Rational chemical (1/1)

Самые преданные – это и есть самые уязвимые и очевидные жертвы предательства.Мэтт об этом не знал.И он отрицает это до последнего, даже когда становится совсем поздно; вести, которые 'Отряд 22' шлет гражданскому обществу первого по величине государства на Земле, от одного сервера к другому тянутся от Калифорнии и до Нью-Йорка, а обратно, с востока на запад им возвращается простое, бездоказательное и циничное 'это не так' от властей. Без попыток оправдать хоть один порок Второй холодной войны. И не происходит ничего.Информационное пространство наполняется пропагандой. Мы не можем жечь топливо, отправляя самолеты за океан. Мы не пошлем своих людей на территории с неизвестным показателем радиоактивности. Мы не можем ручаться за то, к каким последствиям приведет встреча с людьми вне материка, если они действительно живы.И Мэтт постоянно спрашивает себя, какие, к чертовой матери, 'мы', когда эта категория вошла в общественное сознание, что она значит и чьим потребностям соответствует. И этим вопросом, как оказывается, задаются немногие. Многие – говорят, что да, это правда, и такие риски неприемлемы. Что, может быть, им лучше было и не знать, как все было на самом деле; это не гребаный '1984', за копию которого Мэтт заплатил две своих стипендии, когда ему было семнадцать, это намного более ужасающая реальность, в которой каждый сам себе Большой брат. На кону не власть и не ресурсы – жизнь. И пока человек хочет быть живым, он будет охотно бояться даже того, что не заслуживает страха вообще.Избирательная гуманность во всех ее проявлениях.Выходит, что Мэтт всегда сам себя обманывал. Все двадцать четыре года обманывал. А это или целых, или всего лишь (Тревор говорит, что всего лишь) тридцать семь процентов человеческой жизни; Мэтт устает ждать, и все же ждет. До последнего надеется, что что-то изменится.Говорят, надежда умирает последней. И что-то там про ящик Пандоры – но мало кто знает, что это значит. Страшно представить, сколько если не важных, то очень толковых вещей вытеснило из их жизни прикладное знание. И одним холодным утром Мэтт стоит у спуска в подземку и смотрит, как в небе пролетает самолет, деталей которого, возможно, когда-то касался он сам – только непонятно, зачем им авиация, самолеты и эти сотни пересеченных миль, если они сами начертили границу, которую никогда не пересекут.Лучше бы они знали, кто и зачем положил надежду в ящик Пандоры. И что с этим делать спустя тысячи лет, когда надеяться уже не на что.В вагоне метро говорят о том, что неважно, как началась война.В отделе проверяют документы дважды в день, а Мэтт просто вычерчивает очередную бесполезную деталь, ожидая, когда это закончится, потому что больше не больно. Потому что этим самым утром он в последний раз чувствует, как очередное напоминание об избирательной гуманности вскрывает рану на его сердце, измученном пустыми ожиданиями и несбывшимися мечтами. Ему кажется, что кто-то аккуратно прошелся тонким острым скальпелем по каждому воспаленному шву. И это был предел.Мэтт убеждает себя в том, что это был предел.А вечером он возвращается к своим людям и понимает, что обманул себя дважды. Тревор говорит, что люди из Эл-Эй не отвечают на их письма, называет их трусами и невесело смеется.Дежа вю – карандаш в трясущихся пальцах ломается надвое, пачкая бледную кожу осыпающимся графитом.Мэтт выходит из комнаты и осторожно прикрывает за собой дверь. И безвольно стекает по дверному косяку.А за дверью все тот же шум голосов. И совсем рядом ровный, размеренный звук шагов, словно кто-то долго кружит у порога, не решаясь выйти – Мэтт даже не сомневается в том, кто именно.Тревор садится напротив, прямо на грязный бетонный пол. По привычке скрещивает длинные худые ноги в рваных джинсах.– Мэтт… – он протягивает руку и кладет ее поверх руки Мэтта. Осторожно сжимает пальцы на запястье.И старший так и не решается поднять взгляд.– Не надо. Я в порядке.– Ни черта ты не порядке. Как и мы все.– Но ничего не поделаешь. Не теряй время, тебя наверняка ждет Салли.– Салли может подождать.* Как в той песне Oasis. Слышал когда-нибудь?.. – Боже, они ошиваются в коридорах третьего подуровня, обсуждая самый большой провал в их жизни за последние полгода – и песни Oasis. Губы Мэтта кривятся в нервной, но совсем не злой усмешке. – Вот видишь, оказывается, ты и улыбаться умеешь.– Скажи мне, что ты был прав. Насчет того, как и в чем мы ошибемся.– 'Если в начале пьесы на стене висит ружье, то оно должно выстрелить'. Может, невпопад и не вовремя. Может быть, ранит не того… – косноязычно отвечает Тревор. – Да, мы получили совсем не то, чего ожидали. Но мы пытались. И это все, что мы можем.Да, Мэтт хочет, чтобы ему стало еще хуже. Ему не хватает этого 'я же говорил', чтобы быть растоптанным окончательно. И он этого не получает.Потому что его младший брат выше этого. – Я поверил в эту цель, значит, я ошибся вместе со всеми, – Тревор продолжает. – Значит, мы все плохие стратеги. Но ты все еще достойный лидер…– Я не…– Не спорь о формулировке. Встань, вернись к нам, закончи свою работу, – и это звучит неукоснительно. – И не забудь сказать, чтобы мы были аккуратней в подземке и следили за уровнем сахара в крови. Кстати, почему ты говоришь это каждый чертов раз?– А ты знаешь, сколько людей зарабатывались, забывали есть и получали диабет первого типа?– Черт возьми, Мэтти, ты паришься о нас больше, чем о себе, как тебе вообще приходит в голову так убиваться из-за этих протоколов?..И Мэтт встает, чтобы идти. И хватается за протянутую ему руку, когда чуть темнеет в глазах.Он почти не спал на этой неделе. Они остаются одни в этом вагоне, в последнем по расписанию поезде.Мэтт спрашивает, можно ли, чтобы сказать хоть что-то, и кладет голову на плечо брата. И всё встает на круг.– Если бы не ты, Треви, я бы сошел с ума сегодня.– Мы все равно не сойдем с ума сильней, чем те, кто живет так, словно ничего не случилось.– Думаешь?– Знаю. Поверь мне. Раз уж я тебе всегда верю.В последнее время Мэтт избегал брата, и теперь, когда они так близко, к нему возвращаются мысли, что в разы хуже его тревог о том, что будет дальше с ними всеми. Эти мысли только о них двоих. О Треворе, втором дне сентября, холодном дожде… и теплых поцелуях.Это ужасно не потому, что это неприемлемо.Это вина Мэтта, потому что он ужасный человек, делающий ужасные вещи просто от того, что он не видит причины от них отказываться. Он так хочет заговорить об этом, но боится – Тревор не спрашивает, и он не отвечает; и, видит Бог, если он есть, Мэтту не впервой переступать черту и думать о том, о чем думать нельзя. Но впервые в жизни он чувствует, что не может контролировать свои мысли. Это страшно.И отчего-то очень волнительно.– На тебе лица нет опять. О чем задумался?– Ни о чем. Не бери в голову.***– Откуда у тебя в доме шахматы?– Подарил кто-то… совсем давно, я уже и не помню.– Можем сыграть, если ты не против, – неуверенно произносит Тревор и тянется рукой к верхней полке. Даже на носочки не встает, и, кажется, Мэтт начинает задумываться о том, кто из них выше, и это почему-то его беспокоит. – Заодно поговорим.– Почему мы просто не можем поговорить?– Потому что, когда я расставлю фигуры, ты сможешь обмануть меня или в том, что говоришь, или в том, что делаешь. Но если ты выберешь второе, то проиграешь мне. А проигрывать ты не любишь.– И что получит победитель?– Выбирай. Я уверен, что это буду не я.– Если так, то я задам вопрос, на который ты не захочешь отвечать, – отвечает Мэтт раньше, чем начинает сомневаться.– Это, черт возьми, интригует. Окей. На самом деле, у Мэтта есть десятки вопросов, которые он и сам боится задавать. Но сейчас его сердце едва бьется, и он так несчастен, что едва ли чувствует что-то, кроме этого. Так он утрачивает последние опасения, хоть он и видел в них смысл.Впрочем, он и в планах 'Отряда' видел смысл, так что теперь?– Ты чувствуешь себя виноватым? – Я… представлял себе общественность, как что-то реально существующее. Это было так глупо, – Мэтт говорит, почти не концентрируясь на том, какие слова выбирает. Делает вид, что слишком поспешно жертвует пешками. – А это ведь не свободнорадикальный механизм. Не цепная реакция. Недостаточно задеть кого-то одного, чтобы задеть всех. А толкнуть в спину каждого и заставить смотреть по сторонам – не то, на что мы имеем право.– Значит, не то, на что способен 'Отряд'?– 'Отряд' на многое не способен, пока значение имеет кто-то, кто верит в номинальную совокупность, существующую только в его голове.– Переоценить абстрактное 'они', обесценив собственное 'я'… ты такой удивительный, Мэтт, правда.– Шах королю.– Я могу дать тебе совет?– Я буду рад, если ты дашь мне совет.– Перестань искать подтверждения того, как сильно мы ошибались… еще пристальней заглянуть в лицо избирательной гуманности мы уже не сможем, – Тревор думает, что поступает верно, когда берет его ладью.– Тогда скажи, что мне делать, потому что… – он делает глубокий вдох и понимает, что не может говорить больше.– Жди. Если не хватит сил ждать, растратишь всего себя прежде, чем стоит. Прежде, чем наступят лучшие времена.Мэтт ставит мат дважды. Чтобы продолжать было бессмысленно.Чтобы больше не слышать.Такой искренний и доверчивый Тревор. Думает, что будут лучшие времена. Думает, что Мэтт их дождется; нервно смеется, мол, куда ему, потратившему два года на один чертов полимер, до стратегий и игр разума – дурак, поэтому и проиграл. Приглушает свет и всё так же садится напротив. Мэтт видит, что он нервничает – заламывает руки и смотрит искоса.Теперь в этой комнате только отблески сотен далеких огней фундаментального, но мертвого Норт-Сайда. И они. Один на один.Мэтт чувствует себя так, словно он собственноручно разобрал свое сердце на артерии и капилляры и бесхитростно разложил в пространстве между ними. Впервые в жизни он так беззащитен.– Ну, так что ты хотел знать?.. Давай, не тяни.– Что произошло второго сентября?– Ты. Как и в любой другой день, когда что-то шло не так. Я напуган, Мэтт. Потому что мне кажется, что я не знаю тебя. И каждый раз, когда я начинаю верить в обратное, ты отталкиваешь меня.Он и есть те самые крохотные, невыносимо теплые огоньки среди леденящей черноты, среди этой пугающей и жестокой реальности; Тревор, его честные глаза, все его обещания. Холодные зимы в Бруклине, в копоти и снегу. Все мили, что они преодолели за свою недолгую жизнь, плечом к плечу. И даже дисциплинарный суд за чертову 'Гренландию'.Выходит, когда Тревора не было рядом, у Мэтта и жизни не было, а теперь младший брат говорит ему, что не знает его.– Это не так.– Это так, Мэтт. Ты только и делаешь, что отталкиваешь меня.Тревор говорит самое страшное из того, что мог услышать Мэтт. И это больно, потому что слова жестокие, но честные. Тревор тянется руками к его лицу, убирает упавшую на лоб прядь волос, оглаживает болезненно пульсирующие виски – и руки его теплые и ласковые. Прямо как поцелуи с горьким привкусом лизера; оборона из страданий по утраченной вере и злости на номинальную общественность даёт трещину.Мэтт честно старался об этом не думать.Может быть, Тревор тоже может обманывать или словами, или действиями, и только?Потому что это так противоречиво, и Мэтт растерян.– А ты оттолкнешь меня?– Проверь и будешь знать наверняка.Что же ты со мной делаешь, Треви?Слова застывают несказанными на приоткрытых, дрожащих губах; Мэтт такой слабый, глупый и одинокий – и, Боже, ему всё равно, что с ним будет дальше. Он поддается очередному настойчивому касанию и поднимает голову – сталкивается с Тревором взглядом и понимает, что он не за эту сумасшедшую, невесть откуда появившуюся одержимость себя не простит. Он не простит себя, если разочарует Тревора еще раз.И то, что казалось токсином, оказывается единственной действенной анестезией; когда Мэтт решается прикоснуться к губам брата, ему больше не больно.Никаких сожалений, разочарования и игр разума; Тревор тихо стонет сквозь поцелуй и доверчиво жмется ближе. И это лучшее, что чувствовал Мэтт. Нежность в переплетении дрожащих рук, теплые и осторожные объятия – и осознание того, что это карт-бланш, но Мэтт не заслужил.Даже когда это мгновение доверия необходимо, как рука, протянутая утопающему – Мэтт нисколько не близок к тому, чтобы быть достойным Тревора.Тревор так страшно ошибается в нём.Самоуверенности Мэтта больше нет, и его гордость рассыпается на мелкие осколки; прямо сейчас он смотрит на брата с обожанием и надеждой; почти сведенный с ума страхом того, что это очередная иллюзия, он ждет. Он смотрит, впервые ничего не утаивая.Тревор высвобождается из его рук и отводит взгляд первым.– Мне не стоило делать этого, и я…– Я, – резко и громко перебивает младший, – люблю тебя. По-настоящему, черт возьми, люблю. Я приехал в чужой город ради тебя. Я поверил в чужую идею, потому что ты в нее веришь. И я все еще рискую тем немногим, что есть у меня… и нет, я об этом не жалею, но ты со мной, только когда тебе плохо. Только когда ты не можешь доверять себе, ты доверяешь мне, и это очень больно.– Трев.– Не надо искать оправдания там, где их нет. Ты не виноват ни в чем. И ты устал, Мэтт. Все еще.Словно палец с курка сорвался; Мэтт гадал, убьют его или помилуют, а оказалось, что ни то, ни другое.Есть ли стыд у тех, у кого нет совести? Впервые в жизни Мэтту было так стыдно, потому что, поздно ночью, вынырнув на поверхность очередного запутанного, мрачного сна, он почувствовал, как брат обнимает его. И говорит, что все будет хорошо.Мэтта убивает вера в людей. Как ни парадоксально. Слишком сильная и бездоказательная, она доводит до равновесия, за которым ничего и не следует. Он ждет, сам не зная, чего именно.Тревор думал об этом, проводя в одиночестве долгую, беспокойную ночь. Рядом с Мэттом, без сна, вслушиваясь в каждый судорожный и тяжелый вдох, вглядываясь в знакомые черты лица, искаженные усталостью и болью. Он смотрел на Мэтта, пока тот спит, и понимал, что его старший брат глубоко несчастен; только поэтому Тревор и понял – может быть, в сердце Мэтта так много веры, что там нет места для любви. Может быть, каждый раз, когда кровь вскипает от злости на очередное неоправданное ожидание, остается все меньше шансов на то, что сердце Мэтта достанется кому-то. И, может быть, это к лучшему.Тревор это принимает. И решает, что просто будет рядом. Никогда не попросит о чем-то большем.***Холодное, мрачное утро – как отрезвляющая пощечина; Мэтт стоит в дверном проеме, так и не решаясь переступить порог. Думает – он такой чертовски беззаботный, как бы сложно ему ни было, всегда просыпается с первыми лучами солнца и прямо сейчас готовит что-то, тихо напевая себе под нос. С растрепанными волосами, в его, Мэтта, футболке; так не хочется тревожить, потому что иногда, когда Тревор смотрит на брата, взгляд его словно тускнеет.Мэтт собирается говорить, все еще не зная, что именно, но в него летит ложка.Младший смотрит огромными глазами, и он растерян.– Сам виноват, – наконец заключает он, – я тысячу и один раз предупреждал, что неожиданно подкрадываться ко мне со спины не надо.– Не уходи, пожалуйста.– Куда я пойду? Я уже завтрак на двоих приготовил.– Нет… – Мэтт чувствует, как кровь приливает к щекам. К черту; наверное, настало время перестать притворяться, что ему проще, чем это есть на самом деле. – Умоляю, Трев, не бросай меня. Я поступаю неправильно… но я даже не знаю об этом. Смогу понять и исправиться, только если ты мне поможешь.– Так выходит, что это ты дурак. А я-то просто в шахматы играть не умею, – Тревор подходит ближе, склоняет голову набок и насмешливо щурится. – Я понял, о чем ты, Мэтт. И сказал, что черта с два я куда-то уйду. Попробуй поверить в это, раз остальное у тебя пока получается так себе.Улыбка у него теплая. И глаза словно искрятся.Наверное, как надежда на дне ящика Пандоры. Наверное, так.Однажды, когда Мэтт возвращается домой чуть позже обычного, Тревор сидит за его рабочим местом и читает расширенный курс сопротивления материалов.– Зачем?– Затем, – кратко и исчерпывающе отвечает Тревор. – Мне интересно. Хочу знать не меньше, чем знаешь ты.– 'Крыша не ехала, но я прикручивал к ней еще пару колес' – так это называется. Не читай в темноте, Треви.Он беспечно отмахивается, но Мэтт видит, что ему нравится, когда о нем беспокоятся. Еще Мэтт видит, что ментальная пытка длиной в восемьсот страниц дочитана почти до конца – тогда Мэтт понимает, что не помнит, в который раз Тревор остается в его доме, сколько времени прошло и когда всё успело стать таким, как сейчас.И Мэтт не чувствует себя несчастным. Это тоже что-то новое.– И всё же.– Ты всегда говоришь о неловких вещах так, словно ты не начинаешь, а продолжаешь разговор, – тут же вворачивает Тревор хриплым ото сна голосом. – Это читерство.– Ладно, – продолжает Мэтт, пытаясь найти в беспорядке, который царит вокруг, свою рубашку. – И все же, ты говоришь, что все, что я делаю – исключительно попытки компенсировать то, что я нестабилен и в растерянности. Что я эгоист, что я ничего к тебе не чувствую…Тревор закатывает глаза.Вчера они поссорились. Мэтт даже не может сказать, из-за чего – просто это происходит. Следствие перманентного бездействия – от того, что вокруг ничего не меняется, слишком часто вскипает кровь. И разум обнажает самые темные и неприглядные углы.Они поссорились, а потом Тревор снова пришел к нему. И сказал, что хватит.Был таким ласковым этой ночью. Постоянно звал его по имени. И тихо млел от поцелуев в шею.А теперь снова острит и паясничает, просто потому что это Тревор.– Очень большая разница между тем, что я сказал, и тем, что ты услышал. Но тебя вряд ли обманут твои глаза – прямо сейчас я лежу в твоей постели… если ты хочешь расставить точки, то больше не пускай меня к себе домой. Или перестань мучить себя вопросами.Мэтт смотрит на него и понимает. Ответы очевидные, вопросы глупые; особенно прямо сейчас, когда Мэтт так очарован и зависим, что даже не готов это отрицать.И Тревор, как всегда, прав.– Только это очень зря, что ты все еще лежишь в моей постели, нас в Университет вызывают. Звонили минут пятнадцать назад.– Если бы ты начал разговор с этого, цены бы тебе не было.Снова проблемы со связью, и Мэтт отчаянно пытается прокрутить заново в своей голове последний телефонный разговор; необходимость в этом отпадает, когда старший насчитывает на одной улице больше полицейских, чем видел в своей жизни.– Что-то происходит, – говорит Тревор, и это звучит восторженно.Наконец-то.'Любовь человека к страданию обусловлена его природой. Мы хотим быть несчастными. Мы жалеем об ошибках прошлого и боимся за будущее, забывая жить настоящим'.Мэтт забыл, какая это глава, но он всегда думал, что это неправда. Сейчас он думает, что ему нужно перестать волноваться и просто провести брата через толпу копов. И продолжить идти своим путем.Еще ему нужно понять, как стать лучше ожиданий Тревора. Потому что даже если абсолютного прощения нет, а впереди только сожаление о том, что они натворили, переступив черту – прямо сейчас Тревор заслуживает того, чтобы быть счастливым.