Акт второй (1/1)
> Полутемный сводчатый зал, лоснящаяся древесина перекрытий, катарактные окошки, втиснутые в пласты дыма. - Как там твоя жена, Р.? - Она... нездорова. - Еще бы, ты же все время ее поджигаешь! - Не поджигал с четверга! - ...а ведь это не должно быть смешно. Осторожнее, а то мы оба подавимся. И умрем. - Доктор предупредил, что умрут все. О боги, что же я наделал? - Ну хватит, хватит, я хочу пить, а не хохотать. Ох, виски, куда ты, виски... эй, двойную порцию! - Мой главный талант - устраивать пьяные истерики даже тогда, когда я абсолютно трезв. Постой, у меня нет никакой жены. - Ну, твоя идеальная возлюбленная. - Не называй ее идеальной. Идеал сотворить легко - и тем страшнее он за это карает. Каждый из нас мнил себя недостойным другого. Этаким одиозным чудовищем, от нечестивых помыслов и взоров которого обугливаются цветы и никнет невинность. Поцелуй, наверно, вызвал бы экологическую катастрофу. Пред идеалами молитвенно склоняют колени, а не пятнают собственной скверной, так что серьезное сближение... нет. "Ты бы переехал куда-нибудь в будущем?" - спрашивала она. "В Исландию", - отвечал я без колебаний. "А я - в Германию". Вот что значит - не судьба. Но я уверен, она не скучает. У нее и без меня в достатке развлечений. - О резиньяция, ты лечишь злые раны! Что вообще было между вами? - Боги свидетели, я и сам не понимаю. В невнятных исповедях всплывало мало вразумительного: ее манили мое обаятельное очарование или очаровательное обаяние... и умение говорить! - Ай да редкое качество! Нет, она явно девица не промах! Представляю, как она сейчас мечется по городу и допытывается у прохожих, почему ты исчез. - Ее право. Прохожие едва ли помогут, ибо единственный отчетливый намек на мои интриги - медицинская справка, для академического отпуска. Фальсификация, но это в порядке вещей. Есть ли в мире безупречно здоровые люди? В любом случае, посторонним информацию о студентах не выдают, так что отринь мечты о скандалах и сценах. - Ты становишься жестоким, Р. - Я становлюсь собой. - Читая твои произведения, с трудом веришь в асексуальность автора. - Избыточное знание столь же губительно, сколь и отсутствие оного. Я дошел до того предела, где крайности обретают обратные свойства. Нет, я люблю плоть. Мое ледяное равнодушие - это влечение к недосягаемому. Я люблю всё, к чему никогда не осмелюсь протянуть руку. - А меня любишь? Мансарда, увитая паутинной лозой; пустые бутылки, затканные шерстистой пылью; солнечные сполохи, зернистые из-за поцарапанных стекол; в углу поблескивает пустой глазницей распахнутый медальон. - Кто бы мог подумать, И., друг мой... кто бы мог подумать! Чердаки, электрички, стохастические свидания, цилиндр и трость-шпага из разрушенной усадьбы, подпольные выставки и секретные манифестации! Его величество случай правит бал, и я - в числе почетных гостей... - Ну да, особенно вчера, в забегаловке, когда мы учинили ссору и потасовку. Вас, филологов, еще и фехтовать учат? - О нет, это дополнительная дисциплина. Большинство голосует за игру в теннис. - И ты не упомянул опиум. - А мы намереваемся продолжать? Хотя... картины, что ты создавал под его чутким надзором, болезненно фантастичны. Лис, расплесканный по мастерской в каплях гуаши, пестроте обивок, жестах художника и узорах половиц; тускло-зеленый пуловер, постепенно перетекающий в заросшее ненюфарами болото... - Почему ты не говоришь о себе? - Раньше я был молод и писал паршивые стихи. Возраст беспощаден, и теперь я пишу паршивую прозу. - И это произносит человек, в рождении опередивший меня на какие-то три года! Опять Цвейг? Опять вина? - Было бы наивно отрицать явственное безобразие. Оно есть, и остается только покориться ему. - Где ты углядел безобразие? Римский профиль... длинные волнистые волосы, которые ты предпочитаешь зачесывать назад... - Типичный портрет стареющего эротомана, верно? - Прекрати. У тебя извращенные ассоциации. Личность лепит оболочку, неровности и шрамы - повод для гордости, разве нет? И вообще, завязывай с чувствительными книгами. - Однако те грани вины, что можно вычленить в его новеллах, нисколько не грешат против истины. Все есть вина, коль скоро все есть боль. Но это не падение и не гибель, вовсе нет! Это взгляд поверх привычного, расширение восприятия и мировоззрения. Именно поэтому виновные не должны умирать. Немедленная смерть для них - нелепость, бессмыслица, преступление. Вина - это стимул, в какую бы форму она ни облекалась. Знаешь, я размышляю о людях искусства, сознательно провоцировавших вражду и хулу, о сгинувших в нищете и безвестности, даже о ренегатах, предавших искренность ради сытого буржуазного тления. Нет, до срока умирают те, что утратили творческую силу. И никто кроме них. - Но виновные, минув ад, не создают почти ничего стоящего. - Дело не в этом. Дело в самих упованиях. Тесная комнатка, клетчатые одеяла, шаткая груда учебников под зажженной лампой. - Святые негодники! Да завтра же снег пойдет! Хотя нет, уже идет... - В марте это нормально, И. - А нормально, что Р. - Р.! - воспылал страстью к преподаванию! Ты что, перестал ненавидеть мелких детишек? - О, я был готов к инсинуациям! Во-первых, я даю частные уроки латыни, а она благодарение богам, детишкам ни к чему, во-вторых же... за обучение мертвым языкам платят безумные деньги! Безумные по меркам репетиторства, конечно, но в этом городе выгодный дефицит латинистов. - И ты внезапно навел справки? - Ох, не сидеть же мне у кого бы то ни было на шее! - Я не имею ничего против... - Зато я - имею. Я похож на человека, который не в состоянии позаботиться о себе и о своих ближних? Кроме того... помнишь Юлия? Редактора местного издательства? Я столкнулся с ним на днях. Он до сих пор под впечатлением от Нексуса со товарищи, а потому обещает взять меня в штат. - Юлий зря не пообещает. Значит... каникулы подходят к концу? - Боюсь, что... что да. - Тогда... вернемся к началу? - К маскам, и котурнам, и репликам, что предназначались не нам? - И добавим к реквизиту фотографа. Театральные подмостки; декорации, имитирующие роскошный будуар. Тишина, слитая с сумраком, багрянец драпировок приглушен массивными тенями. - У меня не дрожат руки. И если я напьюсь, они не будут дрожать. Это плохо. Это противоречит канону. Послушай, И., быть может, есть иные варианты? - Стреляй. Твое смятение преисполнено отчаянной выразительности. - И., я не сумею разрыдаться. Я буду хохотать. Это все от нервов. Револьвер не отличить от настоящего. Где я видел настоящие? Фальшивка, а тяжелая! И., тебе еще не надоела моя бессвязная болтовня? - Нет, она как раз канонична. - Но я не хочу, я правда не хочу, зачем меня заставлять? - Стреляй же, фотограф совсем извелся. - Фотограф доволен. Мне нужно собраться, мне нужно... а, Хель и ее братья! - Уф, ну вот. Что трудного-то? - Он... он был заряжен! - С револьверами это случается. - Ты не понимаешь, он был заряжен! - Прекрасно понимаю. Р., твоя меткость поражает воображение, но не цель. - Изволь, я исправлю свою оплошность! - Нет уж, спасибо. Да и пора нам. Слишком долго провозились. Эй, фото скинешь на почту, фотограф? Кафе в восточном стиле. Колкие ароматы специй, невнятные перешептывания посетителей, букеты вялого освещения над столами. - Я замотал запястье бинтом, хоть твой выстрел и угодил в молоко. - Что же дальше? - Дальше? Я должен обратиться в полицию, ты должен провести пару лет за решеткой, раскаяться и обрести спасение в религии. - ...какая пошлость! - Точно. Ну и черт с ней. Выпьем? - Налей. Утренний парк, искусственные развалины, подернутые преждевременной весенней зеленью, жухлый дерн и палая листва под ногами. - Здесь, в лесу, я хочу, чтобы ты, Р., сделал исконный выбор. Выбор между моим телом и моей душой. - Твоя душа. - Нечестно, нечестно! - Я сейчас честен как никогда. - Ты весь пафос убил! Даже не помедлил ни секунды! Это неприлично. - Старомодные у меня представления о приличиях! - По нынешним временам - прямо-таки непристойные!