Your heart ('s in the same place) (1/1)

Кажется, скоро весна. Только кажется, конечно – просто ветер южный, а еще в этом доме становится чуть теплее. И в этом городе тоже – он так прекрасен в абсурдности происходящего; Тревор отключает будильники, потому что знает, как брат их ненавидит. Следит за временем, изредка поглядывая в заиндевелое окно. Он сегодня проснулся задолго до рассвета.Так уж вышло, что человечество культуру безделия утратило еще лет двести назад. Это просто не принято – и, возможно, для кого-то еще и неприемлемо – и люди сразу взрослеют с осознанием того, что так нельзя; кажется, в две тысячи двести четвертом кто-то проводил исследование на эту тему, но так и не закончил, потому что психологию признали псевдонаукой. Никто не дает себе свободного года, чтобы определиться с выбором. Никто не бросает колледж, никто не занимается тем, что не приносит реальных благ. Потому что каждый знает, кто пострадает от этого первым – и, прекрасно понимая все это, всё же мечтает о чем-то большем для себя. О чем-то значимом, а не оказаться в синтезе, как Тревор.Например, изучать квантовую механику; отец всегда говорил, это хороший выбор. И Мэтт так же говорил, и это, конечно, значило намного больше для Тревора… только вот после дисциплинарного слушания за хранение запрещенной литературы подобная перспектива приказала долго жить. В Вашингтоне, где занимаются подобными вопросами, на него даже смотреть не стали бы – Тревор знал и не напрашивался. Но он себя за это не жалеет. Да и этим странным, одиноким утром он думает вовсе не о своей судьбе.Это одно из первых воспоминаний – мать ругается по поводу какого-то там кадмиевого напыления. Тревор сидит в гостиной, слушает, абсолютно не понимая, что такое кадмиевое напыление, зачем так из-за этого нервничать и что вообще происходит. Старший брат сидит рядом, вжав голову в плечи, и молчит. И, кажется, он очень сильно обижен – Тревор до сих пор помнит этот взгляд, переполненный совершенно искренней, детской злостью; уже потом, когда они становятся старше, Мэтт рассказывает о том, что он выменял в школе довольно странную вещь – две очень точные копии лайнеров нового поколения, соединенные тоненькой цепочкой. С кадмиевым напылением. 'Я, конечно, понимал, что мог довольно серьезно отравиться, пока они были у меня, но меня этот аргумент не впечатлял, я предлагал снять цепочку, но мать сказала, что эта вещь останется в доме только через ее труп, – так сказал Мэтт, и потом добавил: – в следующий раз такое разочарование меня посетило только спустя много лет'. Много лет. Много пересекающихся дорог и совершенно разных планов, которыми Мэтт редко делился – точнее, Тревор всегда знал, что именно решил старший, но никогда не понимал, почему и зачем. Постоянные споры с родителями, которые ждали от него большего – хотя, казалось бы, знали, что Вентворты в опале и блестящей карьеры их сыновьям точно не видать. Переезды. Исчезновение Тревора на несколько лет… да, так это и было, над Дартмутом редко можно было увидеть самолет или хотя бы аэробус, но однажды один такой совсем низко летел, и Тревор заметил, что они стали другими. А всего через пару месяцев узнал, что такие собирает его брат.И нисколько не удивился.Все, чего Мэтт хочет, он получает. И так всегда было; Тревор к нему в душу не лезет – он на самом деле не хочет знать истинных причин того, почему всё именно так – но слишком хорошо понимает, что Мэтт нуждается в металлических крыльях точно так же, как любой другой человек нуждается в руках и ногах. Мэтт смотрит на то, как его проекты воплощаются в реальность, так, словно от этого зависит судьба человечества.Он себе этого не придумывал. Просто, как и всегда непохожий на других, он влюблен в этих уродливых железных птиц, а все остальные их боятся.И Тревор знает, что теперь, когда его уволили из отдела, словно он ничего и не значил, его брат очень сильно страдает, хоть и пытается притвориться, что это не так. – О чем задумался?..– О тебе, – честно отвечает Тревор. Чувствует, как брат обнимает его, и откидывает голову на его плечо. Руки у Мэтта холодные. Губы тоже.– Тогда не делай такое траурное лицо, я вроде бы еще живой… смотри, рассвет желтый такой. Как масло. Значит, сегодня холодно будет.– Сейчас зима, Мэтти, каждый день холодно. А, судя по тому, что я во всех жизненно важных решениях полагаюсь на человека, который верит в приметы, я зиму не переживу. Это тоже, кстати, примета.Мэтт смеется. Вроде бы и вправду смеется; и смех у него не то чтобы неискренний, но пустой словно.Он с Тревором не потому что так проще пережить тяжелые времена, когда какой-то злой гений опрокинул систему коммуникации в целых сорока шести штатах и растрепал всем про тот лайнер, оставив после себя только неорганизованные бунты. Не потому что Мэтт чувствует себя как никогда плохо.Просто это происходит – и Мэтт рассчитывает на то, что Тревор будет рядом.Это не причина и не следствие; Тревор так жалеет, что раньше не понимал этого.– Я думаю о тебе постоянно. И о самолетах. И о том, что дальше с нами будет.– Я знаю, – отвечает Мэтт, осторожно касается руки Тревора и смотрит на часы на его запястье. – Пора собираться… и мне тоже пора собраться, я придумаю что-нибудь. Не волнуйся обо мне.Так проходит очередной день. Очередное собрание в 'Отряде', который функционирует только на остаточном чувстве эйфории от того, в какой беспорядок всё привел этот человек, пожелавший остаться неизвестным – в основном, всё идет своим чередом, только Салли и парень, который всегда ошивается с ней, вдруг решают, что этот человек жив и еще на территории Штатов, и отчаянно пытаются найти хоть какие-то зацепки.А потом Тревор и Мэтт возвращаются домой. В метро. Разговор о планах на выходные обрывается посреди фразы.Вдоль эскалаторов все стены в рекламных вывесках Юнайтед Эйрлайнс.***В один из точно таких же дней Монтгомери врывается в цех, где работает Тревор. И… не может ничего сказать?– Вроде не коптит нигде и ничего, технику безопасности соблюдаем, ага, и так далее по тексту, – по инерции предлагает тему разговора Тревор, делая акцент на каждом раздражающем его слове. – Ты смерть что ли увидел?– Твоего брата конвоировали только что.– За что?Монтгомери говорит, и с каждым его словом Вентворт чувствует, как становится чуть ближе к тому, чтобы поседеть:– В авиаконструировании сейчас работают… не знаю, кто это, их из Ассоциации прислали, в жизни не видел раньше этих людей. В общем, там какие-то проблемы прямо сейчас, и они с ними не справляются. Послали за Мэттом.– А он?.. – с надеждой спрашивает младший, про себя повторяя 'скажи, что он просто отказался идти'.– А он попросил кратко доложить ситуацию, послушал и сказал, что придет и починит все, когда кто-нибудь из руководства явится к нему и объяснит, как и по какому принципу набрал целый отдел идиотов, а до тех пор Мэтт будет заниматься своими делами среди нормальных людей. Ну, его и конвоировали.– Я его убью, – отстраненно заявляет Тревор. – Если никто этого раньше меня не сделает.Просит перерыв минут на десять. Просто выходит подышать свежим воздухом, пока есть такая возможность.За что ты так со мной, Мэтти? С собой-то, черт возьми, за что?Ему, в конце концов, могут впаять общественно опасное бездействие. Статья несерьезная, но громкая – и тут уж точно больше никаких железных птиц. И будущего никакого; если сейчас в отделе что-то и вправду случится, то вообще черт знает, чем все кончится. Он же может и сам пострадать, о чем он только думал, когда повел себя так?..Тревор нарезает круги по аллее, пытаясь справиться с гневом и ужасом, охватившими его. А потом голова начинает кружиться, и он осознает, что, к тому же, ужасно замерз и весь в снегу. И что десять минут давно прошли.Через два часа о произошедшем говорят все.Собственно, самый обсуждаемый сотрудник Университета движется всё к тем же бывшим парковкам. Нервной, но уверенной походкой.Глаза у Мэтта еще больше, чем обычно.– В общем, я только сейчас из отдела и… я торопился сказать тебе, что все в порядке, – торопливо произносит он и наконец поднимает взгляд. – Трев?Тревор не думает, когда бьет. Совсем не думает; это просто происходит – замах дрожащей руки совсем слабый, кажется, а удар сильный. И костяшки пальцев тут же обжигает болью.Легче не становится.Брат сразу же поднимает голову и смотрит прямо в глаза. Взглядом одновременно виноватым и обиженным.– Ты идиот, Мэтт.– Я знаю.Ты думал о том, что будет после? Об 'Отряде'? О себе?Ты думал обо мне, Мэтт, хоть немного?Тревор не спрашивает. Бьет еще раз.И вдруг словно трезвеет; это же его несуразный временами, рассудительный и изредка не в меру гордый – но в первую очередь – старший брат, который всегда становился на его сторону, что бы ни случилось. Ему ведь, наверное, сейчас тоже страшно.Кто-то подходит ближе и просит прекратить.– Мы сами разберемся, – громко и отрывисто бросает в сторону Мэтт. Вытирает кровь с губ тыльной стороной руки, и на бледной коже остается только ярко-красная трещинка. Он продолжает, обращаясь только к Тревору: – И, видимо, я заслужил.– Я просто боюсь за тебя. Тебе не всегда и не всё будет сходить с рук, и ты тоже должен это понимать.– Давай мы оба успокоимся и поговорим вечером.– Я не хочу с тобой разговаривать, – на остатках былого запала злости сообщает Тревор.– Ничего страшного, я молча извинюсь.Лучше бы в ответ ударил, правда, ну.Второй половины дня Тревор не помнит; так, где-то по пути домой – едет один, сославшись на дела, которые наверняка задержат его на работе – ловит себя на мысли о том, что ему хочется ругаться. Совершенно просто и по-человечески. С громкими криками и глупыми, бессмысленными доводами. С летающими тарелками, но без НЛО.Потому что Мэтт совершил неадекватный поступок, и за ним следует точно такая же неадекватная реакция Тревора.Ведь, в конце-то концов, Тревор единственный, кто о нем беспокоится по-настоящему; это не поспешные выводы – младший знает – просто все вокруг думают, что у Мэтта всегда есть запасной план, что все просчитано от и до. И только Тревор понимает, что иногда, точно так же, как и все люди, Мэтт совсем не ведает, что творит. Может быть, прямо как тот аноним, положивший начало официальной информационной войны в Штатах. Ведь именно такие люди как он – и такие люди, как Мэтт – самая ценная и самая опасная часть потенциала, который есть у общества. Их нужно беречь, одновременно будучи осторожными с ними; Тревор нарезает пару кругов по прилегающим к дому кварталам, думая о брате и о том, что будет с ними всеми. Остывает – сразу и насовсем.В коридоре темно, но он знает, что не один в квартире – и, вправду, через пару мгновений Мэтт появляется в дверном проеме. Для Тревора, здесь и сейчас, он просто размытый силуэт, но взгляд Тревор чувствует – обращенный в лицо, внимательный, с привычной обеспокоенностью.– Ты… дверь не закрыл.– Да нет… вроде бы, – Тревор оборачивается, чтобы проверить.А уже секунду спустя Мэтт стоит вплотную к нему, и черт знает, зачем ему вообще нужна была эта глупая уловка.Жмется всем телом – и оно, выученное наизусть за эти долгие несколько недель безумия, что происходит между ними, впервые не кажется хрупким и безжизненным – и шею Тревора обжигает прерывистое дыхание. И он чувствует, что его никогда прежде не обманывали так беззастенчиво, правильно и вовремя… потому что он бы не решился сделать первый шаг, а теперь он просто подается навстречу уверенным прикосновениям губ и держится слабеющими руками за острые плечи Мэтта, судорожно втягивая сквозь зубы контрастно холодный воздух вокруг них.Ноги подламываются, и связка ключей, так и болтающаяся на пальцах, вдруг соскальзывает с них и падает на пол с оглушительным звоном, а Тревор все ударяется лопатками о закрытую входную дверь; он не понимает, каким образом и когда это произошло, но он чувствует руки брата за поясом джинсов – и волна приемлемых, но неожиданных ощущений вдруг пробирает от затылка и до самых ступней.Ведь они никогда и ни о чем не договаривались.А сейчас стихийно происходит что-то… что? Тревор так боится повести себя неправильно. Тревор боится допустить ошибку – Мэтт ему всегда ошибки прощает, но от этого между ними ничего не изменится.Младший поднимает взгляд, прежде опущенный куда-то на собственные руки, судорожно цепляющиеся за края рубашки Мэтта. И в глазах старшего, прямо напротив собственных, по видимости, не таится ничего, кроме обеспокоенности и немого вопроса. И… нежности, наверное? Никак не вяжущейся с тем, что вообще сейчас происходит между ними.Прежде, чем Тревор размыкает пересохшие губы, Мэтт спрашивает:– Ты… хочешь этого, правда?Правда. Тревор хочет. И всегда хотел.Пересечь черту. Окончательно, бесповоротно.Ведь даже самое колкое слово лучше молчания. И самый страшный грех он предпочел бы бездействию; Тревор просто не знает, хотел ли когда-либо того же самого его брат… от вечного страха за его судьбу и будущее иногда кажется, что Тревор его не знает совсем.Но узнает прямо сейчас, потому что Мэтт выдыхает едва слышное 'хорошо' куда-то ему в скулу, и Тревор чувствует, что он улыбается. А еще чувствует готовность довериться; Мэтт оставляет пару долгих, глубоких поцелуев на его губах, и один, совсем неуверенный и робкий – на шее. Эта его непоследовательность сводит с ума, но напоминает, что это все еще Мэтт – его Мэтт, ничей больше – и так становится проще.И Тревор почти видит. То, как брат расправляется с его одеждой, которая только что стала невыносимо лишней. Как вжимает его в проклятую дверь, не давая упасть.Тревор почти видит, как Мэтт раскачивается на своих острых коленях, пытаясь взять чуть глубже – и то, как он прикрывает глаза, когда младший вплетает дрожащие пальцы в его волосы, вымученно и хрипло повторяя его имя, потому что это так хорошо, и хочется, чтобы это никогда не заканчивалось, но одновременно кажется, что Тревор не вытерпит даже секунды, если всё продолжится.И он видит только Мэтта, и сосредоточен на нем настолько, что почти в нем растворяется, но даже этого мало.– Мэтт… – еще раз зовёт он.И Мэтт все знает. Просто ведет за собой.Последнее, что выхватывает из окружения взгляд Тревора, прежде, чем расфокусироваться – экран ноутбука, стоящего в углу комнаты. Эти бесконечные сообщения с серверов из запрещенного реестра – кто-то шлет их, ожидая того, чем закончится безумная гонка вооружений; вот, кто они – первая искра от напалма войны.И им это так идет.Поцелуи-ожоги расцветают на шее и ключицах неровными, алыми пятнами, и Тревор чувствует это; еще он чувствует себя беззащитным, но не беспомощным, когда окончательно избавляется от одежды. Он стоит перед Мэттом в одной цепочке, которую надел невесть когда и при каких обстоятельствах, но с тех пор носит по привычке – и просто смотрит. Как всегда. Совсем уверенно и почти нагло; он старается ровно держаться на подкашивающихся и дрожащих ногах, потому что не хочет, чтобы брат думал, что он волнуется. А Мэтт подходит ближе, щелкает металлической застежкой и снимает цепочку с шеи.– Зачем? – Мне… хочется так, – отвечает старший. Его голос звучит хрипло, низко и вкрадчиво. – Можно?Мэтту сегодня всё можно.Спустя мгновение после того, как Тревор почти его потерял. И за мгновение до того, как он сам потеряет голову – конечно, можно. Ведь им обоим терять уже нечего. Только если друг друга, но они знают, что этого никогда не произойдет.– Я не причиню тебе боли, обещаю, – вот, что говорит Мэтт. Так, как только он умеет; губы смыкаются в очередном поцелуе, таком, что воздух вышибает из легких и голова начинает кружиться. Младший почти млеет от пугающего и волнующего предвкушения, когда широкие ладони Мэтта оглаживают его бедра. Этого всегда не хватало. Всегда было что-то, предваряющее это мгновение, но его самого – просто не было. А сейчас это есть. И Тревор не знает, что с этим делать. Бессовестно и безвольно поддается.– Смотри, чтобы я чего с тобой не сделал, – отвечает Тревор.И, наверное, они оба могли бы рассмеяться, но лишь прерывистые хриплые вздохи сквозь поцелуй нарушают тишину в этот момент.Тревор знает, что ему сегодня придется стерпеть. И он терпит – излишнюю осторожность брата и долгое, болезненное проникновение; Боже, блядь, кто бы знал, всего на секунду в голову лезет такая чушь, что Тревор предпочел бы не думать, но, всё же – ему это не впервой, и они оба это знают, потому что однажды об этом говорили, и Тревор предельно честен был тогда. А теперь – есть боль, жар соприкасающихся тел и уверенность в том, что они делают; Мэтт так правильно шепчет на ухо его имя и переплетает их пальцы, позволяя Тревору сжимать его руку. Так сильно, что это наверняка больно тоже.Есть всё это, есть они, и есть внимательный взгляд брата – глаза у него синие-синие, что едва видно за чернотой зрачка, затопившей радужку. Тревор смотрит жадно, словно в последний раз – и это отвлекает его, ровно до момента, пока боль не отступает, и тогда он понимает, что готов.Все это… не так, как было с ним когда-либо. Внутри влажно и нестерпимо жарко, и кроет от ощущения заполненности, и от того, каким правильным это кажется сейчас; Тревор тянется за очередным поцелуем, словно думает, что иначе он просто сойдет с ума. Он ощущает руки и губы Мэтта везде, одновременно. И окончательно теряет себя в этом.Так Тревор понимает, что никогда и никому не доверял прежде.Может быть, даже и в глаза не смотрел так, как нужно – так, как это Тревор делает сейчас, непрерывно и почти заискивающе.Потому что ему так нравится взгляд Мэтта. Почти осязаемый, такой необходимый.Мэтт, Мэтти… должен помнить, что Тревор может не только попадаться на глупые уловки и расставлять ноги, как это делает любая девчонка, которую только что разложил парень, от которого она без ума.Тревор опрокидывает брата на лопатки и заканчивает все сам. Воздух вокруг становится еще горячее, а в бездонной синеве напротив собственного взгляда плещется удивление и – все еще – обожание. Мэтт подается навстречу его движениям, и c его приоткрытых губ срывается стон. На нижней почти открывается свежая рана – Тревор шепчет 'тише', так вкрадчиво, что брат скорее чувствует, чем слышит; Тревор его по грани водит, сам зная это, но старается не мучить слишком сильно. Чувствует его всего – огонь на скулах, омут в глазах, дрожь на кончиков пальцев. Он берет Мэтта за запястья, из последних сил прижимая их к изголовью кровати, и сильнее обхватывает его бедра коленями… он чувствует член Мэтта так глубоко, что это наверняка должно быть больно. Но только голова кругом идет от ощущения предельной близости.Тревор любит его сильнее, чем кого-либо и когда-либо.Прямо сейчас, так долго, беззащитно и безнадежно – пока не падает рядом, обессиленный, чувствуя все прикосновения Мэтта одновременно. И – все еще – жар на лице; от усталости, стыда или чрезмерной нежности – Тревор не знает.– Так о чем мы говорили? – тихонько спрашивает он, когда наконец чувствует, что может говорить. Ведет кончиками пальцев по солнечному сплетению – ребра Мэтта более, чем заметно, проступают на бледной коже, когда он смеется, потому что ему щекотно.Как маленькие свинцовые пули – такой он.С едва ли пугающей наружностью, но такой убийственный; одно что Тревор знает, что Мэтт его никогда не ранит.– О том, что я мудак, который сегодня умудрился рискнуть всем, но выиграть.– Выиграть что? – почти мурлычет ему на ухо Тревор. Он убеждает себя в том, что почти не злится, но все равно холодок пробегает вдоль позвоночника – Тревор жмется ближе к брату, чувствуя себя в безопасности посреди всего, что окружает их. Так легче. Так намного проще.– Теперь я – авиаконструирование Иллинойса, – спокойно, без заносчивости, но и без напускной скромности говорит Мэтт и поясняет: – меня конвоировали и я посмотрел, что стряслось. Понял, что смогу им помочь. Новый руководитель предложил мне выбрать любую должность… и я выбрал ту, что принадлежала ему.– Черт возьми, как тебе вообще такое сошло с рук?Тревор смотрит на него; это ведь правда, Мэтту никогда и ничего не доставалось запросто и без последствий. И если это первый раз, то наверняка единственный… и неизвестно, что его ждет дальше.– Я со всем справлюсь, – отвечает Мэтт, опережая вопрос. – Есть другая проблема. Один парень… я без ума от него; он злится на меня, потому что сегодня я умудрился поставить на кон свое настоящее, свое будущее – вообще все. Я поступил глупо, и я не знаю, что сделать, чтобы он меня простил.– Он всегда тебя прощает, – вот, что говорит Тревор. И внимательно заглядывает в глаза Мэтта: – Но надеется, что со временем ты станешь вести себя разумней.– Черт возьми, как мне вообще такое сошло с рук? Это так здорово.Просто говорить, пока на город спускается вечер, окрашивая стены комнаты – в красный, в темно-серый, в черный, пока не остается ничего, кроме пятна света от экрана компьютера, который все еще считывает показания с серверов из запрещенного реестра.Держать Мэтта за руку. Слышать его хриплое, чуть загнанное дыхание, и его смех, и его голос, и биение его сердца.Словно они впервые вместе – так это чувствует Тревор.– Так вот, – продолжает Мэтт так и не начавшийся разговор, почему-то шепотом. Тревор просто слушает, бездумно очерчивая прикосновениями его острые лопатки: – теперь они мои, эти самолеты, или, по крайней мере, те детали, что производят в Университете. Осталось только заключить новые контракты с закупщиками. Я стану богатым… наверное. Или просто начну зарабатывать больше. Купим частный дом. Не очень большой, но просторный и светлый. Не люблю квартиры.– На южной стороне? Чтобы нас пристрелили в первый же день?– А у меня uzi есть.– Окей… так, подожди, ты сейчас серьезно что ли?!– Показать? – совершенно спокойно реагирует старший, только чуть приподнимает бровь и насмешливо щурится. – Надо сходить в душ, потом ключи от сейфа поищу.– От какого сейфа?..Прямо сейчас Тревор не может сказать, что серые будни, в которых из событий были только особенно интенсивные страдания по поводу того, что ничего не происходит, устраивали его хоть чем-то, но какой-то здравый смысл в этом был. Сейчас здравого смысла нет.– Ну, в конце концов, как ты себе это представлял? – спрашивает Мэтт и разводит руками. – Я с утра делаю тосты с джемом и вдруг говорю 'я, кстати, года два назад собрал пулемет, не хочешь посмотреть'?Тревор молчит. Очень долго. Уже стряхивая воду с мокрых волос, наконец решается спросить:– А зачем?– Просто имел дело с людьми из последней волны мексиканских мигрантов… мне было нечем заняться, я купил чертежи и решил, что у меня получится. Если бы ты знал, Треви, какие это были унылые три года, пока ты был в Гэмпшире.– Там, между прочим, тоже было невесело.Они похожи. Первое, что приходит Тревору в голову, и он произносит это вслух.– Похожи чем? – вдруг совершенно серьезно и обеспокоенно спрашивает Мэтт.– Он не выглядит неподъемным или устрашающим. Но, когда ты понимаешь, что это, он выглядит опасным… черт возьми, мне не надо проверять, чтобы знать, что это идеальное оружие без осечек, и это знание должно что-то поменять в моей голове, но я держу его в руках и понимаю, что приклад слишком правильно упирается мне в плечо.– Трев…– Я чувствую то же самое, когда ты со мной. И я на это согласен. Только на это и согласен, но, Мэттью, клянусь тебе, если ты намеренно будешь подвергать себя опасности, то я открою этот чертов сейф сам. Пристрелю каждого, кому ты перешел дорогу. И тогда нам обоим конец.– Я тебя не заслужил.– Помолчи, – отвечает Тревор и, прежде, чем Мэтт успевает ответить что-либо, затыкает его рот поцелуем, и они оба падают на пол.И остаются там ровно до тех пор, пока первый луч солнца не прочерчивает ровную полосу между ними, лежащими на полотенце, и пулеметом, подпирающим дверцу сейфа.– Треви, – неуверенно начинает старший.И не успевает договорить, потому что Тревор не позволяет ему. Снова.***Тем утром Мэтт собирался сказать брату, что любит его, – а Тревор ему не позволил. Закрыл ладонью рот и пристально смотрел в глаза, пока Мэтт не перестал пытаться. А потом произнес: 'Не надо. Когда… когда решишь, что точно, тогда и скажешь'.И Мэтту одновременно было от этого и просто, и сложно… и страшно, потому что он не понимал, как так вышло, что никогда и никто, даже пытаясь изо всех сил, не понимал его, а Тревору достаточно одного взгляда, чтобы прочитать его без единой ошибки. И понять о нем все, чего даже сам Мэтт не понимает иногда.Тот самый день задел его, в самое сердце ранил. Просто… просто потому что Мэтта прежде неправым не считали. Говорили, что он разберется сам, что ему наверняка известно что-то еще – и это стало настолько привычным, что Мэтт даже представить не мог, что однажды его брат на глазах десятков людей отвесит ему пару затрещин за то, что он недостаточно себя берег.И… наверное, где-то в глубине души Мэтта затаился этот маленький кристаллик льда, символизирующий его остаточную неуверенность в происходящем. Настолько прекрасном и безупречном, что Мэтт вряд ли достоин такого.Но и он растаял.В тот самый день.А теперь Мэтт лишь ищет правильные слова, чтобы впервые в своей жизни по-настоящему признаться в любви.И не находит; говорит об этом так просто и нечаянно, пока смотрит, как Тревор добавляет сахар в свой кофе. Это раннее утро, они оба собираются на работу; младший всегда кладет три ложки – не целые, но всегда три, и прямо между второй и третьей звучит тихое, но уверенное 'я люблю тебя'.Тревор улыбается косо и несмело. Смотрит – не в глаза, так, в расстегнутый ворот рубашки, и, может быть, оттого старший не может произнести и звука, хотя пытается, потому что само по себе это слово для него пустое… и оттого так сложно было его сказать. По крайней мере, Мэтт себя оправдывает так.А ведь любит же. Как брата, как друга, как единственного верного подельника. И… так, как ему совсем нельзя любить Тревора, так, как он себе любить запрещал, но запрет этот значил еще меньше, чем остальные запреты в его жизни; любит со всеми его секретами, странностями, с тем, как он легко меняет осторожность на бесстрашие – и говорит ужасные слова, и идет в 'Отряд', не задавая вопросов, и первым делает шаг навстречу, когда целует Мэтта.Если бы какой-то момент жизни можно было запечатлеть, как фотографию, то Мэтт сделал бы это. Это был бы тот день, когда Тревор прилетел в Чикаго. Это был бы тот разговор на берегу Мичигана; Мэтт носил бы этот день в кошельке, или в нагрудном кармане куртки, или, может быть, повесил бы на стену… как и любой другой день с Тревором. Любой день без него Мэтт готов навсегда стереть из памяти без всяких сожалений.Он бы умер за Тревора, но только ради него живет.Вот, что это слово значит для него.– Нет, – вот что отвечает Тревор. – Не любишь.– Я впервые в жизни в ладах со своим сердцем… и так оно говорит.– Amour et mort, rien n’est plus fort*, ты уверен, что ты готов к этому?.. Сейчас я поеду в Университет, – нервно и торопливо говорит младший, ходит кругами по гостиной, долго пытаясь застегнуть манжеты на рубашке – пальцы дрожат, и он просто закатывает рукава, – а ты скажешь. Но не сейчас. И, Мэтти, постарайся сегодня ничего не натворить.И у Мэтта есть всего мгновение.Потому что брат задерживается в дверях – ищет ключи. И Мэтт сказал бы, что Тревор их обронил в коридоре, но тот самый день был совсем не вчера, между ним и настоящим моментом сотни долгих часов недосказанности, и Мэтт помнит каждый из них.– Если ты попросишь, я брошу авиацию. Навсегда.И эти чертовы ключи снова почти что падают из рук Тревора, но старший успевает их подхватить. Так и замирает на мгновение – чувствует холодный металл и горячую кожу. И – впервые за это долгое, несуразное утро – честный взгляд прямо в глаза.– Я тебя об этом никогда не попрошу, потому что я люблю тебя. Тоже, – говорит Трев. Прощается и уходит.А Мэтт все повторяет это 'тоже', и впервые в жизни надежда – нечто не только не чуждое, но и крайне необходимое.Да, сначала он находит надежду.Неделей позже – сообщение о том, что Тревор взял отгул на работе и собирается проводить его на встречу с представителями Юнайтед Эйрлайнс, чтобы заключить новый контракт о поставках.Утром первого весеннего дня – все вещи Тревора, которые он не успел перевезти в его дом раньше. И его самого. Он дочитывает второй том расширенного курса сопротивления материалов; сидит в изголовье постели в его красной рубашке в клетку.Так заканчивается недоверие и начинается… что? Неважно, что именно, но, когда Мэтт спрашивает брата о том, счастлив ли он, тот отвечает 'да, но только если ты тоже'.***Четырнадцатого апреля две тысячи триста девятого года Бруклин, переживший очередную зиму в копоти и снегу, уже успевший оттаять, оказывается отрезанным от сообщения с центром города. Затопленным и полыхающим одновременно.Мост упал. Один раз. И после, снова и снова – рушился на нечетких изображениях камер. И каждый раз не оставалось ничего, кроме ужаса. Совсем личного, поселившегося в сознании каждого, кто знает об этом – и всеобщего, охватившего страну от самого ее сердца до периферий.Каждый знает, что значит слово 'террорист'. И где находится Аляска, с ее северными, загрубевшими от холода людьми, даже не пытающимися скрыть, что это дело их рук.Но мало кто представляет себе войну. Тем более, гражданскую.Она начинается четырнадцатого апреля две тысячи триста девятого года, и именно так кто-нибудь напишет в книге вроде 'Гренландии', за пару лет до того, как попадет в список преследуемых, ведь история циклична.