Глава 7 (1/1)

you've turned into everything you're notМэтт ушел слишком далеко; почти сразу промок до нитки и слишком поздно осознал, что у него должен быть какой-то план.Такое… бывало однажды? Совсем давно он сбежал из дома и заблудился. Тогда было обидно и холодно. И всё.Теперь ему было страшно, как никогда прежде. Он не знал, сколько времени прошло – только становилось всё темней, и он отдалялся от дома, не зная, что именно пытается сделать; казалось, сейчас и вправду загорятся все окна на улице, по которой он бежит так быстро, как может – потому что нельзя не услышать, как Мэтт кричит.Но его брата здесь нет.Зачем, черт возьми, он ушел? Он знал, что с ним может случиться, когда уходил? что с ним может случитьсяМэтт развернулся и побежал в направлении полицейского участка. Земля под ногами горела, а кровь стыла. Он не мог, просто не мог допустить этого.– Да, я слушаю, – словно нарочито медленно произнесла констебль, пока Мэтт отчаянно боролся с паникой и раздражением – такое ощущение, словно она вообще не торопится, а ведь у него каждая секунда на счету сейчас, – Боже, у тебя кровь…– А, – Мэтт запоздало заметил, как она капает с рукава куртки прямо на стол, – ничего страшного, это моя.– 'Ничего страшного, это моя'? Тебе нужна помощь, сейчас я…– Послушайте, мать вашу! Я просто порезался, и я напугал своего младшего брата. Он выбежал из дома, и я не смог его догнать. У него мутизм, и, если что-то случится с ним, он же даже закричать не сможет… понимаете, да?Девушка резко перевела взгляд куда-то за плечо Мэтта. И Мэтт обернулся тоже.Он стоял на пороге. В насквозь промокшей футболке, запыхавшийся и дрожащий. С затравленным, испуганным взглядом, тем самым, который так напугал Мэтта, когда он однажды, совсем обыкновенным утром, распахнул дверь своей квартиры, чтобы удивиться неожиданному визиту своего младшего брата и понять, что ничего уже не будет прежним; теперь казалось, что это наваждение, что это не могло случиться – неужели Тревору было так просто понять, как поступит Мэтт, и сделать то же самое?Но это было правдой. Тревор всегда знал своего брата, как никто другой. И он и вправду стоял на входе в полицейский участок.Мэтт подорвался с места – и ноги тут же подкосились. 'Трусливый идиот', – сказал он сам себе, но это ни черта не помогло; он действительно не знал, может ли что-то сказать или сделать сейчас. Думалось, стоит только посмотреть не так – и станет еще хуже.Хотя куда хуже.Теперь, когда Тревор снова был рядом, в безопасности, Мэтт думал только о том, что случилось.– Я так волновался за тебя.А Тревор молчал. Конечно, Тревор молчал.Это произошло полпервого ночи в четверг, когда на мили вокруг не происходило вообще ничего больше, поэтому патрульный согласился довезти их до дома. И они ехали в полной тишине. В точно такой же тишине поднялись на этаж.И кухне всё так же горел свет; Мэтт отстраненно смотрел на испачканный кровью пол и ему впервые в жизни совершенно по-идиотски хотелось не думать вообще. Просто недолго побыть телом. Телом, которое вымоет грязный кафель, снимет эту ебучую сырую кожанку, скажет соответствующий набор слов – не важно, каких, можно ведь не думать – своему брату, чтобы дать понять, что если что-то и может быть в порядке сейчас, то это в порядке. И заснуть. Казалось, только так он сможет пережить это.Эфемерное ощущение того, что так действительно может быть, разрушилось ровно тогда, когда рядом оказался Тревор. Снова подошел совсем бесшумно и, словно из необходимости хотя бы в этот раз обозначить свое присутствие, очень громко поставил на стол аптечку. И потянул за рукав куртки, даже не касаясь руки Мэтта.– Не нужно. Я сам.Он просто смотрел – на то, как Мэтт раздевается и торопливо обрабатывает рану, шипя сквозь зубы. Словно не знал, может ли сделать что-то еще.– Послушай, я…Нет. Тревор торопливо покачал головой, и снова ни звука не доносилось с разомкнутых бледных губ. У чокнутых коллекционеров винтажа этажом ниже пробило ровно час, даже это было слышно. А после часовой стрелки зазвенела тишина, и только.– Просто иди спать, ладно?Мэтт снова зажал в зубах конец бинта, отчаянно цепляясь за единственную причину отвести взгляд – больше сказать ему было нечего. Тревору, видимо, было нечего сделать – поэтому он просто ушел. Он бы мог разозлиться и, возможно, разбить что-нибудь. И, скорее всего, это было бы лицо его непутевого старшего брата. Да, именно, так бы и поступил Тревор. Так бы и поступил Тревор, которого когда-то знал Мэтт.Он шел вдоль тонкого луча света из-за приоткрытой двери, совсем осторожно и едва ли видя что-то.Никогда не замечал, что у Тревора такие тонкие руки. Тогда они дрожали; на плече была повязка из ткани, которую он никогда не снимает – потому что и вправду думает, что его шрам может кого-то напугать. Даже когда этот шрам может увидеть только Мэтт. Даже когда так глупо отрицать, что, будь на Треворе хоть сотня шрамов, это бы не заставило отвести от него взгляд. Мэтт неуверенно и медленно потянулся рукой к хрупкому запястью, словно боялся не успеть передумать – Боже, если бы пару часов назад он мог думать, когда это было так нужно – и его почти надвое располосовало этим совершенно нечитаемым и почти безжизненным взглядом. Закрывая лицо своими тонкими дрожащими руками, Тревор все-таки смотрел.Ему было страшно.И Мэтту было страшно тоже.– Мне стоило быть осторожней, – всё, что он сказал. Смог замолчать глупое и отчаянное 'что же ты натворил, Треви?' – знал, что, что бы ни натворили они оба, мучиться им придется тоже вдвоем. Вдвоем, но поодиночке.Тревор только нервно повел хрупким плечом, еще сильней скрываясь от взгляда и словно отвечая – да, тебе стоило быть осторожней. И речь ведь совсем не о том, что он умудрился ударить себя ножом.А глаза Тревора только что сказали Мэтту о том, что бывает в разы больнее.– Ты простишь меня?И это было бы всего мгновение, но, когда Мэтт протянул руку снова, она зависла в воздухе, а Тревор отвернулся. И только и осталось, что смотреть на его дрожащие лопатки и понимать, что разговор окончен, не начавшись.Точно такое же мгновение было, когда Тревор сделал шаг вперед, а Мэтт не смог его остановить. Когда Тревор решил поцеловать его, а он не успел понять.И никто, кроме Мэтта, в этом не виноват.Он знал это. И знал, что еще одно слово – и Тревор закричит. А что было бы дальше, не знал никто.Он так больше не может. Тень перечеркнула тонкую полоску света на полу спальни; и, одновременно с погружением во тьму, внутри – неожиданно, но очень ощутимо – оборвалось что-то, и Мэтт перестал бояться. И перестал думать. Проверил, закрыта ли входная дверь, поставил будильник, помыл пол в кухне и написал Алексу, что, скорее всего, не придет завтра на учебу. Словно это был обыкновенный будний день, плавно и незаметно перешедший в ночь.А после, как хотелось с самого начала, он просто долго сидел в кромешной тьме на полу, притираясь спиной к холодному дверному косяку.Когда он это допустил? Как он это допустил?как он только могМоменты проносились перед глазами, словно обрывочные, едва различимые кадры в бесконечной затертой пленке; Мэтт пытался ухватиться за каждый из них, пытался посмотреть ближе, надеясь, что поймет хоть что-нибудь. Но он просто не мог, потому что всё случается лишь однажды. Однажды, бесповоротно, становясь неизменной причиной или следствием. На всю оставшуюся жизнь.Медикаментозное утро, начавшееся со звонка в дверь – испуганный Тревор, топчущийся на пороге. Его внимательный взгляд под руку, которой Мэтт бросает очередную капсулу стимулятора в свой кофе – первый раз, когда они выбрались вместе в город (и Мэтт уже знал, что никуда не отпустит брата, пусть еще и не признался в себе в этом). Тот день, когда Тревор назвал его своим лучшим другом.Вдруг начинает печь в груди.Фантомная боль чего-то, что Мэтт не утратил. Чего-то, чего никогда не было.Он понял, почему. И ему не нужно было больше всматриваться в затертую пленку воспоминаний.На сером потолке – блики поперек грязных разводов. И паук. Они лежат на полу и молчат. Конечно, они молчат.И Мэтт уже знает, что запомнит этот момент надолго.Разменявший третий десяток, он впервые чувствует себя нужным.Когда он говорит Тревору о том, что ему тоже страшно, он знает, что эти слова что-то меняют. Знает, что они во всём это вместе, а не поодиночке – и Тревор обнимает его так крепко, что Мэтт забывает, как дышать. Они по одну сторону, на обломках баррикад, что были между ними и разрушились в миг.В миг и одним прикосновением – Мэтт гладит его бледную шею дрожащими пальцами, едва притрагиваясь, отслеживает проступающую вену, думая, что от этого Тревору не так больно, как было прежде, и смотрит на его алеющие щеки… воспоминание распадается на части, и теперь Мэтт готов поклясться, что помнит этот едва уловимый взгляд, брошенный на него в ответ. Взгляд, который он способен понять только теперь, когда уже поздно.О чем он только думал?Что бы он сделал, если бы почувствовал тогда, насколько сильно ожегся?И на секунду показалось, что всё равно дрогнула бы рука и ничто не помешало бы решиться на то прикосновение, долгое, неосторожное и недозволенное.Мэтт себя ненавидел. Ночь напролет он думал о том, как заслужить прощение брата. Тревор спал.***С того дня, как Тревор приехал в этот дом, каждое утро они завтракали вдвоем. Молча, зачастую в отвратительном настроении – правда, иногда вдруг менялось что-то, и они могли до последнего перекидываться совершенно идиотскими сообщениями и опоздать, куда только можно – но вместе.Сегодня Мэтт был один. Торопливо ел тосты, которые приготовил его брат, и перечитывал сообщение о том, что Тревор все-таки ушел в школу. Правда, Мэтт ему ни черта не поверил.Вне четырех стен время шло еще медленней.– Это, блядь, еще что? – свистящим шепотом спросил Вудроу, игнорируя косые взгляды лектора. Мэтт увидел – на светлой ткани толстовки проступает красное пятно. В перерыве, пытаясь сделать вид, что он на самом деле хочет и может говорить, он с наигранной оживленностью что-то обсуждал, и, как это обычно бывает, обо что-то ударился рукой. Видимо, поэтому порез снова открылся. Все не как у людей.– Пытался вскрыться. Но не знал, как это делается. Поэтому не умер. Пришлось идти на учебу.– Вентворт, Вудроу, я вам не мешаю?Когда лекция кончилась, Алекс пытался догнать его, но Мэтт ушел раньше.Больше не мог делать вид, что он в порядке.Мэтт так сильно устал.Пропустил обед; курил на парковке, пытаясь заглушить привкус таблеток на корне языка. Он чувствовал это впервые за последние несколько недель. Мерзко возвращаться к старым привычкам. Но он словно в одно мгновение стал прежним, и только море его апатии стало еще глубже.И вдруг отпустило на мгновение. Всё – отвратительные ощущения, мрачные мысли. Все ушло на второй план. Осталось только странное чувство глубоко за ребрами. Не пустота даже. Легкость. Невообразимо первичная и одновременно совсем эфемерная, такая, что всего на миг.А вот осознание того, что таким он запомнил тот поцелуй, чувствовалось, как падение после удара невыносимого отвращения к себе.Правда, Мэтт когда-то думал, что станет хорошим старшим братом?..'Думал ли я хоть раз в жизни?' – спросил Мэтт себя, закрывая руками горящее от стыда лицо.Тревор всегда надеется, что видит Марблс в последний раз.Но он все же знал, что это произойдет не сегодня, когда прогуливал испанский – ну, зачем ему устная практика – и, наверное, впервые не сомневался в том, стоит ли ему идти в клинику. Куда угодно, только не домой.– Ты выглядишь подавленным. Ты спал сегодня, Тревор??Последние пару дней были тяжелыми.1) Иногда я все-таки могу говорить,2) Это заставляет меня паниковать настолько, что я начинаю творить в бесконечное количество раз больше хуйни, чем обычно.Мисс Марблс, Вы знаете, что мне делать?Потому что я – нет?За весь сеанс ей не удалось вытянуть ни одного внятного слова больше – Тревор, наверное, и хотел бы объяснить – конечно, только то, что заставило его говорить, а не произошедшее после – но просто не смог.Думать об этом было так же страшно, как было страшно говорить вчера.Он по привычке притронулся к шее озябшими ладонями, и после этого его тишина начала причинять чуть меньше боли.Впервые за долгое время Тревор был один дома.Пересчитал оранжевые упаковки в аптечке, отмечая про себя, что их стало меньше, и в этом ничего хорошего нет – Мэтт опять взялся за свое, значит. Прибрался в спальне. Убрал в чехол гитару, по неосторожности царапаясь об острые концы струн. В шкаф – графитово-серую рубашку Мэтта, которая его так бесит.Словно касаясь сотни воспоминаний. И ничего из того, что вызывало боль, ревность и, наверное, даже нежность – Боже, он же и вправду каждый день, словно идиот, думал о том дне, когда Мэтт начал учил его играть на гитаре, надеясь, что когда-нибудь снова ощутит прикосновение его рук – теперь не казалось тем, что вообще случалось с Тревором.Словно он больше ничего не чувствует.