6. (1/1)

Комната, где я очнулся, была белее снега - казалось, что её стены источают мягкий, но яркий свет. Безусловно, дело было в метели, застилавшей окно, точно белая простыня, но я еле видел обожжёнными глазами, а потому мог только догадываться, как здесь на самом деле светло.Никто не знал, что я жив, и, где я, а потому самая жизнь казалась чистым тетрадным листом - белее снега и этого болезненного света. Теперь я, возможно, даже смогу искупить то, что согрешил с этой женщиной, дал ей вести себя по пути разврата как слабое, неразумное дитя. Она имеет это свойство - подчинять меня греховной сути одной только нежностью.В ночь пожара она не просто отнесла меня в эту белую комнату - она легла со мной. Прижалась не развратно, как тогда, в исповедальне, но ласково, как стремящаяся согреть больного ребёнка любящая мать. Кажется, я сдался и отпустил что-то, за что отчаянно хватался - оно было горше вины, тяжелее моральных принципов и сана.Я почувствовал, что дышу, что вздрагиваю от её непривычно мягких прикосновений и невольно ласкаюсь к ней, как язык пламени ласкается к дровам. Она что-то шептала, гладя меня там, где не было ран, мягко целовала за ухом, унимая дрожь, и я сам не заметил, как уснул. Сегодня мои глаза ещё были прожжены взрывом, верно, но я ощущал, что смог бы встать, если бы хотел, и это значило, что пора решаться.Я будто не видел её остаток дня, сражённый мрачной догадкой - только следил за деловитыми движениями её рук, кусая губы в редкие минуты, когда она задерживалась рядом. В моих висках точно цокали шестерёнки: нужно было учесть множество факторов прежде, чем покинуть её дом.Тишина звенела в ушах, а в глазах рябило, но времени вскоре совсем не осталось. Улучив минуту, когда эта женщина была занята внизу, а Анук ещё не пришла из школы, я кое-как напялил свою так знакомо и мерзко пахнущую гарью одежду и выскользнул за дверь. Как я и подозревал, меня едва не сшиб с ног рой запахов: лаванда, апельсины, какао, корица, и, конечно, доминирующий над всем этим пряный аромат имбиря.На ней была нежно-фиолетовая, шаль, - в этот момент я даже не видел её лица - к чему, если я целовал её так, что оно всё равно никогда не забудется? Я надеялся проскользнуть незамеченным, но она оглянулась, прервав свою грустную песню про ветер - только теперь я осознал, что застыл, вперившись в неё. - Вам не стоит покидать постель, père, - с какой-то неуловимой грустинкой заметила она, пряча взгляд, но не потупившись. - Вы...- Это вы, мадам... Да, теперь я не сомневаюсь, мадам Роше, только вы. Покорять городки с помощью прибыльного дела - в чём-то даже похвально, но вам этого мало, ведь так? Вам интересно иногда соблазнять тех, кого соблазнить непросто, потом... Развлекаться с ними и отшвыривать, как пропойца пустые бутылки, не так ли?Я чувствовал, что мой голос так же силён и грозен, как слаб и ничтожен сейчас я сам - мне пришлось ухватиться за лестничное перило под конец монолога, но прервать меня сейчас, казалось, могла только смерть.- Я не предполагаю, что вы дадите внятный ответ, но... Я на секунду осёкся. Сколько же мне хотелось сказать, замирая от вида слёз в её дьявольски прелестных глазах. Вежливые просьбы остаться и жить в Ланскне, как она и хотела, мешались в моём воспалённом мозгу со страшными проклятиями, а те - с не прозвучавшими рыданиями о том, что она даже не видит во мне мужчину - вот уж последнее, о чём стоит с ней общаться. - Я не желаю видеть вас. Ни в своей церкви, ни близко ко мне. Я лучше рискну жизнью, чем у вас останусь. К тому же, паства должна знать, что никакие натравленные вами ваши... Друзья не уничтожат оплот их веры, - шиплю я, давя внутри болезненный рык. А потом вылетаю вон из шоколадницы - спотыкаясь и кашляя кровью.Вечером колокол поёт мерно, на ноте ля. Я подыгрываю ему на старом органе, напевая про себя по нотам. Всё не так сложно, и ничего нового там нет. Молитва почти та же самая: con-fi-te-or De-o om-ni-po-ten-ti... Надо только продержаться.Я усмехаюсь - не зря я хранил в скромной пристройке для священника пару запасных костюмов, новую сутану, и все свои сбережения. С небольшой реновацией эта пристройка станет моим новым домом, и я забуду всё: кровь и копоть, вину и тоску. Сложнее всего будет забыть, как пропитывался бархат исповедальни её стонами, вскриками, её запахом, когда она отдавалась мне там. Но даже это я исправлю. Я наблюдаю, как моя паства стекается к церкви, - ко мне, - в немом неверии. У многих на глазах слёзы, некоторые преклоняют оба колена при входе, и каждый старается найти место поближе к амвону.Я усмехаюсь, осознавая, как глубоко в моей душе засело посеянное ею сомнение. Это оно и только оно заставляет меня задуматься о банальности будущей проповеди перед тем, как я соберусь, задавлю кровавый кашель и, игнорируя слабость, с прежней лёгкостью взлечу по ступенькам. От старого дерева пахнет корицей и её теплом - или так мне кажется за секунду до того, как я громыхну что-то вроде "Братья и сестры, ваша вера рождена побеждать смерть!"*Рождество катится к Ланскне, как горящий соломенный шар с горы,и мне некогда грустить о Франсисе. Про себя я решила звать кюре Рейно так - как бы ни оскорбил его мой выбор, теперь это важно для меня. Даже Анук не грустит, видя мои редкие вздохи - только теперь она стала задумчивее и серьезней. Пантуфль полюбил ездить у неё на плече - он боится, что от лап будет пахнуть гарью, как от пола - объясняет она.Я обсуждаю с ней важность запахов, а ночью слушаю, как во мне всё явственнее, всё отчётливей теплится новая жизнь, которую заронил он, когда подмял меня под себя в исповедальне. Я до сих пор улыбаюсь воспоминаниям об этом и втайне хочу скорее увидеться с тем или той, кто придёт в жизнь благодаря ему. И благодаря мне. Знал ли он, обещая защиту, что говорит не только о чужих ему людях?Я решаюсь уже в декабре - когда не остаётся сомнений, и когда кашель, доносящийся из домика священника, становится слышен прохожим. Я удивляюсь сама себе: скользя, как призрак, я проникаю в незапертый дом кюре Рейно - только затем, чтобы вместо препирательств и ругани тихо положить руку, где скопила побольше тепла, на грудь склонённому над книгами за столом священнику - и ласково массировать, пока...Мир переворачивается у меня перед глазами несколько раз, когда Франсис подскакивает с места - видимо, запоздало осознав, что я всё-таки не иллюзия, - и вшибает меня в стену, тут же впиваясь губами в мои. Я не противлюсь - что это изменит? - только дрожу от желания, царапая его плечи через тонкую рубашку, судорожно притягивая ближе, а потом сама путанно пытаясь расстегнуть его ремень.Он снова оказался неожиданно нежен, хоть на этот раз манера кюре была лишена робости. Подсадив меня на стол для удобства, он взрыкивает, входя в меня, и насыщается мной не спеша, лаская вдумчиво, безжалостно изобличая каждое маленькое желание, каждую слабость. Быстро сорвавшись со стонов на крики, в итоге оставшись способной только низко хрипеть под ним, я впервые чувствую, что принадлежу мужчине, осознавая неотвратимость маленькой смерти, и дрожу от сладкого ужаса перед этим ощущением.Он понимает это превратно и укутывает меня, ещё дрожащую от сладкой заполненности, в свою сутану. Запах ладана будит во мне что-то полузабытое и грустное - иначе как объяснить то, что я разрыдалась ему в плечо, стоило его вдохнуть? Франсис гладит меня по спине, шепча что-то виноватое и ласковое, а потом осторожно берёт на руки и уносит к себе в кровать. - Я... Н-не могу, - беззащитно всхлипываю, цепляясь за него, но кюре только оскорблённо вскидывает бровь.- Не могу остаться с вами, - шепчу я, чувствуя, как мир плывёт перед глазами, а голова начинает кружиться. - Анук...- Хотите, я... - вдруг начинает он тоном залихватского вольномышленника, но тут же осекается. - ...Провожу вас?Я застываю на месте. В блестящих от жара глазах кюре столько боли, надежды и неизбывной тоски, что просьбы о прощении не имеют для него смысла. Возможно, он и сам это понимает, а возможно, слишком устал. Я в тревоге осматриваю комнатку - что-то жжёт меня беспокойством, стоит взглянуть на его стол.- Вы позволите, - скорее утверждаю, чем спрашиваю я, кое-как поднимаясь, шагая к столу и выдвигая злополучный ящик. - Не... Стоит, - фыркает он, впрочем, даже не пытаясь мне помешать, пока я с неожиданным спокойствием изничтожаю найденную пеньковую петлю с помощью кстати подвернувшихся ножниц. Мы выходим из его домика вдвоём - он фыркает на мои рассказы о черничном мороженом и его особенной пользе зимой, а я, укутанная в его плащ, впервые не ощущаю холод - только надёжное, полное надежды тепло внутри, под сердцем, и его капризный, трепещущий, но согревающий свет рядом. В конце концов, думаю я, ему не обязательно знать. Пара проведённых вместе вечеров вряд ли что-нибудь изменят в наших отношениях, но проводить их по отдельности нам, как оказалось, слишком... Холодно.