Часть 2 (1/1)

Сплошной туман окутывал Хому, словно одеяло. Единственное, что его вело - это тихое знакомое пение. Но с каждым шагом по мокрой траве оно становилось громче, пока, наконец, Хома не вынырнул из белой пелены, суматошно оглядываясь. Песня сменилась на тихое и протяжное окликание по имени. Бурсак опять пошел вперёд на зов. Его нынче преследовал кто, шёл невидимой тенью, сверля глазами затылок. Хома только и мог, что ускорять шаг, то срываясь на бег, то вовсе останавливаясь. Наконец завиднелся покатый берег речушки, а на нём сидела дивчина в длинном белом одеянии и венке, как та пани. Обернулась - точно она - те же пронзительные чёрные омуты в обрамлении пушистых ресниц, бросающих в мраке ночи, когда только круг луны белеет, причудливые тени. — Хома, — позвало, протянув белы рученьки, видение. Шаг, еще один, и они совсем рядом. Она смотрит нежно, лукаво. — Гарный парубок, что ж тебя так долго нет, истосковалась я уж по тебе, — и ведет по щеке рукой, глазами гипнотизируя. Если бы она сейчас ему сказала "Кинься, Хома, в эту реку." кинулся бы, всё исполнил, чтоб секунду ещё с ней побыть. — Хома, я жду тебя, Хома, жду. Иди на Север, там я тебе и помогу, и подскажу как найти меня, — лукаво улыбнулась дивчина, заключив лицо философа в кольцо ладоней. Он окаменел, хотел бы пошевелится, но не может, а дивна панночка поцеловала устами грешными в уголок пересохших губ, да отскочила. Лицо её потемнело, скулы обострились, вместо привычных рабу божьему ногтей образовались черные длинные когти, а нежная, свойственная непорочным дивчинам улыбка превратилась в злую гримасу. — Хома, пока не придешь ты ко мне, будет тебя терзать нечисть, да прочая тёмная сила, — заговорила низким гортанным голосом, ока зверь який. — Да меня они будут мучать, Хомушка, — лицо в миг сменилась на несчастное, невинное, словно и в правду мучают её, от чего сердце болезненно сжалось. Хотел Хома кинутся к ней, как внезапно появились два уродливых черта с копытами, рогами и всем, что полагается порядочному бесу, подхватили они ее под белы локти, да утащили в мутную, заполненную трясиной воду.

Дернулся Брут, но тело прошибло такой болью, як может сравнится только с вечными мучениями в аду. Упал он на сыру землю, не в силах пошевелиться, и как будто начали рвать его руки, ноги яки бесы. Слезы боли скатывались к вискам, парализовало бедного Хому, даже воздух в глотке застрял. Но раздался мягкий шелест травы под сапогами и тихий глубокий голос: ?Вон пошли, черти.? — ощущение, что грызут тебя и вырывают шматки мяса прекратились, але боль не ушла. Рядом кто-то присел, провел сухой, мертвенно-холодной рукой по лбу парубка, утирая выступивший пот. — Бедный ты, хлопец, не повезло, что дочурка тебя выбрала, — Хома распахнул глаза, моментально погрязая в черных очах того пана, из-за теней, которые казалось жили своей жизнью, неуловимо меняя лицо. — Тише, не дергайся, — успокоил его колдун или кто он будет, когда тот дернулся от его руки, очертившей скулу философа. Пан влил ему в рот безвкусную жидкость и боль утихла, будто и не было её. — Я дам тебе совет, Хома Брут, как можно скорей иди на хутор, про которую сказывала тебе дочка. Измучает, но своего добьется, — он поднялся и хотел было уйти, но Хома вцепился в его сапог.— Кто вы? За чем мучаете меня?

— Сотник я, а большего тебе знать не положено.***Хома вынырнул из страшного сна, рубаха была вся мокрая от пота, а руки пана Сотника всё ещё ощущались на лице, сердце оглушительно стучало. Он схватился за рубаху, переживая еще накатывавшие волны страха. Брут снова упал на жесткий топчан, луна освещала бедно обставленную келью своим холодным светом. Хома перевернулся на бок, пытаясь снова уснуть под храп Халявы, но ему ниби кто на ухо прошептал: "Иди, в деревню бурсак." Он снова подскочил. Да что ж такое?! Сны страшные сколько его уж мучают, почитай, четвертая ночь, даже товарищи заметили зашуганный вид и страшенные синяки под глазами. Не мог так больше Брут, не будет ему жизни, пока волю панночки не выполнит.Схватив черную свитку, в подряснике он больно примечателен будет, и, запихнувши всё необходимое в сумку, Хома, окинув взглядом спящих сокурсников, вышел из кельи. Тихо, стараясь не издать ни звука, пробраться по пустынным коридорам храма, освещенным бледным лунным светом. Лишь бы на глаза никому не попасться и выбраться из стен монастыря, а там и до городских ворот рукой подать.Вот когда у Хомы сердце чуть не выпрыгнуло из грудины, так это когда из-за угла на него чуть не вышел сторож, только успел Брут свернуть в нишу и затаиться, как тот прошествовал мимо, что-то напевая своим визгливым голосом, несмотря на грузность вида. Подождать немного и снова в путь-дорогу по тёмным улочкам Киева.Жутко, страшно идти по пустынному полю, пробираясь по буераками, заросшим травой, да кустарниками всякими. Сил уже не хватало - и чего он так рванул посреди ночи, как ополоумевший дурак. Сколько уж верст прошел, а остановиться всё не может, как кто подгоняет сзади, черт ли, иль другая ересь, и кто-то сзади беспрерывно имя шепчет. Резко послышалось многоголосье волчьей стаи, ещё немного и намочил бы шаровары. Да ещё и не видать ни зги ко всему. Сердце испугано сжалось и пропустило удар. Куда деться? Лечь бы и переждать темну ночку, но вот так на землю, как собаке не хотелось, поэтому оставалось лишь продолжить путь. И только к рассвету, когда солнце задребезжало теплым светом, окрашивая темно-синее ночное небо, он добрел до небольшой рощицы, там можно было наконец и прикорнуть на часок-другой. Подложив тряпичную сумку под голову, жалея, что не взял ничего поверх свитки - холодно, да и ветер гуляет - Хома сразу же погрузился в дрему, надеясь, что хоть сейчас мучать его не будут страшные ведения.***Снится, слава божьему слову, не дивна панночка, а не менее дивный пан Сотник. Сидит на валуне возле головы бурсака. А роща то как преобразилась - из светлой, с тонкими живыми деревцами в мрачное, устрашающее место, деревья стали похожи на засушенные кустарники, а мягкая, стелющаяся трава превратилась в жухлую и сухую, а по ней сизая дымка ползет, клубясь в ногах колдуна.Пан сидит, строгает что-то из деревяшки и нарочно не замечает проснувшегося Брута, давая возможность тому рассмотреть по-подробней себя. Одежда на нем та же, только поверх кафтана меховая накидка, дорогая, соболий, аль какой мех...Волосы светлые, тронутые, словно первым морозом, сединой, очи темные, но если присмотреться зеленью отливают, жгучие, так и завораживающие своей необъятной глубиной, впалые щеки. Осанка, как железный стержень вставлен, руки - узкая кисть, выступающие костяшки, длинные пальцы.Сотник отложил деревяшку, на которой рисовался непонятный узор и повернулся к Хоме. Лунный свет упал ему на лицо и в ухе что-то блеснуло - серёжка, маленькая серебряная. У бурсака аж в горле пересохло, да что ж такое с ним творится, когда этот пан рядом? — Хома Брут, скоро ты выдвинулся в дорогу, не терпится с голубкою свидеться? — казак раскатисто, глубоко рассмеялся, что бедный Брут, аж онемел. — Послушай-ка меня сейчас внимательно, Хома, — вдруг резко переменился он.— Как проснешься, ступай прямиком через рощу, так безопасней и короче, чем обходить её, а там увидишь тропинку, узкую, заросшую, ступай прямо по ней, она-то и приведёт тебя на хутор. — Хому передернуло, снова всплыли воспоминания о панночке, глаза пелена застелила и жар подступил. — Опять ворожбу усилила, чертовка, — еле разобрал слова пана Хома, прислоняясь затылком к дереву, жадно хватая воздух ртом, а к паху подкатило таке желание, що аж воздух из легких выбило. А пан Сотник смотрит на него своим черным цепким взглядом, что только хуже становится, не в силах Хомы было продолжать эти немые гляделки, закрыл глаза, и тут же почувствовал прикосновение ледяных губ ко лбу, холодную руку на макушке. Грешное желание, як волна во время отлива, отхлынула, а по телу разлилась живительная прохлада. Можно даже сказать нежное, бережное поглаживание по голове, отрезвило Хому. Он вздернул голову, моментально пропадая в омутах Сотника, который разлился в доброй усмешке. — Да, ты дрожишь, як осенний лист, — небрежным движением он расстегнул накидку, водружая её на плечи оторопевшему бурсаку, скользнув по шее и ключицам в распахнутом вороте свитки, как бы ненароком. — Спи, Хома, спи. — Брут осоловело успел посмотреть на стоящего над ним Сотника, перед тем как мир расплылся и он, окутанный теплом и пряным, тяжелым запахом пана, погрузился в спокойный сон.***Настырное солнце скользнуло по спокойному лицу спящего бурсака. Он поморщился, переворачиваясь на левый бок, падая головой с подложенной под нее сумкой, утыкаясь носом в приятно щекочущую шерсть. Осознание пришло не сразу, Хома распахнул глаза, отскочив от теплой, укрывающей его накидки. Да как же это, ведь снилось, не могло быть наяву, нет. Догадка, что всё это может быть взаправду, казалась абсурдной, воспоминание о холодных губах на лбу, заставило его залиться краской. А чтобы убедиться, что взаправду всё было, настороженно коснулся мягкого меха, а накидка то расплылась сизой дымкой, заставляя бурсака перекреститься, да сплюнуть. А теперь предстояло гадать, было ли это фантазией еще сонного разума.Выкурив трубку, сидя под тонкой березкой, Хома пожалел, что не захватил съестного, сейчас было бы не плохо сальца, ломоть ржаного хлеба, а если ещё рюмочку одну-другую, красота была бы. Но к огорчению, ничего из мечтаний голодного хлопца не было, поэтому позавтракавши духовной пищей, саме прочитал молитву под щебетание проснувшихся птиц и шум молодой листвы над головой. Пора и в путь. Как там говорил пан Сотник, через рощицу, а там тропинка?Так и оказалось - узкая, петлявшая между оврагов, но, видать, верная. Если подумать, хорошо вот так идти, насвистывая песенку и пуская трубкой в чистое голубое небо струйки клубящегося дыма. А впереди расстилается необъятная гладь. Смотри и любуйся, забывая все тревоги и невзгоды. На линии горизонту уж виднеется что-то, может и нужный хутор. И шел бы себе он только ж угораздило подвернуться и скатиться по пригорку в заросший колючим кустарником овраг, обдирая свитку и царапая кожу на лице, да головой стукнуться об попавшийся булыжник. Не повезло несчастному бурсаку.***Очухался он, когда его грузили в телегу какие-то казаки, тихо переговаривающиеся между собой. В полутьме не разглядеть было лиц, хотя и так бы не получилось - перед глазами всё плыло, закручиваясь зигзагами, голова болела, но в убаюкивающей качке повозки он снова смог погрузится в забытье.