так просто. И мир вокруг такой простой, с ясным небом поверх их взглядов. И он сам тоже – сегодня на гражданской территории, завтра на войне… то, что Мэтт всю оставшуюся жизнь будет себя за это проклинать – дело последнее.Он не позволит этого остальным.Этот день Тревор проводит один. Один бродит у входа в восточное крыло во время обеденного перерыва. Один стоит в очередях к экономисту, чтобы попытаться донести информацию о том, что в таком режиме и на такой план работать невозможно. Сегодня вокруг него как никогда много людей, так ему кажется… но он словно не замечает их, и ему отчего-то очень паршиво; вероятней всего, его брат просто занят. Может быть, его снова вызвали на ковер. Или на переговоры с какими-нибудь инвесторами с востока.Тревор встречает его только вечером, у центрального входа. Кажется, Мэтт его уже долго ждет здесь. Он дрожит от холода, и взгляд его потерянный и очень грустный. Кажется, что Мэтт смотрит, но не видит; когда он все же замечает брата, он силится улыбнуться, но ему это дается с трудом. Он говорит 'привет'.И младший уже знает, что еще Мэтт хочет сказать.Он… просто закрывает глаза ненадолго. И делает глубокий вдох. Потому что прямо сейчас он чувствует, что все тревоги, которые он гнал прочь из своего разума с того самого момента, как услышал новости четырнадцатого апреля, обрушились на него разом. И это так больно. Тревор чувствует себя так, словно его кто-то душит, и не может сказать ни слова. Отводит взгляд.Он берет брата за руку. И они просто идут. Домой.Сколько раз еще им придется вернуться домой вместе?Сколько раз он успеет сказать брату, что любит его? Сколько железных птиц пронесется в небе потому, что Мэтту есть до них дело? Сколько дней наступит еще для них обоих?Пока они едут в метро, Мэтт пытается заговорить несколько раз, но ничего не выходит, потому что младший попросту не может ему ответить.– Что мы будем делать? – наконец решается спросить Тревор.– Жить, – совсем просто и спокойно отвечает Мэтт, – пока живется. Примерно через месяц меня мобилизуют. И мы все еще будем жить. Ты – в этом доме. Я – на какой-нибудь военной базе. А потом Аляска успокоится, внутренняя политика сменит курс… и я вернусь обратно.Дьявол в деталях, а в этой жуткой, сюрреалистической картине нет ни одной детали.Его старший брат просто делает тосты и говорит. О том, что собирается поддерживать власть, которую презирает. Во время войны, в самом факте которой он себя винит. Мэтт говорит об этом простыми и понятными словами, к которым явно ничего не чувствует. Он как будто вообще ничего не чувствует; Тревор почти не слушает его, просто пытается увидеть. Страх, сомнение, тревога? Ничего из этого нет сейчас в глазах Мэтта.– Правда, серьезно, Мэтт? – произносит Тревор. И неожиданно для себя, словно со стороны, слышит, как срывается на хриплый, скрипучий вскрик. Звук так и виснет в воздухе. – Они пустят тебя на стратегический объект, поделятся информацией, а после окончания войны разрешат вернуться домой? Ты себя слышал?– А если я попытаюсь уклоняться, меня не отпустят никогда, – отвечает Мэтт. Таким тоном, словно они спорят о чем-то теоретическом или номинальном.А Тревор видит полыхающие дома и разгромленные улицы. Все, во что, наверное, уже успели превратиться Холлис, и Нашуа, и Хановер, и все остальные города, в которых они жили на северо-востоке. И еще он видит Мэтта, который в жизни сознательно не совершал плохих поступков, а если и совершал, то ужасно мучился от угрызений совести. Он или не понимает, о чем говорит – что очень мало похоже на правду – или у него есть повод делать вид, что он не понимает.– Ну и что дальше, Мэтт? – он подскакивает на ноги и в пару шагов преодолевает расстояние, отделявшее его от брата. – Что дальше? Будешь проектировать оптические системы для аэробусов, с которых потом будут отстреливать аляскинских мятежников по всей стране? Чем тогда ты лучше наших родителей? Есть ли какая-то веская причина, чтобы их называть убийцами, а тебя – нет?..– Никакой, – чуть помедлив, говорит Мэтт шепотом. – Я убийца хотя бы от того, что на это согласился.Какого бы ответа Тревор ни ждал, это был не он. Тревор удивленно смотрит на брата, а тот словно не знает, куда деть взгляд, и вдруг протягивает к нему дрожащие руки. Но так и не касается.Тревор понимает, что произошло, только когда за Мэттом с грохотом закрывается дверь; он остается наедине с острой, как скальпель, виной, и она быстро и точно разворачивает ему нутро, позволяя прочувствовать все свои слабости одновременно. Тревор осознает, что он посмел сказать.Когда Мэтту больше всего нужна была поддержка. Когда он наедине с выбором, который изменит его жизнь – хотя, конечно же, это уже никакой не выбор.Младший трижды пересчитывает все гвозди в дверном косяке прежде, чем находит в себе силы спросить разрешения войти.И Мэтт разрешает.Он сидит на кровати, спиной к окну. Здесь… очень темно, и, когда Мэтт всего на мгновение оборачивается, ровный, голубоватый свет аптауновских высоток, пробивающийся в комнату сквозь окно, отражается от его глаз. И от двух неровных влажных дорожек на щеках.– Сядь, – произносит он тихо, но спокойно. – И мы поговорим.– Хорошо, – Тревор старается ответить коротко. Шагает в темноту перед собой и садится напротив.Взгляда не отводит, хотя это невыносимо. Он – даже думать об этом страшно – довел человека, которого прежде ничто не могло ранить. И, если Мэтт решил, что им нужно поговорить, то Тревор будет слушать, как бы больно ему ни было. Не сделает и движения, даже если Мэтт попытается убить его.Да, хорошо, если Мэтт убьет его.Он перерос презрение родителей. Пережил недоверие тех, кто владеет властью. Ждал, пока повзрослеют Тревор и сестры; он понимал их, когда они еще не были способны мыслить трезво, и после этого он научился понимать их снова, когда они стали другими и каждый выбрал свой путь. И у него не было старшего брата. Его никто не защищал.А теперь он вынужден в одиночку смотреть в лицо милитаризации, потому что Тревору хватило наглости его осуждать.И вместо того, чтобы кричать, срывая голос, и спрашивать у Тревора, как он посмел, старший сводит этот непростой разговор к формату 'А не есть не-А'. Находит в себе силы на это.– О вариантах, которые есть… у нас. Мы никогда не доберемся до Аляски. В Канаду из нас двоих законно можешь въехать только ты, меня и близко к границе не подпустят… насчет юга, думаю, обсуждать бессмысленно, если ты не планировал умереть от рук владельцев какой-нибудь наркокартели.– Мы все равно не покинем Штаты. И не станем, потому что здесь наша семья, - договаривает Тревор, потому что понимает, что его брату тяжело произносить это вслух.– Ты думаешь, я хочу проектировать оптические системы для аэробусов, с которых потом будут отстреливать аляскинских мятежников по всей стране? – повторяет он слово в слово, и Тревору еще больней. Он терпит. Заслужил ведь. – Предать идеи 'Отряда'?Оставить тебя одного, после всего, через что мы прошли, чтобы быть вместе?– Знаю, что не хочешь.– Но я так хочу жить, понимаешь? – Мэтт подается вперед и берет его за руки. Он ищет поддержки. И больше не прячет глаза, позволяя взглянуть в бездонную тоску, кроющуюся за нездоровым, почти лихорадочным блеском. – Хочу вернуться домой, когда все закончится. Хочу, чтобы у нас было будущее… вот, видишь, это она, избирательная гуманность, которую мы оба так сильно презирали.– Или инстинкт самосохранения и здравый смысл?– Никакого здравого смысла. Просто сегодня я понял, о чем говорили наши родители. У меня есть выбор… но я не выберу жизнь в бегах, с постоянным ощущением того, что кто-то смотрит и ждет момента, когда я буду недостаточно осторожен. Потому что она никогда не будет только моей. Да, именно так это происходит. Так собирают инфразвуковые излучатели, из-за которых люди на митингах умирают от болевого шока. Так ставят на крыло истребители… всё это делают люди, у которых есть сердце, – Мэтт говорит, и только качает головой каждый раз, когда Тревор просит остановиться. – Почему тогда тебе больно? Почему ты говоришь так, словно оправдываешься?– Потому что я не могу ничего исправить. В этом огромном алгоритме… уже неважно, что мы выберем сейчас, то ветвление, что мы предпочли в самом начале, уже значило, что мы обречены. Я всю жизнь учился деструктивным вещам, и теперь уже поздно отказываться от них, и я с этим согласен. Я сволочь, Треви.Самое ужасное во всем этом – то, что Тревор прекрасно понимает, о чем он говорит. И поэтому не пытается успокоить.Мэтт идет на войну по той же причине, по которой Тревор не позволил ему сознаваться на дисциплинарном суде насчет того, кому принадлежала 'Гренландия'; это решение, которое Тревор обязан уважать и считать верным.Любовь.Желая уберечь своих любимых от страданий, мы не думаем о том, какой ценой; это самая острая её грань. Пораниться о нее так просто, что сперва даже кажется, что это не больно. Но только сперва.Старший брат сотрясается в беззвучных рыданиях, цепляясь холодными дрожащими руками за плечи Тревора, и всё, что он может после того, что он сказал – просто быть рядом. Единственное, что могут они оба после всего, что они не сделали по причине того, что у них обоих есть сердце – согласиться на этот исход. И ждать.– Ты меня разлюбишь. После всего, что случится по моей вине, – вот, что говорит Мэтт, когда наконец приходит в себя.– Это не тебе решать. Зато я знаю, что ты сделаешь. Ты поступишь верно, будешь осторожным и вернешься домой. А дома тебя буду ждать я. Столько времени, сколько понадобится. У Мэтта соленые губы, и целует он так, словно это впервые.И постоянно повторяет, что любит; Тревор знает. Всегда знал об этом. Даже когда любовь эта стала такой, что ее пришлось оберегать от посторонних взглядов, он понял ее в первое же мгновение. А если и говорил, что это не так, то только потому, что в глубине души хотел переубедить Мэтта. Чтобы ему казалось, что он ее себе придумал… но Тревор не смог.И вот до чего она довела Мэтта.Тревор снова один. В смятой постели, уже вечером; этот день – выходной, и он жалеет, что потерял столько времени, не сумев вовремя проснуться. Он звонит брату, и тот предлагает встретиться на берегу, противоположном Уиллис-тауэр.Младшему вдруг представляется, что есть список вещей, которые Мэтт собирается сделать прежде, чем уедет; это глупо и непохоже на Мэтта, так что эту мысль Тревор тут же отбрасывает. А еще он вдруг словно трезвеет, и страх притупляется. Военная база – это не фронт. Все они, по крайней мере, по известным данным, находятся далеко от границы. И Мэтт – лучший, кого они могут найти, конечно, они будут его беречь.Ситуация от этого не становится проще, но это единственное, чем Тревор может себя успокоить, так что эта возможность ему вместо спасательного круга. И другой у него нет.Спустя час он находит Мэтта в назначенном месте. Тот, по видимости, шел вдоль песчаной косы, которая заканчивается нагромождением из бетонных балок – может быть, здесь что-то строили. Может быть, даже мост; Мэтт ходит по одной из них, и делает это вполне уверенно. Здесь неглубоко, но доверия это все равно не внушает.– Это ты дергаешься и орешь как резаный, потому что не замечаешь, когда к тебе подходят со спины, – громко говорит Мэтт, не оборачиваясь, – а я нет.– И я рад тебя видеть.Он спускается и торопливо идет навстречу. Выглядит довольным, но чуть уставшим.И Тревор повторяет каждый его шаг. А шаги у Мэтта легкие, словно он зависает в миллиметре от земли, так и не касаясь ее; Тревор был с братом в этом месте лишь однажды, и тогда, может быть, не заметил, но… все выглядит так, словно Мэтт – часть этого места. Словно он видит что-то, чего остальные не видят.Не такой уж он и северянин прямо сейчас, в этот момент.– Надо взять отпуск, – тараторит он, и после каждой своей фразы улыбается так, словно ждет, что Тревор поддержит его мысль. – Проведу больше времени с тобой. И еще остались дела в 'Отряде'… мне нужно поговорить с ними о том, что я собираюсь сделать.– Если тебе будет нужна моя помощь… – неуверенно начинает Тревор.– Определенно будет. Спасибо, Трев.Младший хочет попросить прощения, но не знает, как сделать это правильно.Одно знает точно – он будет рядом. Всегда, когда это будет нужно Мэтту; может быть, совсем далеко отсюда, там, где люди собирают истребители, потому что не могут сделать ничего другого, Мэтту будет легче от того, что он вспомнит что-то хорошее о Треворе.И вот, они сидят на обломках набережной и говорят. Как в первый день Тревора здесь. Вечереет, и Уиллис-тауэр и другие башни, словно маяки, притягивают взгляд этим своим ровным, теплым светом.– Красиво?.. Ты бы нарисовал такое?– Я думал об этом, – признается Тревор, – пока не знаю, как правильно подобраться к образу Чикаго. Он… непростой? И я почти его не знаю.– Редко бываю в той части города. Надо будет съездить как-нибудь, прежде, чем за мной явятся. И, может быть, на юг.Значит, что-то вроде списка есть. У Тревора это отчего-то вызывает улыбку. И он просто смотрит на брата, пока тот считывает внимательным взглядом широко распахнутых глаз все вокруг, словно пытаясь запомнить до мельчайшей детали. Интересно, кем бы он был, если бы не век материальных благ и уничтожения всего живого ради собственного выживания? Может быть, урбан убил в нем гениального поэта или писателя?Кто они на самом деле?– Зачем ты приходишь сюда?– Раньше… я употреблял изредка, – нехотя признается Мэтт и виновато улыбается, – я мог сидеть здесь часами, и мне казалось, Мичиган говорит. Наверное, и вправду все еще есть подводные течения.Тревор не спрашивает больше, и Мэтт не отвечает. Они смотрят друг на друга и просто слушают. И Мичиган говорит. Правда, они не знают, о чем.Проходит еще много времени, прежде чем старший решается нарушить молчание, всего несколькими словами возвращая их обоих обратно, в суровую реальность.– Выходит, мы только и пытались, что уйти от подножия башни из слоновой кости туда, где есть хоть кто-то живой, кроме нас. – Ты говоришь так, словно нас можно считать живыми, – отвечает Тревор прежде, чем успевает подумать.Потому что эти слова ранят.Ведь они так не хотели. Запираться в башне из слоновой кости. Принимать решения, которые обернутся реальными бедами других людей. Они хотели думать обо всех и каждом, а, когда выросли, поняли, что не могут.– Ты прав, – совсем просто соглашается Мэтт. – Мы… так помешаны на мысли о том, что на других материках есть жизнь, а есть ли она на нашем? Мы заморили своих же голодом. А теперь не знаем, как остановить террор.Тревор знает лишь, что прямо сейчас и здесь, они живы. Это все, что у них есть.– Мы найдем её, когда ты вернешься. Здесь. На другом материке. В космосе, как чертов Илон Маск.– Разве он существовал в самом деле? – ответа Мэтт так и не дожидается. – А что мы будем делать сейчас?– Я когда-нибудь приглашал тебя на свидание?– Ты серьезно?..– Неважно, серьезно я или нет, ты идешь?А в понедельник Мэтт объявляет 'Отряду' о решении, которое принял. Никто не говорит ни единого плохого слова, а он все кривит губы в этой до боли знакомой, грустной улыбке. Потому что, кажется, он не может в это поверить.Они ведь все люди. Они все поступили бы точно так же.И проходит еще двадцать четыре дня прежде, чем Тревор берет трубку, заранее зная, зачем Мэтт ему звонит. Тогда он берет вещи брата, уже собранные в дорожную сумку, и едет в аэропорт.Не думая и не чувствуя сомнений. Он обещал Мэтту, и только это теперь имеет значение.Брат ждет его в холле. С ним и еще одним парнем из Университета несколько конвоиров. Здесь же – сестра и, как ни удивительно, родители.Тревор останавливается на мгновение, чтобы взглянуть еще раз, на расстоянии. Он прислушивается к загнанно бьющемуся сердцу, и, кажется, оно говорит, что Тревор видит брата не в последний раз.