XVII — XXXI (1/2)

XVII Всё изменилось. Как жаль, что я не могла это предотвратить. К чему знать будущее, если не можешь ничего изменить? Лучше быть уверенной, что можешь всё, если захочешь. А из будущего знать только хорошее. Как Усаги-сан, уверенная, будто возможно всё, и не знающая, что иногда, несмотря на любые усилия, всё останется по-прежнему. Или будет только хуже. Дома теперь всё по-другому. Мичиру-мама исчезла. В тот же вечер собрала вещи. И ушла. Не взяла ничего лишнего – мыло, щётку, полотенце и что-то из одежды. И скрипку, разумеется. Сумка получилась такая лёгкая, что помощь Харуки-папы не понадобилась. Правда, Мичиру-мама с ним не прощалась. Даже не зашла на кухню, мы с Сецуной-мамой вышли в коридор. Харука-папа со мной почти не разговаривает. Даже прекратил занятия по физике и математике. Щёки страшно ввалились, и глаза тёмные-тёмные, почти как мои. А ещё он очень редко бывает дома. Только на ночь приходит. Да и то не всегда. Иногда возвращается под утро, я во сне слышу. И спит в маленькой комнате ?для гостей?. Сецуна-мама боится убирать в спальне Мичиру-мамы, потому что Харука-папа не хочет, чтобы туда кто-то входил. Он не говорил такого, но мы поняли.

Теперь всё не так, как должно быть. Я уверена, Мичиру-мама вернётся. Она почти ничего не взяла. Да и раньше иногда случалось, что мы жили без неё по нескольку месяцев. Правда, тогда Харука-папа провожал её в аэропорт. И ночевал в большой спальне.Но всё-таки теперь дома очень холодно.XVIII Наверху потолок. Серый, потрескавшийся, в углу незаметная паутина. Слабые светильники отключены, и комнату наполняет серая изморось. Вечереет. Над головой – потолок. А ты снова кричишь, Мичиру. Обвиняешь меня Мистресс знает в чём. Не хочешь ничего слушать. Кричишь, и ветер за окном отзывается на твой крик. Кричишь так, словно это у тебя отняли нерожденное живое существо. Да что я, его у тебя и впрямь отняли. Ты ведь считала его нашим. Только дело в том, любимая, что оно нам вовсе не принадлежало. Кажется, эхо твоего крика впиталось в стены, в пол, в мебель. И в меня тоже. Каждая вещь в доме неслышно кричит твоим голосом. По временам задыхаюсь в этом непрерывном вопле. Сецуна и Хотару, похоже, согласны с тобой. Только молчат. Лучше б тоже орали.

Безмолвствует лишь потолок. Из всего дома один потолок ни в чём меня не обвиняет. Просто нависает, спокойный и равнодушный. Всюду, в любой комнате. Даже на забитом шоссе мнится, будто он по-прежнему на месте. Стоит только поднять голову – упрёшься взглядом. Он не мешает. Просто существует. И злиться на него – то же, что злиться на смерть, дождь или прилив. Они ни от кого не зависят. И на них нельзя повлиять никак. Они просто есть. В комнате почему-то всё время демонически душно. Хоть плавай в углекислоте.XIX Вот так, Мичиру. Тебя нет почти месяц. Будь я на месте, скажем, Усаги, точно волновался бы. Но мы – я, Сецуна и Хотару – знаем причину. Банальную, как устройство мира. Неделю тому начались гастроли. Мы давно к ним готовились. Я даже хотел отправиться с тобой, помнишь? Всё-таки двухмесячное турне по Америке – слишком долгая разлука на слишком большое расстояние. А полтора месяца назад ты хотела остаться. Ради меня. А я… Милая, я не желаю, чтобы ты жертвовала для меня чем-то. Даже гастролями.

Не знаю, где ты жила до отъезда. У тебя множество друзей, способных раздобыть комнату в приличном районе Токио или поделиться собственной квартирой. Последнее, сама понимаешь, злит меня сильнее всего. В любом случае, ты неделю как в другой стране играешь для чужих и невероятно глупых людей то, в чём они мало разбираются и что любят лишь для поднятия общественного статуса. И я не могу знать, от кого ты принимаешь цветы, кто, кланяясь, целует твои нежные руки. А может, и не только руки.

Может, и хорошо, что я не могу этого знать. А то эти заокеанские гастроли ознаменовались бы серией особо жестоких убийств, совершаемых после концертов каким-то маньяком.

Дома всё хорошо, не волнуйся. Только очень холодно. Я по-прежнему сплю в маленькой комнате. И хотя она ориентирована на юг, по ночам чертовски зябко. И просто отвратная вентиляция. Правда, сегодня ночью, проснувшись от очередного кошмара, в котором ветер выл твоим голосом, я обнаружил спящую под боком Хотару. Видно, ей тоже что-то привиделось, и она сунулась к первому, кто подвернулся по дороге. Наши комнаты ведь смежные. Наверное, ей было ужасно одиноко, но она не стала меня будить. Под утро я проснулся снова – от крика. Малышке помстилось, будто чудовищное землетрясение разрушило множество поселений в Японии, а вызванное им цунами докатилось до обеих Америк. Пришлось укачивать её до самой зари. Сецуна уверена, что это просто кошмар. Хорошо бы, а то пророческие видения Хотару всё-таки нервируют. Слишком уж неожиданны. В Токио осень. По-настоящему она началась сразу с твоим уходом. Последние лет сорок, сама понимаешь, она далеко не так романтична и возвышенна, как у Басё и Такахамы Кёси. Но всё равно ощущается. По утрам сад покрывают кучи многоцветных листьев. Парки раззолочены, как залы дворцов, и воздух пропитан запахом прели и сырости. Если у организма хорошая морозоустойчивость, можно даже восторгаться. Мне удалось переговорить по телефону с твоим пиар-менеджером, иначе я не знал бы, когда ты возвращаешься. Этот ушлый тип явно проговорился, поскольку ни под каким видом не пожелал сообщить твой концертный маршрут. Удавил бы, да расстояние не позволяет.XX Сегодня Хотару долго не могла уснуть. Ей три ночи подряд снилось, что уровень Мирового океана повысился, и дом затапливает. Я сидел с ней до двух часов. Просто сидел молча. И вспоминал запах моря. Я хотел объяснить нашему светлячку, что не нужно бояться океана, он породил всё, он источник жизни (вместе со светом и воздухом, конечно, но всё же). Я не знал, как её успокоить. Но маленькая воительница всё поняла сама. Сейчас она спит, и я сквозь стену ощущаю её спокойствие. Почти слышу еле заметное дыхание. А ещё думаю о тебе, Мичиру. О том, как океан накрыл меня ещё тогда, на беговой дорожке, хотя ты, незнакомая художница, всего лишь впервые в жизни смотрела на меня с трибуны. А ещё – о том, как мы познакомились с воинами. Нет, первая встреча состоялась давным-давно, когда мы были детьми. Я вспоминаю, как с воинами в матросках мы впервые встретились вдвоём. Огонь Марса загорелся, когда началась наша миссия. Когда мы стали неразлучны – неразлучны вопреки обещанию продолжить миссию в одиночку, если один погибнет. Огонь одержимости целью. Потом ставший огнём преданности Принцессе. А ещё чуть позже превратившийся в то ровное тепло, что поддерживает нас теперь. Гром, похожий на голос Мако-тян, я услышал в тот миг, когда перед лицом материализовался жезл Урана. А ты – когда я всё-таки взял его, отказываясь от права на обычную человеческую жизнь, такую же, как у всех, с друзьями, семьёй, детьми, нелюбимой работой и любимым хобби. Впрочем, как ни странно, вскоре мы получили своеобразный суррогат, заменитель всего этого. Наша работа – истребление воинов и защита Галактики, хобби – обычная жизнь. Семья – Сецуна и Хотару, а друзья – настоящие, не суррогатные – остальные воины. Землю под ногами мы ощутили в тот миг, когда поняли, что теперь мы не одиноки. Что у каждого появилась опора, плечо, на которое можно опереться. Тот, кто не предаст никогда. Знаешь, с того момента ничего не изменилось. Даже сейчас, когда миссия изменилась, а ты за несколько тысяч километров и, уверен, по-прежнему злишься, я знаю, что надёжнее тебя нет никого. Если совсем недавно я позволял себе кощунственно сомневаться, то теперь, после того, как ты ушла, осознал заново. А ты, знаю, чувствуешь то же в той неустойчивой, нелогичной, непривычной стране. Не волнуйся, Мичиру. Я никогда тебя не предам. Дождь… Капли воды упали мне на лицо, когда в воздухе материализовалось самое чистое сердце мира, становящееся Глубоководным Зеркалом. Когда его свет коснулся меня, я понял, что должен сделать. И одновременно (что осознал гораздо позднее) услышал голос Ами-тян: ?Так должно быть?. Всё-таки вы с ней чем-то очень похожи. Сецуну мы, кажется, знали всегда. Всегда помнили, что отпущенное время кратко, как полёт осеннего листа, и не позволяли себе размышлять и колебаться больше возможного. Мы действовали автоматически, раз и навсегда запрограммированные на миссию. Мы и сейчас запрограммированы. Так что надо избегать системных ошибок, как говорит Ами-тян.

Цепь же Венеры связала нас куда раньше. Сковала намертво, спаяла в одно целое. Соединила слишком давно для того, чтобы я помнил, когда это началось. А помнишь, когда мы познакомились с Сейлормун? С Лунным Светом Галактики? Мы ехали в Токио тихим вечером, по берегу моря. Ты задремала на переднем сиденье. Во сне ты ещё прекраснее, Мичиру. Ты просто спала рядом, и резкий ветер, бьющий в лобовое стекло, кажется, смягчился, встретившись с тобой. Нет, небо оставалось тёмным. Только твоё лицо неожиданно засветилось. Свет отразился в зеркале заднего вида, на миг ослепив.

Знаешь, о чём я тогда думал? Ты удивишься. Я надеялся на рефлексы, что должны были уберечь меня от ошибки на дороге.

Лицо Усаги-тян светилось в темноте, когда наверху хохотала Галаксия, а мы тянулись друг к другу, чтобы встретиться с Хотару вдвоём. Как и со всем, что преподносила нам судьба.

Ты знаешь, Хотару-тян всегда за спиной каждого воина.

XXI Наверное, ты всё ещё зла на меня. Наверное, я бы тоже злился в такой ситуации. Может, не уходил бы из дома, но не смог бы сразу понять – почему. Ты понимаешь, я уверен. Но принять не желаешь. Это вполне закономерно. А вот Хотару явно не понимает. Думаю, она о чём-то догадалась, но почему-то молчала. У Сецуны, впрочем, тоже какое-то странное выражение лица. Я начинаю побаиваться, может, она и впрямь помышляет усыновить ребёнка? С неё станется.

Я не собираюсь объяснять Хотару, почему счёл необходимым поступить именно так. Она должна понять сама. Сецуна понимает. И ты понимаешь. Надеюсь.

Сегодня мы с Хотару-тян целый вечер гуляли по парку. Она бегала, пугая отдыхающих воплями самой настоящей юмы. Потом тихо и трудолюбиво плела венок из золотистых и апельсиновых листьев. А чуть позже я нашёл её плачущей на скамейке. Ты знаешь, с ней такое бывает. Сидит и смотрит куда-то, а щёки мокрые. Пока я выяснял причину, наступил вечер. А вечером Хотару-тян такая меланхолическая, что заражает всех вокруг. Теперь я сижу с ней, пока она не засыпает. И рассказываю истории про духа Штормов, сошедшего в мир людей, дабы покарать иномирное Зло. Сегодня Хотару спросила: ?А великий Дух всегда был один? Ему же, наверное, было грустно и страшно. А что бы случилось, если бы его победили?? Подумав, я втиснул в сказку духа Ураганов, призванного оберегать духа Штормов. Хотару одобрила. Когда кончится эта сказка, я начну следующую. Она будет про песок, имеющий душу и сердце, но подвластный ветрам времён, что вольны делать с ним всё. Хотару – потрясающий слушатель, не хуже твоих фанатов. Похоже, ей никто не рассказывал сказок очень давно. И правда, вместо этого Сецуна потчевала её японской литературой, философией и историей, я – физикой, а ты – обществоведением и биологией. Как-то мы подзабыли, что она ребёнок, как Чиби-Уса. И ведёт себя соответственно, несмотря на потрясающее развитие.

О, Хотару-тян наконец-то заснула, и я волен заняться своими делами. Но своих дел с того момента, как ты уехала, как-то не появляется. Так что меня ждут белые стены, молчащие с того утра, когда я обнаружил рядом Хотару. Правда, избавиться от привычки пялиться вверх пока не удалось. Так что мы вдвоём с потолком будем лежать и вспоминать тебя. И ещё – придумывать, что скажу через месяц. А вот это – проблема.

Потому что на самом деле я так и не могу понять, что надо тебе сказать.

Я извинюсь, и это прозвучит искренне. Но я не смогу не добавить, что нисколько не сожалею, и это тоже честно. Я не солгу, если скажу, что не хотел обидеть тебя. Но когда заявлю, что хотел защитить тебя, ты не поверишь. Ещё я должен сказать, что надеялся на твоё понимание. Но когда уточню, что не смог бы справиться с чуть было не навязанной мне ролью, ты точно развернёшься и уйдёшь. Поэтому единственное, что ты услышишь от меня прямо в аэропорту, – самые простые слова, какие только могут быть произнесены после долгой разлуки. Те самые элементарные, их я хотел выговорить давным-давно. Ещё в тот миг, когда пальцы сжались вокруг холодного стержня жезла.

Ты знаешь, какие.XXII Мичиру, что случилось? Ты должна была вернуться две недели назад. У Хотару всё из рук валится, Сецуна деловитее и мрачнее обычного. Мне удалось дозвониться до твоего арт-директора и вытрясти из него, что ты осталась в Америке ещё на двадцать дней. Двадцать, Мичиру! Мы без тебя почти четыре месяца. Если испытываешь нас на прочность, прими поздравления: испытания провалены. С треском. Всеми. Впрочем, причина задержки очевидна. Хочешь продемонстрировать, что не зависишь от нас, свободна, как ветер, и вольна делать что вздумается. Хочешь, чтобы я ни на секунду не забывал о сделанном. Любимая моя, знаю. Знаю и помню. И никогда не забуду. Только одного ты по-прежнему не знаешь. Одного простого факта. О котором я не собираюсь сообщать. Ты вернёшься через пять дней. Сказка про Духа Штормов окончится завтра. Знаешь, как? Он обретёт истинную сущность и станет Духом Животворной Водной Мощи. И никакие помощники ему больше не понадобятся.

Мы тебя ждём.XXIII Сегодня в Токио пасмурно. Дует, словно мы в Арктике. Хотару осталась дома под присмотром Сецуны, а я час сижу в аэропорту. Приехал в такую рань, чтобы выяснить, не задержан ли самолёт. За отмену или какие-то другие неприятности не беспокоюсь – виза у тебя вот-вот кончается, а уж господин Ушлый Менеджер наверняка побеспокоился о том, чтобы обеспечить самый безопасный и надёжный рейс. Потому как ежели не побеспокоился, самолично распотрошу его получше некоторых юм. Я и так, пока ехал сюда, раз восемь рисковал закончить земной путь в ДТП с большим количеством жертв. Но всё в порядке. Твой самолёт вылетел по графику, погода лётная, и через четверть часа меня ждёт свет. Сегодня я, не поверишь, не спал полночи, наверное. Никак не мог придумать, что сказать. Попутно, сражаясь с недостатком кислорода, измышлял окончание сказки про Песок Времени. Честно скажу, последнее удалось лучше всего. Хотару и Сецуна три дня прибирают дом, правду сказать, изрядно запущенный в твоё отсутствие. С рассвета Мейо готовит какой-то сногсшибательный ужин. В общем, энергия бьёт гейзером. А я неделю слоняюсь, как броненосец, страдающий бессонницей. Мичиру, без тебя всё разладилось, как никогда прежде. Телефон в кармане натужно попискивает, сигнализируя о конце ожидания. Я вскидываю голову. На огромном табло как раз сменяются огненные цифры. Половина первого. Выход три-?а?, у которого я дежурю с двадцать минут.

Толпа встречающих переговаривается всё активнее, часть суетится, часть пытается куда-то чесать, кто-то повыхватывал телефоны мучить своих в лайнере. Как говорится, оживление в зале.

Спустя ещё четверть часа из чрева выхода появляются первые, самые бодрые и энергичные пассажиры. Ликующие встречающие отпихивают меня в сторону. Я не сопротивляюсь. Какая, в сущности, разница, насколько далеко я от выхода? Мой рост позволит мне разглядеть тебя хоть с другого конца аэровокзала. Что-то скручивается в желудке, сигнализируя: сейчас. Приготовься, Харука, подруга. Вот сейчас, через секунду… Солнце прорывается сквозь стеклянный потолок. Холод, покусывавший с утра, расползается, как старый шов. Воздух на мгновение застывает. Ты входишь в зал. На плече – та же спортивная сумка. Скрипичный футляр в правой руке, подозрительно объёмистая авоська – в левой. Волосы цвета глубинных водорослей перевязаны синей ленточкой.

Людской поток огибает меня, словно ручей обомшелый валун. Ты перехватываешь сумку на плече. Не глядя на меня, продвигаешься явно сюда. Мичиру. Ты вся словно светишься. Так было всегда, а я просто не замечал? Или это лучи неожиданно ласкового ноябрьского солнца? Ты рядом. Твои глаза больше целого океана. В них отражается небо. Голубое-голубое небо, которого над Токио не было, кажется, с июля. Ну что ж. Надо что-то сказать. Как полагается в таких случаях. С чего начнём извиняться? За два часа так и не придумал. Поехали. ?Добро пожаловать?, ?с возвращением? или хотя бы ?я скучал?. Но ты опережаешь меня. – Здравствуй, Харука. Улыбка. Одна лёгкая, как волосы цвета глубины, улыбка, за неё не жаль погубить целый мир, хотя сознание велит обратное. Свет всё сильнее и сильнее. Ты действительно светишься. – Я скучала. – Я… – Губы искривляет судорога, наверное, похожая на улыбку. – Я тоже.

Ты так близко, что от твоего дыхания у меня шевелится чёлка. – Мичиру… – Преодолев сопротивление одеревенелых мышц, обнимаю тебя. – Никогда больше не пропадай так… А то я снова… Понимаешь, ведь если бы не твои предыдущие гастроли, продлившиеся два месяца… если бы не холод, заполонивший дом, если бы не… не было бы безумного одиночества, не было бы… той ночи в клубе, музыки и полчищ каких-то муравьёв в человеческом облике… вообще этого ничего не было бы. Мне не пришлось бы обманывать тебя, себя, и… И отпала бы необходимость убивать. – Тсс, тихо. – Мягкие пальцы на моих губах. – Я не виню тебя. Не волнуйся так. Теперь всё… – … всё будет хорошо, – машинально заканчиваю я, погружаясь в запах твоих волос, запах солёного ветра над обрывом. – Точно. – Ты снова улыбаешься, знаю. Дыхание щекочет шею. – Теперь всё будет даже лучше, чем ты можешь себе представить. В зал откуда-то врывается ощутимый ток тёплого, почти горячего воздуха. Не иначе, принесло оттуда, где есть обогреватель. Тепло твоих плеч пальцы принимают почему-то не так, как всегда. И что-то непонятное проскальзывает в изгибе губ, в зрачках. Даже в том, как струятся по спине и шее волосы. Какой-то иной, чем прежде, румянец окрасил щёки. Мичиру. Ты изменилась.

Бездонные синие глаза щурятся. Совсем не так, как прежде… и в то же время так похоже. Так похоже на улыбку Сецуны, когда Хотару читает стихи… Ветер ерошит короткие волосы, забираясь под куртку. Ветер бьёт в нос и глотку, забивая лёгкие. Ветер вспенивает кровь. В голове что-то ощутимо щёлкает, как сустав. – Мичиру! – Я отступаю на шаг. Кончики пальцев по-прежнему касаются твоих плеч. Зачем-то напрягаю все мышцы, хотя достаточно только сфокусировать взгляд на твоём лице. – Мичиру, ты… – Да, Харука-тян. – Отвечаешь просто, как будто это само собой разумеется. – Да.

О Лунный Свет, ты никогда не улыбалась так. Блики на утреннем океане, сверканье ночной росы, блеск озера – всего этого в твоих улыбках было предостаточно. И Луну, лунные тени я тоже видел, не только ночью и не только на лице.

Но солнца, сияющего на победных стягах, солнца, ликующего после возвращения из загробного мира и сражения с Апофисом, солнца, яркого до исчезновения всяких теней – не видел никогда.

– Тебе же нельзя носить тяжести! – Отбираю сумку. Булыжники, точно. – И пакет отдай.

Миг спустя мы идём сквозь толпу. Точнее, идёшь ты, а я выполняю функции вьючного мула и тарана одновременно. Попутно успеваю задавать короткие наводящие вопросы: – Как долетела? – Замечательно, спасибо. Почти как на синкансэне. Быстро и незаметно.

– Не тошнило? – Нет, что ты. Над океаном чисто, словно кто специально наколдовал. Никакой турбулентности, пилоты высочайшей квалификации. – Тебя кто-нибудь провожал? – Поверить не могу, что ты таскала все эти тяжести сама. – Только кучка преданных почитателей. Представляешь, узнали каким-то образом, что я задержалась, и оккупировали гостиницу за день до отъезда. Оказались, не поверишь, страшно вежливыми и стеснительными. Пока ждала посадки, пришлось подписать несколько дисков – притащили целую коробку. А двое даже знали несколько японских слов… Выходим из аэропорта под повествование о концертах и безумном количестве интересных людей, приходивших специально, чтобы с тобой познакомиться. Честное слово, поубивал бы. – Запахнись. – Забрасываю сумку в багажник. – Ты голодная? – Немножко. Правда, в самолёте очень хорошо кормили. Никак не могу понять, как в меня всё влезло… – Ничего острого не давали? – Нет. Харука, – каким-то чудом ты ловишь мои пальцы, – да не волнуйся ты так. Я замечательно себя чувствую. Особенно теперь. Ветер играет твоими волосами. Тёплый, свежий, полный кислорода ветер, совершенно неуместный в середине января.XXIV Никогда бы не подумал, что у Сецуны может быть такое выражение лица. Не мог представить, что Хотару способна прыгать от восторга с таким грохотом и такими криками. Тогда Сецуна лишь улыбнулась, а глаза Хотару стали раза в три больше.

А вот сияние голубых радужек Усаги-тян пригрезилось в первую же секунду, едва в лёгкие вернулся воздух после слов Мичиру. Свет этих глаз – символ счастья. Всякий раз, стоит нам испытать подлинное ощущение цельности, гармонии с миром и друг с другом, приходят воспоминания об этих светящихся глазах.