About who's wrong and who's right (1/1)

В самолете слишком много людей, почти перегрузка – измученная нехваткой кислорода стюардесса спит в пассажирском кресле, и ее тонкая бледная рука, упавшая с подлокотника, раскачивается в такт едва различимо звучащей песне. Старой-старой, получившей пик и падение своей славы еще в сороковых годах прошлого века.Когда Тревор просыпается, самолет пролетает прямо за его окном.Значит, у него есть еще восемь дней. Восемь дней до следующего рейса в Чикаго – раз этот он бессовестно проспал.Тревор привык считать – никто уже не занимается статистическими подсчетами всерьез, потому что это тоже пустая трата времени, но он даже не думает о том, чтобы прекратить – и, выраженное в долях собственного недолгого века, время кажется ему особенно ценным.Поэтому ему так стыдно за то, что он медлит, будучи не в силах решить, что ему делать дальше – или, по крайней мере, сделать это быстро.А день – это целых четыре тысячных процента его жизни.С этой мыслью он окончательно просыпается и идет собирать вещи. Плевать, что сейчас пять утра, а его сосед по комнате матерится сквозь зубы и просит прекратить шуметь; что бы ни выбрал Тревор, он всё равно больше не может оставаться в кампусе колледжа, его время истекло. Он почти с остервенением забрасывает вещи в дорожную сумку, едва ли пытаясь сложить их нормально – Боже, он так устал, он говорил с каждым, кому доверяет хоть немного, бросал монетку, две недели к ряду говорил себе 'если сегодня рассвет будет красным, то...' и просыпал каждый из них в итоге. И так и не понял, что делать дальше.Вместе с бейсболкой, никому не сдавшейся при такой погоде на северо-востоке, с верхней полки шкафа сорвалась увесистая книга с ветхим, истрепанным переплётом. И упала, в траектории больно оцарапав острым углом плечо.– Да что с тобой такое?! – Лиам подскакивает с кровати, глядя на своего нерадивого соседа злыми, ошалевшими глазами.– Я переезжаю в Чикаго.– Тогда приведи себя, черт возьми, в порядок, езжай в администрацию и напиши заявление о переводе, а не страдай ерундой.– Я переезжаю в Чикаго? – удивленно спрашивает Тревор. Он уже повторил это дважды.– Да я-то откуда знаю?.. Ради всего святого, просто дай мне поспать сейчас, мне все равно, что ты будешь делать дальше.Есть несколько десятков людей, с которыми Тревору стоило бы увидеться, прежде чем он отправится на сотни миль на запад, но он назначает свидания лишь с двумя – и то в самый последний день.Тревор видел достаточно странных и ужасающих вещей, чтобы не любить сантименты. Парень, с которым он провел большую часть времени в последние полгода, мгновенно меняется в лице, услышав о том, что видит Тревора в последний раз, долго говорит о том, что он, кажется, начинает забывать, каким путем вернулся на родину, в Гэмпшир – и, можно подумать, может судить Тревора за это. А самая лучшая девчонка из всех, что он видел – Эми, такое забавное и простое имя, прямо как она сама – просит только написать ему пару сообщений о том, какой он на самом деле, этот Иллинойс. Метит легким поцелуем в щеку на прощание и – ну, конечно, как же без этого – возвращается на террасу кофейни, в которой они встретились, через пару минут. И спрашивает, нет ли у Тревора лишнего счетчика Гейгера, потому что последний, что остался у нее, постоянно трещит не по делу.Эти двое оставляют Тревора в полном замешательстве, с его сломанными ожиданиями о том, как всё должно закончиться – он допивает остывший кофе, в уме берет на галочку передать счетчик через соседа, который остается в Дартмуте еще на год, и обязательно узнать, всё ли в порядке с Эми. Нуклеарный фактор – это не шутки, всё-таки.И тем вечером стены Дартмута впервые кажутся ему холодными.Тревор как никогда близко к месту, где он родился и вырос. Как никогда близко к людям, которых его родители когда-то считали своей семьей – еще несколько лет назад Лига Плюща славилась удивительной общностью и самоидентификацией… но он так далеко от Иллинойса, в котором никогда не был, что чувствует это почти что на физическом уровне. Кажется, это его новый дом, и теперь сердце зовёт в путь.Ведь этим утром Тревору едва ли не свалился на голову тот самый том 'Гренландии'.Точно так же, как три года назад. Он… просто перебирал вещи в доме, когда впервые увидел эту книгу. И так и не понял, что заставило протянуть руки. Опасения о том, что кто-нибудь, кому она не принадлежит, найдет ее раньше, или просто интерес – сложно сказать. Тревор просто забрал ее с собой. По глупости. Движимый желанием знать то, что знают другие.К тому дню, когда это случилось, 'Гренландия' уже была в реестре литературы, запрещенной на территории Штатов и Канады (и можно было бы считать, что это значит везде, потому что остальной мир молчит больше сотни лет – правда, на семисот пятидесяти девяти страницах этой книги написано абсолютно противоположное о том, сколько на самом деле землян живы и готовы говорить, если получат право голоса). Тревор знал это. Как знал и то, что 'Гренландию' в доме вряд ли хранят их родители.Он потерялся в номерах протоколов международных организаций, которые прекратили существование почти три сотни лет назад, картах в старой системе координат и невероятной истории того, как с лица Земли начало исчезать последнее настоящее государство в мире – Дания. Поэтому он не вернул книгу на место ни через пару дней, ни через пару недель.А после в колледже, где он учился, произошла утечка синтез-газа из лаборатории. И при обыске, случившемся в тот же день, ему пришлось выложить на стол, за которым сидели конвоиры, все, что было при себе.Администрация разводила руками. Мать плакала. Отец просил ее перестать.Тревора выслали из Нью-Йорка через день; видимо, родителям показалось достаточно ироничным вернуть его в Гэмпшир, на координату в паре миль от места, где они когда-то жили, в колледж, где их фамилия теперь считается бранным словом. И, спустя примерно тысячу дней – около четырех процентов его жизни – он помнит свой последний разговор с братом, словно это было вчера.На пороге дома, успевшего превратиться из казенного в родной, как это происходило каждые пару лет, Мэтт обнимал его так крепко. А Тревор сказал ему одно только 'не смей говорить, что она была твоей'.Четыре дня назад Тревору исполнилось девятнадцать. Он получил диплом, намного раньше положенного срока, как и все в их семье. Синтезировал свой собственный полимер, отбив хоть немного уважения своей фамилии, которая определенно этого заслуживает. Он жил плохо и хорошо, в отчаянии и в умиротворении. Грустил и праздновал. Он, наверное, даже любил. И его тоже любили.И все же, каждый день он думал о том, каково его брату, за сотни миль отсюда. Счастлив ли он? Одинок ли?Мэтт общается с семьей? Что думает о последних новостях теории кванта пространства-времени? Как зовут его девушку?Тревор думает об этом часто – почти перманентно, совместно в любой другой мыслью, какой бы первостепенной она ни казалась, не отдавая себе отчета. Но со времени отъезда в Гэмпшир он видел брата один раз. Ни разу не звонил ему – при установленных порядках даже не имел возможности – и отправлял два письма. И не получил ни одного в ответ.Так что, когда 'Гренландия' слетела с верхней полки шкафа, Тревор решил, что это знак. Пора возвращаться домой, где бы он ни был.Перелет сейчас – дело дорогое и довольно опасное; по возможности, топливо не жгут вообще, но, выбирая между ущербом от работающего двигателя и последствиями его отказа, меньшим злом считают первое, поэтому не так страшно. Тревору самолеты не нравятся, а автотранспортом ни разу в жизни пользоваться и не приходилось. Он думает о временах, когда смеси с октановым числом под сотню бессовестно жгли каждый день тоннами, и о многом другом. Только не о том, что будет, когда он приземлится.В холле аэропорта его встречает Алексис. Их маленькая девочка, единственный надежный партнер по преступлению и единственная из семьи, на ком фамилия, по видимости, креста не поставит – конечно, получив сообщение от Тревора, она соглашается встретить его и никому не рассказывать.И она плачет. Тревор осознает, что не помнит, чтобы он видел ее расстроенной когда-либо. И не помнит ее лица в день, когда он прощался с семьей.Потому что она не провожала его в Гэмпшир вместе с родителями, братом и Эрикой. И того, где сестра была тогда, Тревор тоже не помнит.Много, так невообразимо много времени и миль между ними. Всё еще.– Как они? – спрашивает Тревор, когда наконец решается.– Честно? Я понятия не имею, – Лекс пожимает плечами и продолжает смотреть на дно пустого стаканчика из-под кофе своими темными, непривычно грустными глазами. – Я вернулась из Джерси четыре недели назад. Хотела зарулить к тебе в колледж перед вылетом, но пропускной режим дал мне понять, что я слишком многого хочу.– Что ты там делала?– Работала. За синтезом в Монмуте, конечно, следят отвратительно, про условия работы молчу вообще. Но наступило и мое время ненадолго остаться одной, потому что хватит с меня, – она рассказывает обо всем и ни о чем одновременно, пока ее глаза говорят о том, что она устала, а дрожащие, неестественно бледные руки – о том, что она редко спит и работать в синтезе ей осталось совсем недолго. – Не спрашивай, что случилось, все равно не скажу. И… я думаю, я зря вернулась. Но Мэтт говорит, что нет.– Он в Чикаго?Лекс понимающе улыбается. Естественно, Тревор хочет знать. Это первое, что он хочет знать, с того самого момента, как он решил, что не останется в Гэмпшире.– Конечно, а прямо сейчас – в доме родителей. И черта с два куда денется из Иллинойса в ближайшее время, когда университет допустил его до оптики и механики.– Правда?..– Я думаю, что он пытается дорваться до авиации. Все еще не верит, что единственный способ расширить границы известного – это лизер.Тревор нервно смеется:– Что значит 'я думаю'?..– Он не говорит с нами о своих делах больше. С тех самых пор, как ты уехал… Боже, Трев, если бы хоть кто-то, кроме меня, знал, как ему не хватает тебя. Сегодня утром мне так хотелось рассказать Мэтту о том, что совсем скоро ты будешь с нами.А каково это – быть с ними? Следить за тем, чтобы сестра не измотала себя в попытках жить по принципу 'во благо', как это произошло с родителями? Пытаться притвориться Вентвортом, которым его пытались воспитать? Быть согласным с матерью только на словах, и только по немому уговору – с остальными?Каково теперь быть братом Мэтта? Ведь тысяча дней – это около четырех процентов не только его, Тревора, жизни. Это около четырех процентов жизни любого человека, а все они – все еще люди. И это очень, очень много времени.– Пойдем. Нам еще до метро тащиться.– Я не одна. И вы очень сильно удивитесь.– Да неужели, ты решила познакомить нас с кем-то нормальным среди своих друзей?..– Нет, – почти что кричит Алексис, и со злости швыряет туфли в угол. Тревор осторожно сжимает ее хрупкое плечо и просит успокоиться. – Впрочем, с учетом того, в кого вы превращаетесь, Тревору и вправду придется с вами знакомиться заново.И в кухне что-то бьется, громко и звонко. После – слышно только глухие звуки шагов и удары собственного сердца. Слишком долгие несколько мгновений.Да, его не ждали, но ему рады. Тревор отвечает совсем тихо и невпопад, обменивается неловкими приветствиями с родителями, пытаясь убедить себя в том, что он не зря приехал.Мэтт выходит встретить его последним. Он держит в руке горсть битого стекла, которое, по видимости, так и не придумал, куда деть. Удивленный, бледный от испуга, до жути неловкий Мэтт, которого знает его младший брат, – черт возьми, точно такой же, как в день, когда Тревор видел его в последний раз. Словно прямо сейчас снова придется прощаться. Пытаться одним взглядом – потому что больше ничего и не остается – и оправдаться, и извиниться. И умолять не говорить о том, кому на самом деле принадлежала 'Гренландия'.Одновременно так давно и всего мгновение назад.Мэтт улыбается и говорит:– Привет, Треви.***– Да, определенно, зря мы куда-то пошли на ночь глядя, ты наверняка устал.– Меня не утомляют перелеты. И я бы хотел поговорить.– Это хорошо, – отвечает Мэтт, и Тревор не понимает, что именно хорошо.Кажется, хорошо – впервые увидеть берег озера Мичиган. Просто знать, что в мире, где 'человек' – настолько первостепенное и значимое слово, что каждое действие человека, считающееся обыкновенным и повседневным, не так давно было бы огромным шагом вперед, а теперь лишь означает возможность не сделать шаг назад, в окончательное небытие, есть этот самый берег. Чужой и одновременно словно до ужаса знакомый. Знать, что однажды, когда человек не справится, все еще будет это место. Когда небоскребы на противоположной стороне падут и рассыплются в прах, для Мичигана это не будет ничего значить. И еще через пару сотен лет здесь снова будет кто-то живой. Скорее всего, простейший и бессознательный, но не такой деструктивный, как человек.Наверное, так будет правильно.– Что случилось с нашей сестрой? – Один семейный ужин вечером пятницы, на который она привела своего парня. Они ведь, черт возьми, даже съехались. Урожденный канадец, которого власти признали невыездным, – Мэтт хрипло и нервно смеется, – представляешь, спросил у матери, правильней считать le acte de défi именем или призванием. Ну, ты понимаешь, чем это закончилось.– Что это значит?..– Неповиновение. Я разочарован в тебе, Треви, французский – не настолько мертвый язык.– И что было дальше? Алексис уехала из Чикаго вместе с ним?– Это наивно даже для тебя. Мальчишка решил никогда не связываться с людьми, работающими на останках Лиги Плюща, и рванул к канадской границе. Лекс сказала, что не собирается жить в доме, где никто не слышал о свободе мысли. Да, сюжет не для карамельной мелодрамы, но нервы нам сестренка потрепала ровно настолько, насколько мы этого заслужили.Они говорят так, словно в последний раз они говорили вчера. Словно день, когда случилась ссора, которая чуть не заставила их семью еще сильнее рассеяться по разным краям их огромной умирающей страны, – единственный день, который пропустил Тревор.Мэтт спускается по бетонным плитам ближе к воде и на ходу сбрасывает с себя кеды.– Зачем ты это делаешь? – кричит Тревор вслед, пытаясь разглядеть силуэт брата в темноте по ярко-красной клетке рубашки. – Это может быть опасно.– Значит, Тревор, который работал в Дартмуте в отделе синтеза и каждый божий день дышал одними токсинами, а потом тащился на разваливающемся на части лайнере через полстраны, будет мне рассказывать, что опасно, а что нет?..– Но здесь же даже береговой линии не обозначено.В закатанных по колено джинсах, небрежно поднимая брызги мутной воды с каждым шагом, он продолжает идти дальше. И в мгновение, когда он оборачивается, в темноте сверкает стальной отблеск его улыбки. Мэтт смеется.– Это то, чему они тебя научили? Тому, что всё, что не разрешено – запрещено? Тому, как нужно четко следовать любой инструкции, не задумываясь о том, кто и зачем ее придумал?..– Да черта с два.Тревор снимает обувь и заходит в воду. Она теплая. Говорят, в некоторых озерах еще живут рыбы. Но никому нет дела, поэтому нельзя сказать наверняка.Брат смотрит прямо в глаза. Долго и внимательно.Словно пытается понять что-то, о чем не хочет спрашивать.– Я пошутил, слышишь? Я… знаю, что это неправда.Младший только насмешливо фыркает и делает вид, что пытается столкнуть его в воду; он и вправду совсем не злится. Его считали рецидивистом и примерным гражданином, талантливым и глупым, отступником и заслуживающим доверия – никто не знал его по-настоящему, но Тревор все еще уверен в том, что может не доказывать брату, кем он является, а кем нет. Мэтт все знает и сам.– Почему Чикаго?– Ответ прямо перед тобой. Точнее, вокруг тебя.– Серьёзно? Пресная вода? – удивленно спрашивает Тревор. И получает в ответ только немой кивок. – Её же можно достать, где угодно.И следующее мгновение возвращает его во времена, когда все было менее очевидным, но более простым. Когда Тревор был младше. Брат мог одним взглядом убедить его в том, что, как бы то ни было, как бы ни думали все вокруг, ему, Тревору, так думать не стоит; это были времена, когда Тревор учился чему-то каждую секунду своей жизни и точно знал, где его место.Теперь Тревору учиться нечему и он понятия не имеет, есть ли где-либо его место вообще.– Сколько дней ты можешь голодать? Семь? Десять?– Скорее десять, чем семь, – неуверенно отвечает Тревор. Смотрит себе под ноги и готовится слушать.– Когда человек, живущий в аномии и разрухе, проголодает семь дней, он не пойдет на работу. И никто не запустит очистные сооружения. И фуры с пресной водой не прицепят к пассажирским вагонам, идущим с запада в столицу. И в этих домах, – устало щурясь, Мэтт поднимает взгляд к невообразимо высоким зданиям на противоположном берегу; большая часть из них уже пустует, и только на верхних этажах слабым светом одиноко горит с десяток окон, – будет стоять гробовая тишина, когда никто не придет посчитать, во сколько тысяч нам обошлась эта вода. А люди спустятся на то самое место, где сейчас стоим мы, и будут пить воду из грязного Мичигана.– Почему ты улыбаешься, когда говоришь об этом?– Потому что люди жили так. И никто от этого не умирал. И никто не забывал, что другого дома у нас нет – а мы забыли. Это нас и убьет. Такая ирония.На пару миль вокруг никого нет. И их никто не видит. И уж точно никто не слышит, как его брат рассуждает о том, что знает, как люди жили раньше и как умрет современный человек; это такое наглое и безрассудное вольномыслие… что Тревор даже себе боится признаться в том, как сильно ему этого не хватало.Мэтт словно догадывается, о чем именно думает его брат. Тянет за ворот куртки, заставляя отвести взгляд от вершины Уиллис-тауэр. И спрашивает:– Какие люди в Дартмуте? О чем они говорят?– Они трусы. И говорят только то, что им можно говорить.– Значит, ты приехал в Иллинойс посмотреть, как выглядит смелость?– Может быть, – уклончиво отвечает Тревор. – Я не ошибся?– Может быть.У смелости синие глаза, смелость носит красную рубашку в клетку. И любит говорить загадками.– Не знаю, что ты скажешь по этому поводу, но надеюсь, это тебя не разозлит… я привез с собой ту самую копию 'Гренландии'. Она твоя, так что тебе решать, что с ней делать.И Мэтт резко останавливается. Как подстреленный. Просто замирает, так и не сделав шаг – Тревор долго смотрит на то, как он пытается заставить себя успокоиться и обернуться; если честно, Тревор не хочет ничего обсуждать. Он не расскажет о том, что заставило его забрать эту книгу из дома, потому что и сам не знает. Он не видит смысла объяснять то, что он делал дальше – они оба знают, что Мэтт скорее всего лишился бы работы, в лучшем случае, а жить дальше в одном доме им не позволил бы никто, так что тогда, три года назад, они оба просто согласились на самый безболезненный исход.Тревор лишь хочет, чтобы Мэтт знал.– Её не конфисковали?– Нет… всем было дело только до их запятнанных имен и того, как побыстрее сплавить меня куда-нибудь. Так что я просто упаковал ее вместе с остальными вещами.И он смеется. Хрипло и почти навзрыд – правда, быстро берет себя в руки. Резко выдыхает и едва слышно матерится сквозь зубы; Тревор никогда не думал о том, насколько это нелепо и глупо, но... это так?Как большинство поступков тех, кто думает, что слепое повиновение является единственным путем к порядку.– Скажи мне, что она до сих пор нужна тебе. Что ты до сих пор веришь в то, что написано на ее страницах.Теперь очередь Тревора требовать ответов.Он был одинок, он жил среди тех, кто никогда не задает вопросов, он постоянно боялся, что однажды не сможет притвориться таким же. Он ждал, когда наступит день и рядом с ним будет хоть кто-то, кто верит исключительно в то, что видел сам.Поэтому он хочет знать.– Конечно, – в тоне Мэтта ни капли сомнения. – Но теперь она твоя.Вот, что сделал Тревор. Он с надеждой заглядывал в глаза каждому встречному на восточном побережье, ожидая увидеть человека, хоть немного похожего на него самого, настолько же безнадежно отчаянного и отчаянно надеющегося на лучшее – чтобы вернуться туда, откуда начал, и понять, что это всегда был его брат.Описал полный круг, как 'Гренландия' в его дорожной сумке.– Мне так не хватало тебя, Тревор.