Глава 5 (1/1)

love is more than just a tragic catastrophe that sucks the life out of me and brings me downОни проводили вместе каждый вечер, и Тревор думал, что никогда не чувствовал себя более счастливым, потому что, кажется, Мэтт знал все о нем – и, надо же, он, выглядящий вечно хмурым и нелюдимым, был тогда единственным другом и тем, кто точно не позволит окончательно потеряться. И да, как выяснилось, младший не знал о Мэтте почти ничего; время стремительно меняло расклад, и Тревору тоже хотелось бы знать. Быть способным на понимание. Он чувствовал себя обязанным и действительно желающим стать лучше, наверное, впервые в жизни.Мэттью был где-то между попыткой найти что-то в ворохе бумаг, с которыми, по видимости, никогда не расставался, и добавлением виски прямо в кофе, – мерзость какая – когда вызвал у брата почти что остановку сердца, впервые сказав вслух о том, что его действительно что-то беспокоит. О том, как часто злится, – о том, что есть бесконечный список причин, по которым у него никогда и ни с кем не клеится.– Всегда нужен повод, – торопливо проговорил он, пряча взгляд. – Тебя любят, потому что… Ты хороший друг, потому что… И, черт возьми, Тревор, я не понимаю, почему все это происходит каждый чертов раз. Я ведь, наверное, даже говорить об этом не должен, но… дальше-то что? Выбирать меньшее из зол, прятаться в четырех стенах, когда-нибудь второпях жениться? А если эти – как их там? – отношения, – он нервно защелкал пальцами.А Тревор косо улыбнулся только. Как будто он не знает – его никогда ни о чем не беспокоящийся старший брат точно так же, как и большинство людей, напуган будущим, необходимостью окончательно взрослеть и прочей бесперспективной чушью. И точно так же, как сам Тревор, не спит ночами, часто злится ни на что, точно так же ему бывает паршиво; это ведь нисколько не странно – странно, что Мэтт строит из себя неизвестно что. Как будто он не имеет права чувствовать себя плохо.– Зачем я все это сказал? – Мэтт нервно рассмеялся. – Извини, я просто…?Абьюзивные?– Что? Да, точно, – растерянно согласился Мэтт. – Абьюзивные отношения.?То, что я прогуливаю почти с начальной школы, еще не значит, что я идиот.?– Я никогда и не говорил, что ты идиот, – на время позволивший себе быть мрачным и потерянным, Мэтт вдруг почти мгновенно изменился. Заговорил спокойно и другим тоном – а после упал рядом на потрепанный диван. – Слушай, а ты щекотки боишься?Тревору пришлось ответить несильным ударом в плечо.Нельзя. Нельзя пытаться и снова чувствовать тишину. Нельзя быть беспомощным перед лицами своих же бесчисленных страхов.Он не мог позволить себе рассмеяться, даже если очень сильно хотел. Даже если они оба только что занимались бесцельным обжалованием несправедливостей жизни, как девчонки, а теперь, бок о бок, лениво и расслабленно тянут разговор ни о чем.– Понял. Прости, – тут же отозвался Мэтт.?Знаешь, что?? – Тревор торопливо отправил сообщение, чтобы сомневаться в том, стоило ли, когда было уже поздно. Нервно вертел в руках мобильник; он-то ведь не всегда все понимал, но учится. Все, что об одиночестве и меркантильности, – все, что так мучает Мэтта сейчас.– Что? – старший недоверчиво покосился на него и улыбнулся уголком бледного рта. Словно боялся услышать что-то плохое.А Тревор бы не сказал ничего плохого.?Ты мой лучший друг??Без всяких идиотских на то причин?– А ты – мой, – тут же ответил Мэтт, словно и не сомневался ни секунды. И улыбнулся снова, теперь – широко и искренне.И его глаза, вечно поражающие отстраненным, ледяным почти взглядом, словно сияли; у Тревора внутри что-то перевернулось, и сердце подскочило до самого горла.К черту все. Абьюзивные отношения, фальшивых друзей, притворное беспокойство тех, кто даже не умеет беспокоиться, – к черту. Тревор понял вдруг, что даже в самые плохие времена, даже если ничего вокруг не останется, всегда будут они. Пообещал себе запомнить это и ценить.Ни во что не верил, а теперь безоговорочно поверил в Мэтта.Долго не мог уснуть той ночью, потому что чувствовал себя так, словно взлетает, не в силах зацепиться за что-либо вокруг, что могло бы позволить ему остаться здесь, в темноте и на прохладной неудобной постели.А ты – мой. Повторял про себя, не в силах сдержать улыбку.Они проводили вместе каждый чертов вечер, а под утро, всегда туманное и холодное, Тревор открывал глаза и видел, что его вечно измученный проблемами вокруг и пропастью из спутанных мыслей и противоречивых выводов в голове старший брат крепко спит, и Тревору было спокойно тоже. И, когда ему было не по себе после очередного сеанса у психолога, когда он беззвучно передразнивал ее заезженно-ненавистное 'такой случай я вижу в первый раз' и добавлял, что надеется, что видел ее в последний раз, Мэтт смеялся так, словно прежде никогда этого не слышал. И сказал однажды: 'Когда-нибудь у тебя будет огромная история, Треви, которую захотят услышать люди, и это будет лишь маленькая ее часть, пусть и не самая хорошая'. Черт знает, с чего он это взял; просто хотелось верить и хоть иногда чувствовать не оплеухи с подачи тяжелой руки мира вокруг, а простое прикосновение того, кто рядом и в самом деле понимает. Тревор знал только одно: самая большая и невероятная часть его истории будет о том, чьим братом ему повезло быть.Еще знал, что безмерно счастлив.А потом Мэтт просто ушел.Да, он просто ушел, прежде только на полном серьезе спросил, какая рубашка идет ему больше. И Тревор отвечал, нервно сжав предательски задрожавшие руки на многострадальном мобильнике; белая выглядела слишком вычурно и немного по-больничному. Он, кажется, тоже серьезно задумался.После – задумался и о том, куда Мэттью собрался в пятницу вечером в таком виде.И вдруг, где-то глубоко внутри, намного дальше, чем вечно оголенные нервные окончания, чем болезненно-бледная кожа и заживающие раны – наверняка там, где у человека находится душа, – больно кольнуло. И еще сотню раз.?Пятна Роршаха бывают такого цвета?, – словно невзначай сообщил Трев, глядя на нее, графитово-серую, расстегнутую и чуть великоватую на худом молочно-белом теле. 'Не смей смотреть так долго', – строго сказал сам себе.– Тебе показывают пятна Роршаха??Не в больнице. Был у школьного психолога, так, для обязаловки.?– Как успехи? – невозмутимо поинтересовался Мэтт. Торопливо пригладил растрепанные волосы рукой.А ведь обычно ему вообще плевать, как он выглядит.?Отвратительный специалист, хороший человек.Зато, пока торчал там, понял, что думаю об одном человеке так много,что это становится одержимостью.?И – Тревор хотел бы думать, что ему показалось, – Мэтт вдруг то ли растерялся, то ли… он пораженным выглядел, вот что. Широко распахнул темно-голубые глаза, а потом, словно опомнившись, навесил на лицо улыбку; с ним ведь такое случалось часто – словно терял этот бесполезный и бессмысленный контроль, пусть и всего на мгновение.– Кто это? – не получив ответа, старший продолжил: – Ты пытался познакомиться с ней?.. Или с ним? Ты… просто попытайся, Трев, я уверен, у тебя получится.Младший слышал, как поворачивается в замке ключ.Это ты, придурок. Это всегда ты.Тревор долго слонялся по пустой, полуосвещенной квартире, вспоминая и повторяя про себя, что Мэтт обещал вернуться позже, но все-таки обещал; младшему просто до чертиков и как никогда прежде было больно, в сотни раз больней срастающихся переломов и даже проклятой тишины, на совершенно другом и почти немыслимом уровне. Он признавал – это ревность. Глухая. Необоснованная. Такая явственная и острая, что был готов поклясться – чувствует, как Мэтт прямо сейчас улыбается кому-то, говорит с кем-то, кто может ответить, кто может выйти вместе с ним за пределы проклятой ловушки из четырех стен, ничего не боясь. Как целует кого-то, может быть.Он ведь, с падениями самооценки и сотнями заскоков, все равно – скорее даже 'особенно потому, что не знает, какой он исключительный' – с Вселенную ценой. Тревор не ставит на пьедестал, не сгущает краски. Просто видит.Действительно собирался заснуть, но не мог, безуспешно пытаясь избавиться от слишком громких мыслей и – как давным-давно, когда это еще спасало, когда он был не один, – свернувшись клубочком на самом краю кровати Мэтта. И тот снился; в чужих объятиях, с закрытыми глазами и этим проклятым румянцем на скулах, цвета аварийных сигналок.Тревор проснулся, чувствуя привкус крови на разодранных губах.Пытался не кричать. Он ведь только и делает, что пытается, когда все вокруг давно уже научились жить.Его почти тошнило в сколотую раковину в ванной; Тревор смотрел на себя, потрепанного и напуганного, наверняка еще более непохожего на себя прежнего, чем показывает неясное, плывущее перед глазами отражение в зеркале. Мысленно выговаривал себе: 'посмотри, кем ты стал'.Да, он – признает, отрицать поздно, глупо и бессмысленно – до немых криков, застрявших в глотке, до исступленного отчаяния влюблен в родного брата. Самой ебанутой любовью на свете влюблен, хоть и не знает, как и когда именно это началось. Ревнует родного брата. Отдал бы все, чтобы прямо сейчас Мэтт оказался здесь, чтобы почувствовать, что он все еще близко, просто встретиться с ним взглядом.Только… даже и не это страшно. Тревора пугает то, что в мыслях – а ведь ничего, кроме них, у младшего нет и вряд ли будет – не позволяет брату быть с кем-то другим (Мэтт ведь, возможно, прямо сейчас и счастлив).Тревору сдавливает саднящее горло, словно удавкой, и он снова вскидывает взгляд уставших, слезящихся глаз на свое отражение. Сволочь.Да, как и любой сдвиг по фазе, это начинается весной. Только Тревор предпочел бы влюбленности все расстройства категории F, отмеченные крестом, в своем личном списке.Мэтт всегда ненавидел притворяться.'Ненавижу', – так и повторял про себя, торопливо спускаясь со ступеней крыльца общественной школы, в которой учится Тревор. Ненавидел то ли себя, то ли необходимость притворяться, то ли состоявшийся только что разговор.Конечно же, с упоминанием проблем многодетной семьи, очередным пересказыванием истории про аварию, со слабой, но все же попыткой давить на жалость; да, Тревор снова прогуливает, смотрит на всех волком и никогда не учил этот чертов испанский, но переход на домашнее обучение никак не вписывался в концепцию терапии. Он должен был остаться.Да и сутками напролет в четырех стенах с ним, Мэттом, – это же с ума сойти, так думалось.Так что, пожалуйста, блядь, поймите, это важно.Притворная вымученная улыбка и эта ужасная темно-серая рубашка; Тревор сказал, что пятна Роршаха бывают такого цвета.Мэтт торопливо возвращался домой и курил стрелянную у прохожего. А потом вдруг словно отпустило это противное, бьющее холодом по нутру чувство – не ради себя ведь. Ради Тревора, все и всегда ради него; это первостепенно, важно и номером один во всех списках.Когда зашел в затемненную, окутанную тишиной комнату, нашел Тревора за книгой – тот в последнее время часто читал или делал вид, постоянно торчал на улице и словно сторонился; младший, раньше пытающийся быть хоть немного общительным, всегда расслабленный, но прячущий усталость за приветливой улыбкой, теперь даже не посмотрел на Мэтта. И Мэтт чувствовал себя так, словно постоянно ранит его.Понять только не мог, чем.***?Помню, что со мной произошло.?Тревор невидящим взглядом смотрел на почти пустой лист бумаги и пару корявых строчек на нем. Она, Викки Марблс – Викторией ее, иногда по щелчку пальцев становящуюся суетливой и неловкой, торопливо носящуюся по коридорам клиники в перерывах между сеансами, язык называть не поворачивался – психолог, к которому Тревор приходил каждый понедельник и четверг, часто заставляла его писать от руки.– И ты хочешь, чтобы я тоже знала об этом??Может быть. Не уверен.?Наверное, это было паршивой идеей – начать сегодня. Руки тряслись так, что Тревор пару раз даже выронил карандаш; но он действительно знал, что произошло. Он проснулся с этим, точно так же, как с тишиной несколько недель назад, и точно так же не понимал, что делать теперь. Он вряд ли доверял ей – но даже Мэтт не знал, а после 'даже' превратилось в 'тем более', и Тревор просто нашел себя за этим столом, прямо перед самым бесполезным собеседником на свете.?Я помню, что за рулем была женщина. Это все – о ней, ни лица, ни номера. Я упал, и она сдала назад, и это чувствовалось так, словно мне оторвали руку. Мне было очень больно, и я кричал. Словно мне стало бы легче.Не становилось, знаете. А я все еще продолжал, ничего не мог сделать с собой. До момента, пока не начало казаться, что я ничего не слышу и не чувствую.После я очнулся в больнице, и все.Это было слишком громко, Вы понимаете??Пятьдесят девятая минута сеанса. Тревор даже не оправдывался – сделал это специально. Ему ведь всего лишь нужно время, так говорят?Просто он решил: с этого дня, с гребаного ненавистного понедельника перестать скрывать и начать быть честным хотя бы иногда. И он чувствовал себя бомбой замедленного действия, потому что была и другая тайна, совсем далекая от визга тормозов и окровавленных дорожных разметок. Она, протащенная на себе в одиночку среди молчания сквозь нервно закушенные губы, не давала покоя.Тревор ведь себе не врал – ему было, в чем признаваться. И кому.Это – пугающее и сейчас невообразимо далекое; начал с простого. Марблс и воспоминания об аварии… еще недавно сказал бы себе, что это совсем непросто, но все изменилось (Тревор одернул себя, пытаясь не думать о том вечере в одиночку и до жути острой ревности, которая мучает его все еще). Мэтт. Мэтт.– Если ты хочешь, то на сегодня мы закончим, Тревор, – осторожно предложила мисс Марблс.И Вентворт действительно был благодарен ей тогда.– Только позволь мне сказать тебе кое-что, прежде чем ты уйдешь. Не как специалист, а как человек, – она грустно улыбнулась и указала взглядом на часы, – ладно?'Не нравится мне все это', – подумал Тревор. И кивнул на автомате.– Я рада тому, что ты умеешь отпускать и признаешь… что твоя жизнь изменилась, но там, где в ней сейчас пустое место, нужно начать строить что-то новое. Просто найди, вокруг чего. Это важно.Ему хотелось сказать 'идите к черту, вот что', громко и отчетливо, как делал это прежде, когда встречал людей, которые лишь делают вид, что все понимают, – а на деле не понимают ничего от слова 'совсем'.Тревор вымученно улыбнулся и вышел, прикрыв за собой дверь.Потому что центр вселенной Тревора уже найден.И все не так, как должно быть. Совсем не так.Тревор… он ведь до последнего думал, что не выходит за рамки дозволенного. Просто рад тому, что может проводить время рядом с братом. Просто ревнует той самой нормальной ревностью, которая может быть. Просто боится терять его, просто доверяет во всем больше, чем себе.И ни черта. Чем больше времени проходило, тем глубже зарывался Тревор, – больше, чем братская любовь, чем любое чувство в его жизни.Казалось, больше и на свете никого нет, кроме него.И было больно осознавать. 'О чем ты думаешь, ты же никогда не будешь никем, кроме непутевого младшего брата со съезжающей крышей', – повторял себе раз за разом; только вот надежда если и собиралась умирать, то последней.Они сидят прямо на полу, нагретом солнцем; Мэтт пообещал научить играть на гитаре и действительно учит – только Тревор в этот раз не забросит, как тогда, в детстве. Выходит хреново, и пальцы совсем не слушаются, но он и вправду, наверное, впервые в жизни изо всех сил старается сделать что-то хорошо.Звучит грязно и чуть фальшиво.– Эй, ты неправильно это делаешь, – осторожно говорит Мэтт.Младший только улыбается и приподнимает бровь, без слов спрашивая о том, что именно.Ему нравится, когда Мэтт такой. Спокойный, ни разу не неловкий во всем, что делает. Свой.– Ты весь зажатый, деревянный словно, – невозмутимо поясняет брат… и кладет теплые ладони Тревору на плечи, несильно сжимая. – Да, вот так, это ведь гитара, всего лишь.А Тревора словно током прошибает – и следующее прикосновение Мэтта чувствуется уже холодным, потому что он сам словно загорается изнутри. Чувствует себя так, будто он левитирует, а под ребрами слева снова все ни черта не на своем месте – и Тревор окончательно теряет голову, когда Мэтт накрывает его руку своей, заставляя разжать слишком крепкую хватку пальцев на грифе.– Вот, так уже лучше, – говорит он почти на ухо и прижимается вплотную со спины.И, если обернуться сейчас, то будет прямо глаза в глаза. Только вот смелости не хватит – а ведь хотелось, так хотелось бы, почти до предательской дрожи в коленях и сбитого дыхания.Тревор на автомате несильно ударяет по струнам – да, лучше; и ни черта не лучше, когда там, где прикасался к нему Мэтт, все еще словно огнем горит.Они ведь так близко.И – Тревор с ужасом осознает – хотелось быть еще ближе.Наверное, он слишком долго об этом думал.– Трев, ты в порядке? – нет, тысячу раз нет.Мэтт недоверчиво и почти боязливо заглядывает в глаза. Торопливо притрагивается рукой ко лбу и пульсирующим болью вискам – забота в чистом виде.'Не в порядке. Сойду с ума, если сделаешь так еще раз', – мысленно произносит Тревор; об этом бы писать километровые письма, если бы не боязнь разрушить то, что есть сейчас. Он отрицательно качает головой и прячет взгляд.Его, Мэтта, губы были так близко только что… но, когда по-настоящему сходишь с ума, тысячу раз думаешь. Чтобы не напугать. Не разочаровать, не причинить боль.Em C G DОн чувствует затылком внимательный взгляд Мэтта, а тот тихо поет прямо ему на ухо своим кристально чистым голосом что-то знакомое, но неразличимое почти. Сейчас Тревор влюбляется еще и в этот голос – и тем же вечером ненавидит себя еще немного сильней, когда тишину дробит на части глухое и полное грусти 'я не знаю, чем я обидел тебя, Тревор, но мне жаль, очень жаль'.И так было каждый чертов раз, а теперь – и вспоминать было больно.Тревор стоял на парковке у клиники. Мэтт, видимо, опаздывал, – да, каждый понедельник и четверг он ждал брата здесь, потому что на дорогах все еще бывало страшно до оцепенения (Тревору было стыдно за это – Мэтт говорил, что ему нравится возвращаться домой вместе; конечно, идеальный расклад в его идеальных – по крайней мере, на взгляд младшего – мыслях).А сейчас Тревор был совсем один, и хотелось кричать. Снова. Выть, пока не останется сил. Пока не пройдет, пока злость на себя не превратится… да пусть даже в тихую, медленно тлеющую глубоко внутри ненависть, но только не так.Только не нарезать круги по пустой парковке, схватившись за голову руками, дрожащими от страха, тревоги и отчаяния.Когда пришел Мэтт, снова удалось быть притворно спокойным, – словно собираясь с последними силами, Тревор каждый раз прячет свои эмоции за пустым взглядом и косой, нервной улыбкой, да даже за той же тишиной, это всегда одновременно сложно и просто. Только вот брат ему не верит никогда; он ведь умней намного, все видит и понимает. Вот и тогда, подошел чуть ближе и притянул к себе за плечо, заставляя идти рядом, в ногу.– На тебе лица нет.Они никогда не говорили сразу после сеансов. Делали вид, что ничего не происходит, по безмолвному сговору. Не в этот раз.– Тревор, - настойчивей произнес Мэтт, а младший тогда чувствовал только его крепкие, слишком теплые объятия и внимательный взгляд прямо в висок – ждал, видимо, что Тревор обернется и все-таки посмотрит в глаза. – Что вообще происходит?И пустоты внутри было еще больше – а снаружи только этот мир, холодный, непонятный, с идиотскими правилами и расплывающимся перед глазами светом уличных фонарей.Это правда, Тревор не хотел отталкивать Мэтта тогда; только это ничего не значило – оттолкнул все равно, случайно и несильно ударив по его протянутой руке своей. Несколько шагов назад по просыревшей насквозь мостовой и – метафорически – в пропасть, заледеневшие руки, пылающее лицо и безмолвное 'я знаю, что ты хочешь помочь, но это не работает, Мэтти, не работает'; больше от Тревора ничего и не осталось.Он ведь не должен любить Мэтта, но не может не любить.Не хочет врать, но не может быть честным.Кажется, он вообще ни черта не может.