Short tempered, too cold (confined to a mold) (1/1)

Тревор первым решает, что быть достойным доверия братом и надежным другом важнее, чем собственная правота. Этим же вечером, впервые спросил разрешения, а не просто по наитию, он приезжает к подножию высоток Аптауна. Встречает брата еще по пути к его дому; Тревор здесь не впервые, но вдруг замечает – Мэтт и есть аптауновская высотка. Внушительно-броский, неприступный и холодный, но с совершенно понятной хитростью обманчивый – вроде на него смотришь, а выходит, что в собственное отражение.Да, Тревор бывал здесь раньше – больше всего времени провел после своего первого визита к людям 'Отряда 22'. Он и Мэтт тогда говорили вечера напролет, пытаясь прийти к пониманию. И пусть, выходит, никакого понимания и нет, именно сейчас так хочется вернуться. Ибо больше идти некуда и не к кому.Как ни странно, в своем же доме Мэтт чувствует себя более неуверенно, чем где-либо.Долго стоит, переминаясь с ноги на ногу, у книжных полок, судорожно перебирая тонкими пальцами страницы справочников.– Хочешь чего-нибудь? Чай или кофе? Ты голоден?– Я хочу поговорить с тобой, хоть иногда глядя тебе в глаза.– Прости.И пусть Мэтт извиняется совсем не за то, что сейчас так гложет Тревора, младший вдруг понимает, почему в тот злополучный день брат сорвался на него и почему так странно вел себя после. Здесь, в этих холодных четырех стенах, никогда и ничего не происходит – не нужно быть самым умным, чтобы догадаться. Мэтт законопослушный гражданин и ходячий стереотип о людях Чикаго. Или наоборот; бесстрашный заговорщик и тот, кто однажды встанет на крыло и сам выберет направление. Без промежуточных стадий; две крайности, две стороны медали. А настоящего Мэтта за всем этим и не остается – он очень далеко, его очень мало и ему очень плохо.– Чем ты занят в свободное время?– У меня нет свободного времени.– Стоило полагать. Ты устал, Мэтт.Он говорит, что никогда не устает; его глаза, печальные, от угольно-черных зрачков и до светлых ресниц наполненные тоской, говорят об обратном.– Это для работы? – спрашивает Мэтт, пытаясь заглянуть в расчеты.В основном они молчат, когда оказываются вместе. У обоих свои дела и проблемы; просто так становится немного проще.– Нет, – честно отвечает младший. – Это для 'Отряда'.– Расскажешь?– Не сейчас. Не уверен, что у меня что-то получится, не хочу загадывать заранее. Можно спросить тебя кое о чем?– Конечно, – говорит Мэтт, и Тревор уже знает, что это нечестно.Но он хочет задать этот вопрос с тех самых пор, как решил, что покинет Гэмпшир. Просто сначала он был слишком рад возвращению домой, а потом занят мыслями о том, сможет ли найти общий язык с братом.– Почему за три года ты не написал мне ни строчки?– Это неправда.– Значит, ты тоже не получал моих писем?– Выходит, что так. Но я все равно писал тебе… не слишком часто, но когда мог. О том, что я скучаю. О том, как сожалею о случившемся. О том, что я буду рад, если ты решишь перебраться к нам… и я сделаю все, чтобы ты никогда не сомневался в этом решении.Он резко замолкает и отводит взгляд.Долго стоит у открытого окна, и Тревору не нужно видеть, чтобы знать, что у него лицо горит.– Отчего это с тобой?– Обычно от нехватки кислорода. Иногда просто так.– Спасибо за честность… мне нужно было знать, – вот, что говорит Тревор. Невпопад и поздно.Все же лучше, чем никогда.Через неделю Тревор приносит в 'Отряд' большую часть того, чего им недоставало. У них есть негласный запрет на кражу с производства – поэтому Тревор оптимизировал свои схемы, чтобы загружать меньше реактивов, но поддерживать выход.Он не считает это воровством – но он с самого начала опасался, что кто-то другой посчитает.Люди 'Отряда' считают этот компромисс лучшим из того, что у них есть.И тем же вечером Мэтт говорит ему, что был не прав, когда сказал, что Тревору лучше уйти.– В этом нет ничего страшного. Ты выговорился, я был обеспокоен ровно настолько, чтобы сделать верные выводы. Думаю, это было нужно нам обоим.– Я мог обойтись без этого, – Мэтт грустно улыбается. И Тревор хочет, чтобы он просто нашел силы простить себя.– Ты не обязан быть хорошим всегда и во всем.– Я твой старший брат, и это значит, что перед тобой у меня обязательств больше, чем перед собой.***Осень приходит внезапно и словно с большим опозданием. Тревор начинает думать, что он всегда жил в этом городе, работал в Университете и поддерживал 'Отряд' – таким долгим оказывается это пасмурное и полное тревог лето. Над Чикаго сгущаются тучи, и с каждым днем все больше кажется, что осталось подождать еще немного – и что-то случится; хорошее или плохое – неважно. Просто телефонный звонок, или стук в дверь, или одно слово, которое все изменит, раз и навсегда. И время идет своим неторопливым шагом, а это гнетущее, будоражащее кровь чувство становится только сильней. И ничего не происходит. А потом лето просто заканчивается. И первого сентября, поздно вечером, Тревор звонит брату, чтобы спросить, что подарить ему на День рождения, потому что он и ума приложить не может.'Полное игнорирование этого события, если не сложно', – все, что получает в ответ.На следующий день он встречает Мэтта всего раз. После того, как с полчаса мерзнет во дворе у выхода из восточного крыла, так и не дождавшись, пока брат выйдет из здания во время обеденного перерыва, просто сталкивается с ним в вагоне метро поздно вечером.Мэтт часто смотрит по сторонам, словно боясь встретить кого-то – и, действительно, Тревор может только предположить, почему брат возвращается домой другой дорогой. Он нервно и торопливо окидывает все вокруг взглядом, а потом замечает Тревора. И улыбается.Улыбка у него вымученная и фальшивая.Он говорит 'привет'. И спрашивает, не составит ли Тревор ему компанию, за пару секунд до того, как последний собирается выйти из вагона.– Сегодня… я заметил, что нас стало меньше. Те люди, которых я привык видеть каждый день и оттого совсем не обращать на них внимания – иногда они исчезают. Я даже не уверен, были ли они когда-то на самом деле, но они скорее исчезают в определенный момент, чем не появляются вообще, – медленно и неуверенно произносит Мэтт. – Да, дьявол в деталях. А люди бывают такими невнимательными.– Значит, у вас это хотя бы пытаются скрывать. Когда в Дартмуте пропадали люди, это могло произойти прямо посреди дня. И никто не пытался их искать.– Что хуже?Мэтт хрипло смеется и отводит взгляд. Подставляет лицо под холодную колючую морось – как всегда, он белый, как мел, а скулы в неровном, красном румянце; если честно, Тревор уже не уверен, что это от нехватки кислорода.У Мэтта аллергия на искренность.– У меня сердце не на месте, когда я на тебя смотрю. Что с тобой такое?– Я думаю, что однажды я исчезну точно так же. Или очень рано умру. Мне целых двадцать четыре года, а я еще ни черта не успел сделать. Я даже не знаю, в том ли направлении иду.– Вот, чего ты боишься? Небытия и времени?– Глупо, наверное?Вот она, та часть истории, которую пропустил Тревор. Эти долгих три года, когда они взрослели и пытались вычислить врага, от которого придется бежать всю оставшуюся жизнь.– Это не глупо. Это… наверное, о том, что все мы одинаковые, в конечном счете.– И что это значит? – Мэтт впервые не смотрит так, словно хочет услышать что-то определенное. Ему, по видимости, действительно нужно знать.– Не знаю. Больше всего на свете я боюсь того, что мы окажемся разными. И… Боже, ты такой дурак, если честно, раз думаешь, что я могу позволить тебе исчезнуть. Я буду искать тебя, пока не найду. Даже если это будет стоить мне всего, что у меня есть.– Вот, чего ты боишься? Одиночества?– Без тебя я всегда одинок.Сегодня Тревор предельно честен, потому что у них всех проблемы с критическим мышлением. Они слушают единожды, но сомневаются в услышанном трижды – и, как бы страшно это ни было, Тревор представляет, каково сейчас его брату. Недооцененный, с пугающей неизвестностью перед глазами и огромной ответственностью на плечах – вот, какой он.Поэтому Тревор решает, что Мэтт должен знать – три года одиночества и без возможности довериться кому-то хоть самую малость стали самой большой пыткой в жизни Тревора, и хуже уже точно не будет.И он не станет краснеть. И даже не попытается сгладить резкость в своих словах; он смотрит в глаза брата и видит, что Мэтт это оценил.– Что по планам? Раз уж затяжная рефлексия и страдания по поводу того, что я очень старый, отменяются.– Да ничего, у меня и смены завтра нет, – отвечает Тревор.– Пробовал лизер когда-нибудь?– У тебя всё в порядке с головой?– Прекрати, это же легально, – Мэтт разворачивается и продолжает идти спиной вперед, попутно оглядываясь по сторонам. Тревору только остается удивляться таким резким переменам настроения. – А, точно. Добро пожаловать в Иллинойс, где это легально. Так что? – Откуда это у тебя?– Подогнал парень из отдела. Здесь не слишком много, но достаточно для двоих. Впрочем, если ты не…– Да ладно, к черту, давай.Тревору эта идея не нравится от слова 'совсем'. Даже не потому что лизер – это не круто (то, что Тревор запомнил, было вполне неплохо, хотя он и взял лишнего тогда); они просто и так едва стоят на ногах, и им не хватало только непонятно кем и каким образом синтезированной кислоты.А потом Мэтт кладет таблетку на язык и спрашивает, знает ли Тревор, как правильно принимать одну на двоих.И это немного страшно. Просто от того, что Тревор знает. А бояться он не любит.– Тебе не кажется это неприемлемым?.. – невнятно спрашивает Мэтт. И окидывает совсем недолгим, но очень пристальным взглядом.И, на самом деле, это не так плохо.Они сидят на скамейке в парке, метрах в трехсот от патрульных тачек. Пробуют лизер и говорят о приемлемом и неприемлемом; классика противоречий в идеологии рабочего класса – это они и есть.– Ты используешь понятие приемлемости в своей речи? – Тревор насмешливо фыркает.– Нет.– Тогда прекрати испытывать мои нервы на прочность. И меня на соответствие твоим представлениям.– Прости меня, ладно? – Мэтт произносит это совсем тихо. И больше не говорит ничего. Тревор понимает по одному только взгляду. Судорожно вдыхает холодный, сырой воздух и наклоняется ближе.И Мэтт больше не смеется над ним. Кладет руку на затылок Тревора и быстрее, чем младший успевает испугаться еще сильней, прижимается губами к его приоткрытому рту. И губы у него слишком горячие – наверное, прямо как этот лихорадочный огонь на его скулах. Жесткие и обветренные.Это ненадолго.Лизер отчего-то горчит на языке, а каким был на вкус этот недопоцелуй, Тревор бы не сказал, даже если бы захотел; дело не в неприемлемости, а в том, что это глупо и до ужаса неправильно. И от осознания этого сердце очень часто колотится в груди. А ещё кроет намного сильней, чем могло бы.– Ты сломаешь мне плечо.– Прости, – запоздало произносит Тревор и разжимает занемевшие пальцы.Он долго молчит и смотрит себе под ноги, пока асфальт не перестает быть асфальтом. А после остаются только теплый, приторно-сладкий дождь и сигнальные шашки на патрульных авто; ослепительно-яркие и слишком близкие. Цвета мадженты, резкого и тревожного.Вне пространства и времени.Тревор больше не чувствует себя. И это так хорошо.Он делает очередной вдох и чувствует, как его легкие наполняются кислородом. До последнего миллилитра. – Мне хватит, – выдыхает он, почти не размыкая онемевшие губы.– Ладно, – всё в том же тоне отвечает ему Мэтт.Желание действовать от обратного – или часть психологии, или грех, черт знает; но ведь знание о том, что это опасно или причиняет боль, никогда не останавливало от того, чтобы протянуть руки. Чтобы не только знать, но и быть уверенным в том, что известно.Иррациональность как часть тоталитарного мировоззрения; самое прекрасное и разрушительное из всего, что у них есть.Мысли смешиваются в бесконечный и цикличный поток, когда Тревор касается губ брата снова. Чуть дольше, чем стоило бы.И очерчивает дрожащими пальцами острую скулу. Обжигается – это больно ровно настолько, насколько он представлял себе.– Куда мы идем? – Домой? – неуверенно предполагает Тревор. Снова смотрит себе под ноги, а мостовая, расчерченная на секторы, ровней от этого не становится. – Домой, значит?– Почему ты постоянно меня провоцируешь?– Потому что тебе нужно выйти из себя. Только так ты видишь черту и переступаешь через нее. Простая логика.Тревор не может сказать, почему, но уже в следующее мгновение он находит себя в совершенно другом месте. И он прижимает брата к стене дома, вдоль которого они шли, и изо всех сил сдерживает себя, чтобы не замахнуться и не ударить.Потому что первая граница, которую он видит, когда бесконтролен – это граница его терпения.– Как будто я знаю заранее каждое слово, которое ты скажешь. И вижу каждую попытку запутать меня… но ничего не могу сделать.Мэтт долго молчит и смотрит на него, словно пытаясь заметить что-то, только ему и известное. В его взгляде нет ни насмешки, ни недоверия – он скорее напуган.И это отрезвляет, наконец.– Что, если я скажу тебе, что я никогда не пытался тебя обмануть? Это будет тем, что ты знал заранее?– Мне так жаль.Тревор делает шаг назад, но он все еще очень близко.– Мы можем просто пойти домой… неважно, чей он. Если хочешь, то и твой тоже, – брат кладет руку на его плечо и осторожно подталкивает вперед – кажется, Тревор и вправду не знает, куда идти. – Бро, я знаю, как всё непросто и почему ты злишься. Но надеюсь, что однажды ты перестанешь.Той ночью Тревор засыпает в доме Мэтта. Просто падает рядом на холодную постель и внезапно чувствует непривычное, опустошающее, но все же… умиротворение? Да, наверное, так.Потому что он, может быть, и сходит с ума, но знает причину.И следующим утром все еще нет никакого солнца над Чикаго; привычный туман Аптауна пожирает последние лучи света, что могли бы им достаться. Тревор просыпается один, и он в порядке. Только немного болит плечо; он вспоминает, как просыпался уже после рассвета, и боялся сделать хоть движение, потому что не хотел разбудить брата.А потом вспоминает всё остальное.– Уже начал беспокоиться, – слышит он издалека. – Как ты?– Делаю выводы.– Не расскажешь? – спрашивает Мэтт, и в его голосе явно есть нота сомнения в том, хочет ли он знать на самом деле.– Во-первых, раз я здесь, я определенно могу доверить тебе свою жизнь. Во-вторых, видимо, кислота – это не моё.– Это ничьё.И это всё, что он говорит. Тревор бы поблагодарил его, если бы не пришлось объяснять, за что.– На самом деле, вчера я собирался просить твоего совета, но так и не заставил себя заговорить об этом.Младший резко поднимается с постели. Долго, словно оцепенев, смотрит на Мэтта; видимо, придется потратить вечность на то, чтобы понять, кто он такой. Впадающий в бешенство от одного упоминания избирательной гуманности, верящий в абсурдные вещи и боящийся очевидных, он так просто признается в том, что ему нужен совет Тревора. Глупого, никогда не знавшего свободы и не видевшего ничего, кроме стен Дартмута.– Наши люди предлагают поддержать заявления Калифорнии. И я еще не решил, что я скажу, но это будет много значить.– Если… да, я и ума не приложу, почему ты вообще хочешь знать, что я думаю… не раньше, чем вы получите поддержу северо-востока. Тогда власти будут знать, что нас много. Но не будут знать, кто мы – и думать о том, что мы везде, от Портленда и до Бостона, живем и работаем прямо рядом с ними.– Не раньше, чем мы получим поддержку северо-востока.Мэтт долго и пристально смотрит в окно. Нервно и сбивчиво стучит бледными пальцами по худому плечу.Выглядит растерянным и внимательным одновременно; Тревор ждет, что он скажет еще хоть слово. Когда он перестает ждать, ему вдруг мерещится, что там, совсем далеко, Уиллис-тауэр начинает крениться. Наверное, когда-нибудь она и вправду упадет. Когда-нибудь здесь не останется ничего из того, что сделал человек; а пока что всё это на месте. И есть они.Делающие огромные шаг вперед или совершающие самую большую ошибку в жизни – никто не знает.Но Тревор знает, какую ошибку совершает он сам.