A crisis of the conscience (1/1)

Мы держимся за провода, и провода нас удушат. Это правда, но первый день без коннекта всегда самый тяжелый. Как похмелье. Как впервые заговорить на неродном языке с тем, кто говорил на нем всегда; Тревор провожает взглядом брата, торопливо идущего в сторону восточного крыла, и становится в очередь на входе. Все молчат, и всем сейчас непросто… кажется, каждому хочется сказать что-то, или, может быть, услышать, но всё, на что хватает сил – столкнуться с очередным полным тревоги взглядом.Тревога и тишина. – Может быть, ты знаешь, что произошло?– Нет… а ты хочешь говорить об этом сейчас, Сара?– Да, конечно. Потому что у меня был оксикодон-трип, и, когда я очнулась, все уже гоношились по какому-то непонятному поводу, а все сервера, с которыми я работала, транслировали лаконичную тишину, – все слышали и слушали, а Тревор молчал. Экспрессивная, наглая Салли. Смешные слова, которые она говорит, иногда даже не думая – это ведь может стоить ей многого. Прямо здесь и прямо сейчас. – А где был ты вчера вечером? Где был твой брат?Очередь движется к турникетам.– Я работал, – тихо отвечает Тревор.– А ты вечно работаешь. Безрезультатно работающий вечно недоступный абонент с такими огромными синяками на шее.Вчера провода чуть не взяли верх.На них было тяжелое, угнетающее и безнадежное отсутствие новостей. И во взгляде Мэтта снова была просьба напомнить о том, как сильно он ошибался. И Тревор снова не знал, что сказать ему, потому что был уверен – что ни скажи, сейчас он не поверит.Отчаянные крики до хрипоты, скрученные за спиной руки. Немые просьбы отпустить... и одна, сказанная вслух – о том, чтобы Тревор никогда не отпускал.А утро было холодным и… трезвым? Снова. И так каждый раз – из крайности в крайность. Тревор лежал в – его, их, чьей? – постели, почти голый, говорил спокойно, рассудительно и едва ли не нагло. Потому что знал, что все повторится заново.Потому что, конечно же, и понятия не имел, что принесет сегодняшний день.Он-то точно инициирует цепную реакцию. Потому что сегодняшний день не о номинальной общественности и свободе совести – он о Мэтте, Треворе и огромном, ужасающем мире вокруг; Тревор знает, что сегодня всё закончится. Или начнется заново.Тревор так напуган этим, потому что он не готов. Ни к одному из возможных исходов. Он смотрит себе под ноги, делая шаг за шагом в этой бесконечной очереди, и давно не пытается поддержать внезапно оборвавшийся разговор; глубоко вдыхает морозный воздух, ожидая, что станет легче, и исчезнет подкатывающий к горлу тяжелый, удушливый ком, в котором вся боль несказанных слов.Ведь Тревор и вправду никому не может рассказать о том, как сильно он боится расстаться с братом. Как сильно уверен в том, что им все же придется.Это всего лишь слишком долгое и бессмысленное дисциплинарное собрание, на котором утверждают новые графики работы. Такие же бессмысленные и, к тому же, беспощадные.Тревора посещает лишь полное непонимание. И – снова – это чувство, что вот-вот случится что-то.И оно случается.– Вентворт?– Да?.. – сердце подскакивает до горла. Тревор неуверенно делает шаг вперед и поправляет себя. – Я слушаю, сэр.Абсолютно незнакомый человек, которого он никогда не видел, смотрит на него холодным, недоверчивым взглядом. А его, по видимости, пару часов назад сделанный бейджик сообщает всем вокруг о том, что теперь он шеф. Что успело поменяться всего за один день? Почему властям есть так много дела до очередного инфовброса, что они добрались даже до руководства Университета?– Твой брат ведь официально специалист по оптомеханике, верно? Сообщи ему о том, что я готов предоставить ему новое рабочее место.– Но он работает с авиацией.– Никакой авиации в Иллинойсе больше нет.Мэтт в одиночестве пьет кофе у выхода из восточного крыла. Тревор долго смотрит, как снежинки падают прямо в его стакан, но всё не решается подойти и заговорить.– Какие новости у тебя? – тихо спрашивает Мэтт, потому что прекрасно знает, что младший услышит.– Тебя уволили, ты знаешь?– Я спросил о тебе. О себе я знаю. Ничего страшного, Треви, совсем ничего страшного в том, что я, возможно, больше никогда и никому не помогу встать на крыло, – Тревор торопливо шагает вперед, чтобы не только слышать, но и видеть. И он видит. У Мэтта глаза горят. И Тревор никогда прежде не видел брата таким. – Мы выиграли. Мы только что выиграли столько времени и столько возможностей, что неважно, какой ценой.– Что на самом деле произошло?– Наберись терпения.Его бледные руки больше не испачканы графитом. И во взгляде больше нет этой перманентной тоски.И, казалось, даже если небо упадет на землю, это ничего не изменит – но что-то кардинально меняется прямо сейчас, и Тревор чувствует, как его сердце снова трепещет.***И после окончания этого долгого, незапланированного рабочего дня они едут в метро. Выходят на той же станции, что и большинство людей в этом вагоне. В любом из вагонов. Они идут по улицам вместе с неорганизованными группами людей и огромными скоплениями одиночек.Это просто происходит.Без теорий о толпах и публиках; Боже правый, Тревор даже не знает, в курсе ли его брат, что именно здесь происходит, или просто следует за остальными. Все, кто есть здесь, идут хотя бы потому, что ждут исхода.Этого бесконечного дня, этой загадочной истории – в первую очередь. Именно так это выглядит для остальных.Тревор следует за ними, потому что он на пересечении двух дорог.И он хочет знать, есть ли у него хоть самая малая, но всё же надежда на будущее рядом с тем, с кем он прямо сейчас идет плечом к плечу навстречу неизвестности.Мелкая и колкая морось. Холод и ярко освещенные кварталы – этот свет теплый такой, вездесущий и перманентный; охра с красноватым отблеском в нем, по всему этому огромному, темному городу. На экранах, размещенных на стенах этих неприступных небоскребов Норт-сайда, падает самолет, сложенный из миллионов крошечных пикселей.Падает сбитый гражданский самолет.И не нужно быть специалистом, чтобы видеть, что он не принадлежит Штатам.Снова и снова, один и тот же самолет падает прямо на глазах у сотен людей, пришедших посмотреть на это. Он падает, потом копоть и угар затягивает обратно в салон, к нему прямо по разлому присоединяется отколовшаяся часть салона. На этом цикл кадров кончается, и он раскалывается снова. Клубы копоти и угара вырываются наружу, и он падает, раз за разом. Под четким, детальным изображением бегущей строкой идет перечень угроз из пространства, которые автор видеоряда считает фейковыми. Причина обнародования последней – то, что властям нужно было отвлечь людей от того, что они сбили самолет.Японский.И… цепная реакция срабатывает? Ровно тогда, когда в толпе слышен первый возмущенный возглас. И тут же снова становится совсем тихо.Это был хитрый, распланированный, огромный обман – гражданское население, эксплуатированное ради целей, которые нельзя назвать мирными, налоги, вложенные в неизвестные никому, кроме властей, решения. Нарушенные обещания. Отсутствие хоть какой-то надежды на прозрачность действий.Каждый, кто видит это, прямо сейчас чувствует себя жертвой предательства. И все молчат. Впервые молчат вместе, потому что сказать здесь нечего.А потом экраны гаснут.Как и свет во всех ближайших кварталах; остаются лишь кромешная тишина и ощущение того, как становится чуть холодней, когда крохотные снежинки оседают на коже, тают и испаряются. Прожекторы, установленные над прибывшими на происшествие полицейскими авто, светят поверх толпы, и Тревор опускает голову как можно ниже – не хочет видеть. И надеется, что его не видят тоже. Эти люди пришли не за ними – слишком неравные силы, и все присутствующие это понимают. Копы лишь говорят о том, что район обесточен, и они хотят отрегулировать движение, чтобы не произошло давки. И просят подождать пару минут.И все ждут.Тревор боится замкнутых пространств. И, по правде говоря, ему стыдно за это. Узнать столько вещей – этого он точно не станет отрицать – и страдать от банальнейшей клаустрофобии. В толпе, посреди этой темноты, которую едва ли разрежают слабые лучи прожекторов, Тревор нуждается в поддержке, и он дезориентирован.Он чувствует, как брат касается его руки. И переплетает их пальцы. Руки Мэтта такие теплые.Белый свет поверх их взглядов такой холодный.И Тревор понимает, что это исход, которого он ждал и так сильно, отчаянно боялся. Исход, наступивший внезапно и так просто; Мэтт рядом, и Мэтт держит его за руку – вовсе не потому, что он напуган этой неизвестностью. Мэтт держит Тревора за руку, потому что Тревору страшно.И младший осознает, что он всегда видел полную картину происходящего. Ее просто стоило перевернуть, чтобы понять, о чем она.У них есть еще примерно сто двадцать секунд, прежде чем они смогут покинуть это место; не отпуская руки брата, Тревор прижимается к его плечу своим, неуверенно стягивает с головы Мэтта капюшон, почти закрывающий его глаза – кажется, именно так, в темноте не разобрать – и касается губами его щеки.Всё это происходит впервые. Впервые без злости, без запала, без отчаяния, которое толкает на не менее отчаянные поступки. Тревор целует Мэтта, потому что впервые на самом деле хочет поцеловать его.Ему страшно и неловко, и его снова атакуют сомнения; может быть, он всё же один здесь? Один посреди этой огромной толпы? Один в этом городе? Один в мире, который только что снова раскололся на 'до' и 'после'? Может быть, и в самый первый день своей новой жизни он шел по берегу Мичигана один, а Мэтт был рядом. Но не с ним. Мысль об этом ужасает, но Тревор не может перестать думать. Холод вместе с порывом ветра забирается под ворот куртки – а еще слева за ребрами становится холодно тоже. В тишине и темноте, Тревор стоит, оцепенев, и думает, что, когда полицейские разберутся с движением и отдадут приказ расходиться, он никуда не пойдет. Пусть его затопчут.Таков страх неизвестности.А еще через мгновение младший чувствует, как Мэтт вплетает пальцы в его волосы и осторожно наклоняется ближе. Он говорит так тихо, что Тревору действительно приходится сосредоточиться – и ужас, охвативший его, отступает на время.– Мы не пойдем со всеми остальными… я думаю, успеем отбиться от толпы. Просто не отпускай мою руку, хорошо?Оцепление отступает, и Тревор делает первый шаг, следуя за братом.– В метро мы не идем, да? – неуверенно спрашивает старший.– Никакого, блядь, метро. Не сейчас.– Не убегай от меня!– Я не убегаю, – бросает Тревор через плечо и начинает идти еще быстрей. – Просто… все эти люди… у меня, черт возьми, клаустрофобия, Мэтт, ты действительно хотел, чтобы я сказал это вслух?Они примерно в паре кварталов от всех массовых движений, просто возвращаются домой пешком – но да, Тревор все еще бежит.А Мэтт догоняет. Крепко держит за плечо, разворачивает к себе – это неожиданно, почти больно. И эта самая неожиданность парализует; а потом еще раз, когда Мэтт обнимает его. Осторожно и бережно. Оставляет легкие, невесомые поцелуи на лице. – Да, я знаю, Треви, тебе страшно.– Тогда какого черта ты мучаешь меня? – Тревор хочет оттолкнуть его, а не получается. Только крепче обвивает его шею дрожащими руками. Он чувствует себя глупым и противоречивым. Но Мэтт рядом, и это впервые успокаивает. Заставляет мыслить ясно и трезво.– Потому что дело не в этом. Не в клаустрофобии. Не в сбитом японском самолете. Я прав? – старший не говорит с ним так, словно всё о нем знает, и Тревор благодарен ему за это.– Я так боялся, что сегодня последний день. Последний день для нас с тобой, Мэтт. Я… ждал новостей и думал, что, что бы это ни было, это заберет тебя. Насовсем. Такой чуши напридумывал за последние несколько часов, что единственное, что может быть хуже, чем говорить о ней – только думать о ней. А оказалось, что это у меня едет крыша, а не у тебя.– Крыша едет относительно чего? – тихо спрашивает Мэтт.– А?Прямо как второго сентября. Они ругаются посреди улицы, спорят ни о чем, цепляются за слова; Мэтт обнимает его так крепко, снова, и они просто говорят. Только теплый дождь сменился холодным колючим снегом. Только они в миллионе миль от того, с чего начали.– Можно сказать, едет крыша или нет, только если выбрать систему. Может быть, крыша едет вместе с нами. В недалекое и светлое будущее.– Ты придурок, Мэтт.– Но ты всё равно любишь меня.– Почему ты со мной?Они возвращаются домой, поднимаются на последний этаж, а дальше идут по лестницам. Тревор не знает, зачем они это делают, просто считает ступени про себя, чтобы неловкие, пугающие паузы в разговоре прошли быстрей.– А я могу жить иначе? – совсем просто отвечает Мэтт.– Не уходи от вопроса.– Мне нравится вкус победы. Точнее, только он мне и нравится. Всё, что меньше абсолюта или максимума, угнетает меня. Это отвратительно, подло и эгоистично… а когда ты рядом со мной, я обо всём этом забываю. Мне уже ничего не нужно. Я ни на что не претендую. Кроме шанса на справедливый, правильный исход. Неважно, на каком материке. Неважно, будем ли мы вместе. Просто чтобы ты был счастлив. Ты самая большая и единственно важная победа в моей жизни, Тревор.– Важнее этой? – растерянно спрашивает младший и указывает взглядом на то, что действительно нужно увидеть. Хотя бы раз.От берега Мичигана и до предела видимости, они идут. На свет миллионов пикселей на этих огромных экранах, управляемых системой, которую кто-то очень профессионально и быстро сломал. И снова и снова падает японский самолет. А потом перестает.Чикаго почти обесточен.И как никогда зол; что происходит сейчас в других городах?..Каким бы безнадежным ни казалось всё еще днем прежде – механизм работает. В нем достаточно свободы и радикальности.– Важнее этой. Важнее любой другой.Сердце Тревора замирает.Потому что он думал, что любил и его любили тоже; он оцепенело смотрит на огромный, ужасающий мир, который с высоты кажется далеким и безучастным, и понимает, как сильно был не прав. Прежде Тревора никогда не любили. И он тоже никого не любил.– Как думаешь, кто это сделал... и что будет дальше? – младший произносит это вслух, ветер уносит последнее слово куда-то прочь, и теперь вопрос звучит еще неуверенней. Только вот страха неизвестности Тревор больше не чувствует.– Поживем и увидим. Ведь… оказывается, мы оба не стратеги.Тревор смеется, и этот ответ его обнадеживает.А с нами? Что будет с нами?Тревор не задаст этого вопроса. А еще он не скажет Мэтту, что любит его. Не потому что это не так. Не из-за страха невзаимности.За всего один день – который, кстати, теперь кажется совсем недолгим, как и эти сумасшедшие несколько недель – он понял, что они оба не в ладах с собой. Не знают, как быть искренними. Не умеют признавать ошибки. Боятся собственных чувств.Мэтту тоже нужно время. И Тревор не отнимет ни секунды, просто будет ждать.– Я был не прав насчет тебя, – вот, что он говорит.– Когда сказал, что все, что я делаю – исключительно попытки компенсировать то, что я нестабилен и в растерянности. Что я эгоист, что я ничего к тебе не чувствую?..– Да не говорил я этого! – услышав эти слова в очередной раз, Тревор реагирует чуть проще. – Что бы ни сказал, был не прав. Вот и всё. Ты мне это простишь?И Тревор знает, что Мэтт простит.Старший кладет голову на его плечо. Шепчет на ухо что-то ласковое и совсем простое. Что-то о том, что он всё понял. Что всё будет хорошо; они сидят на крыше, прячась от порывов ветра в объятиях друг друга. И смотрят на номинальную общественность Иллинойса.Они оба видят ее впервые. Это неожиданно. И красиво.Тревор знает – сегодня Мэтт понял, что вообще никто и никогда не был прав, а сама правда, за которую они сбивали руки в кровь и ругались до хрипоты, похожа на самую глупую и несуразную ложь. Сам Тревор понял, что его вера больше не ходит по битому стеклу, но сейчас ему тоже нужна помощь, потому что резкая смена взглядов – это всегда непросто.Сегодня они были в шаге от того, чтобы потерять друг друга.И поняли, что этого не должно повториться снова. Ровно в тот момент, когда в их доме тоже погас свет.***– Раз мы говорим не только о Вашей работе, но и о Вас, пожалуйста, ответьте на два вопроса – во-первых, как Вы добились такого успеха, написав всего одну книгу? Впрочем, к черту, перейду сразу ко второму, Вы осознаете, что мы разговариваем прямо в ее эпиграфе?– Да.К чему эти пресные шутки?Всё очень просто. Неважно, какой сейчас год и где находишься ты, незнакомец, читающий эти строки. Они о том, что у меня нет будущего, и я никогда не дам интервью о том, как мне было тяжело и как сильно я старался. И прошлого у меня тоже нет, потому что всю жизнь я писал такие же пресные, как эта шутка, новеллы, отказывая себе в удовольствии писать о том, что я действительно хотел бы написать.В скором времени после публикации 'Гренландии' я наверняка буду мертв. Меня убьют или я сам не переживу страх быть пойманным и стыд перед людьми, которые помогут подарить ей известность – неважно.Ведь я здесь не для того, чтобы поговорить с тобой о своей жизни.Так уж вышло, что нам необходимо жертвовать собой. И страдать. Иначе мы будем мучиться от того, что мы эгоисты – а это все те же страдания, но без чувства удовлетворения. И, чем мы старше, тем меньшим мы жертвуем. Если мы хотим быть героями в тридцать, мы растворяемся в семейной жизни, ставя на амбициях надгробие потяжелее. В двадцать пять – садим зрение и без того измученное стимуляторами и кофеином сердце, пытаясь перегрызть глотку теории струн, и, вероятней всего, сходим с ума к тем же тридцати. Если мы хотим быть героями в шестнадцать… мы бросаемся грудью на амбразуру?Сколько бы тебе ни было, не бойся быть героем или трусом. Не отказывай себе в том, чтобы настрадаться вдоволь и за первое, и за последнее. Только помни, ради чего.Тревору не спится этой ночью. Он читает начало шестой главы в полной темноте, потому что пользоваться зажигалкой в помещении с концентрацией кислорода в восемнадцать и шесть десятых процента – непозволительная роскошь.Он оборачивается. За его спиной лежит Мэтт. Спит или дремлет – не скажешь сразу; впервые за долгое время спокойный, с расслабленной улыбкой на губах. Тревор смотрит на него так внимательно и пристально, словно видит его впервые. И в последний раз.И, как бы ни будоражила кровь эта картина, такая свежая в памяти, с новым Чикаго и его номинальной общественностью – правда, ни одна революция не будет прекрасней момента, который Тревор наблюдает прямо сейчас. Хотя... в тот день, когда они вдвоем шли по берегу Мичигана, он так себе и сказал – смелость носит красную рубашку в клетку. Но Мэтт – больше, чем смелость. Он и есть революция; по крайней мере, его младший брат видит это так.Кажется, сегодня Мэтт совсем не такой, как всегда, но Тревор все еще знает его.Знает его как человека, ради которого не страшно пожертвовать всем, даже если придется страдать до конца жизни.И во времена абсурдных финалов для обыденных историй, в этом изменчивом мире, вместе с мыслью, к которой он только что пришел, для Тревора впервые наступает минута простого человеческого покоя.