4. (1/1)

Это было слишком правильно, чтобы быть правдой. Его колотящееся сердце в сантиметрах от моего, наше смешивающееся дыхание, и бессилие перед чем-то сильнее приличий. канонов и традиций, которым пропитаны церковные стены, от которых наснадёжно прячет старая решётчатая деревянная коробка.Он вздрогнул, когда я взяла его руку и положила себе на талию. Я ощущала, как дрожу сама, - запах ладана, казалось, жёг кожу, как зимняя вьюга. Но его пальцы не сомкнулись в стальной хватке, а нежно, мягко гладили меня через одежду - всюду, куда он только мог дотянуться. Я нервно хихикнула, срываясь на стон, осознав, что чуть не забыла имя того, кто сейчас целует мою шею, покусывая и горячо, сбито дыша.Я звала его Франсисом, зарываясь пальцами в густые, на удивление мягкие смоляные волосы, растрёпывая строгую причёску, гладя его плечи, грудь, живот, и спускаясь ниже.- Я н-не... - сдавленно начинает он, но я снова впиваюсь ему в губы, чуть неловко, но быстро стаскивая с кюре сутану, оставляя его в чёрном жилете с рубашкой и строгих брюках.Франсис краснеет до слёз, а в глазах у него - детский испуг и немая мольба. Но я больше не делаю с ним ничего - я зажигаю в нём то, что не способно погаснуть от молитв и чтения проповедей. Дрожа, - пальто пришлось снять у входа в исповедальню - я прижимаюсь к нему, ласкаясь, точно голодная кошка, прижимаясь своими бедрами к его и чувствуя, нет, теперь физически ощущая, как он этого хочет. Я тихо постанываю, трясь о пряжку его ремня, давая себе измокнуть, а ему - окончательно, болезненно отвердеть, а он, забывшись, срывает с меня водолазку и лифчик, чтобы изучающе припасть к груди. Я выгибаюсь, обессиленно, покорённо стоная, когда он принимается ласкать меня своими тонкими, будто привычными к клавишам пальцами, проверяя каждую реакцию, точно настраивая инструмент.Пока он жжёт дыханием, кусает и целует мою грудь, ключицы, плечи, он ухитряется как-то невзначай раздеть меня полностью, и ласково, бережно уложить на широкое, с мягкой обивкой место священника. Мне мерещится, что он будет груб - с таким остервенением кюре расстёгивает свой ремень, но, даже не оставив преград между нами, он медлит - ласково ставит мою правую ногу себе на плечо и принимается целовать - от пальцев к щиколотке, вдумчиво лаская нежную кожу обветренными, шершавыми губами, до боли сжимая бедро сильными пальцами.Мои глаза туманятся против воли, и я успеваю осознать, что не могу дрожать от холода - тут жарко - прежде, чем со стоном направлю его в себя сама - тихо, моляще выстанывая его имя. Франсис - почти полностью одетый, сосредоточивший в себе весь оставшийся между нами контроль, склонился ко мне, тоже шепча моё имя, и толкаясь впервые - резко и сильно.Я вскрикиваю, потому что не знала мужчины уже полгода, потому что во мне тесно и жарко, но он будто чувствует, где грань между моей болью и сладкими слезами. Я дрожу, выгибаясь на обманчиво нежном бархате, а он рвано врывается в меня - снова и снова, и мне сложно заметить его неопытность, потому что я глотаю сладкие слезы, - те, что он не успевает слизнуть, - подаваясь навстречу движущей им силе.Он знает, как мне хорошо, - почему-то с благоговением думаю я, шепча его имя по слогам, по звукам - сквозь рваные стоны и хриплые вскрики. Он рычит и хрипит моё имя, не жалея, только ускоряясь, загоняя меня, как непослушную кобылицу, и я насаживаюсь на него, сатанея от жажды. Когда у меня больше нет сил ни на что, кроме того, чтобы взорваться, рассыпаться на кусочки, раствориться в нём, о, тогда он замедляется. Я кое-как фокусирую взгляд, и ловлю торжество в его синих глазах, пусть они и распахнуты, как у юнца, и рассматривают меня, будто чудо. Я знаю, о, знаю, чего он хочет, и потому тонко улыбаюсь - вероятно, получается смазанная гримаса, но мне всё равно.- Je vous pris, père. Pèèère, - тяну я, невольно пуская бёдра по кругу, глядя ему в глаза и лизая пересохшие губы. Он смотрит туманными, шальными глазами. - Франсис, - нежно шепчу я, и ахаю, когда он обрушивает на меня всю силу и скорость, что в нём остались.Я бессильно и сладко кричу, когда он заполняет меня изнутри, когда я на секунду вижу вспыхнувшее молнией перед его глазами блаженство, и когда мне приходится последовать за ним, выгнувшись дугой и содрогнувшись, будто прошитая током.Мы ещё долго дрожим и стонем, не в силах разъединиться, а потом всё повторяется - я вьюсь, зная, что не смогла бы его остановить, даже если бы хотела, умоляю, даже не зная, о чём, чувствуя, как от этого сводит низ живота и как он сладко рычит, чувствуя власть надо мной. После я лежу, заполненная до остатка, чувствуя, как его укусы расцветают алым на коже. Франсис сам меня одевает - я чувствую неотступный запах ладана и кофе, но бессильна даже стонать - только ласкаюсь к его тонким, горячим рукам.- Вечером... Будет проповедь, и... - хрипло шепчет он, утыкаясь мне в волосы, вздыхая ими. Я вдруг понимаю, как больно ему меня отпускать.- Я не приду. Простите, - шепчу ему в самые губы, и тут же жадно целую, целую, пока не закружится голова, чтобы запомнить, чтобы вспоминать...- Я знаю, - грустно усмехается он, и прижимает меня к себе, чтобы поцеловать ещё глубже. Потом в его руках, будто ниоткуда, появляется карта. - Вероятно, это предсказание касалось меня, - он невольно улыбается, указывая на искусно изображённого Дурака. - С вашего позволения...- Возьмите. - Я шепчу это, чуть неловко прижимая руку с картой ему к груди, а сама в это время бросаюсь вон - только чтобы вернуться уже в пальто и с моим огненно-рыжим шарфом в руках.Мы больше не говорим - он молча, почему-то с исполненным достоинства, но вполне светским полупоклоном берёт у меня шарф и ласково утирает украдкой катящуюся по моей щеке горячую слезу. Я киваю ему, постаравшись улыбнуться, и опрометью бросаюсь вон из церкви. Оглянувшись уже за оградой, ту секунду, что мне не застят глаза рыдания, я вижу прямую чёрную фигуру, окутанную сутаной, не спеша зажигающую потухшие свечи. Вечер, кажется, спешил обнять эти огоньки сумеречной полутьмой - так быстро он пришёл. У меня не осталось дел ещё до закрытия, и я ходила туда и сюда по второй пустой комнате над шоколадницей, то смахивая слёзы, то хохоча от души. Но только в момент, когда я швырнула знакомую с детства колоду карт в камин и молча повалилась перед ним на колени, за окном послышался непривычно громкий и ритмичный торжественный колокольный звон. Неожиданно для себя я распахнула ему навстречу окно, не заботясь ни ледяным вьюжным ветром, ни весом старинной дубовой створки. Из приоткрытого круглого витража над церковными дверями слышался знакомый ладанный речитатив, переплетающийся с холодным пением органа:- Confíteor Deo omnipoténti, et vobis, fratres, quia peccávi nimis cogitatióne, verbo, ópere, et omissióne: mea culpa, mea culpa, mea máxima culpa. *Я невольно касаюсь горящей на шее ближе к уху алой отметины и чему-то ласково улыбаюсь, вдыхая снег и ветер, как самый сладкий аромат на свете и заслушиваясь, почти осознанно это себе позволяя. Я ведь не сделаюсь его недалёкой любовницей, если немного повпитываю в себя этот голос. Это нельзя приравнять даже к случайному взгляду в его сторону. *Кто же знал, что пропойце-органисту вздумается уволиться именно сегодня, кто мог подумать, что эта женщина... Впрочем, я так и не смог заставить себя об этом задуматься. От меня теперь пахнет шоколадом, трюфелями, какао, корицей, пряным имбирём, и почему-то печёными яблоками. Я был убеждён, что если витающий в церкве соба... Дикий холод не выест этот запах из моей одежды и волос в течение дня, он улетучится, как только я сяду за пропахший всеми видами спиртного и одеколонов орган. Однако, теперь вся моя церковь и инструмент тоже пахнут ей - звуки мешаются с ароматами, и даже гаммы и арпеджио, которые я играю, чтобы разогреться, выходят вкусными.Усмехаясь в уже прорезавшуюся щетину, я даже в шутку наигрываю какую-то популярную джазовую песенку, сам себя подкалывая - популярна она была примерно столетие назад. У меня в груди теплится, немного обжигая, как уголёк, что-то новое, что-то светлое, а потом осознание откликается грустным бемолем вместо чистой ноты: ведь она больше не подойдёт ко мне. Возможно, сейчас она собирает вещи, и бедный Люк Клермон так и не покажет Анук её портрет, что нарисовал на заутрене... Господь всемилостивый, о чём я думаю?!Месса получается неожиданно живой и ласковой теперь, когда я уверен в темпе и ритме. Исповедальня хранит её запах ярче прочего, но, кажется, никто не удивляется - только пара прихожан замечают, что им и тут мерещится запах шоколадницы мадемуазель Роше - надо бы именно там заказать рожденственские сладости, - улыбаются они. Я хмуро киваю, а, продравшись через вьюгу к своему дому, вяло жую забытый с обеда бутерброд и пробую молиться. Когда колючая и холодная латынь переходит в сорванное "господи, только бы она осталась", и заканчивается моими сорванными, почти бесшумными рыданиями, я только отстранённо думаю, что это к лучшему.