2. (1/1)

Снег изменил планы, заставил ускориться. Обещание рождественского чуда куда сильнее многих других догм в человеческих умах. Ему нужно угодить. Впрочем, Черный Человек сильнее снега. Ещё вчера я радовалась его побегу как своей маленькой победе, надеясь, что он снова примется играть в скромное безразличие, а сегодня он приглашает меня туда, откуда родом моей перед ним страх. Интересно, захочет ли он, чтобы я исповедалась. Я нервно фыркаю, сдувая с рукава корицу. Снег пригнал в город тех, кто отстал от времени, не заметив, что ветер его подгоняет. Кто-то из них пронёсся на машине, тревожа сонных голубей на плечах статуи святого Франциска, кто-то - минул церковь и площадь, а с ними и город на гордо рычащем мощным двигателем байке. Пешеход был всего один, и он... Она, вероятно, произведёт фурор почище пасхальной выходки Рейно. Оперевшись на дверной косяк, я смотрела на едва идущую, смуглую, и старую как мир цыганку в цветастой юбке, ковылявшую прямо к церкви.Обычно я бы остерегла её, пригласила на чашку шоколаду, и отпустила бы с запасом еды, который она привыкла растягивать на несколько дней. Но с ней шла Смерть - она угадывалась в скрюченной туберкулёзом тени, в утробном кашле, в диких от боли и голода глазах, и я не могла ступить под сень её крыльев без животного ужаса, который, я знала, только усугубит её злобу и недоверие. У меня мелькнула мысль, что этот Чёрный Человек куда страшнее того, что пугает меня. А потом он вышел из церкви - с гордой осанкой и пружинистым шагом высокомерного книгочея, не спавшего и не евшего несколько суток и верящего во вредность отдыха с несокрушимым упрямством. Казалось, если бы в его сутках было ещё немного времени...Шедшие к церкви вместе с цыганкой, невольно смыкая вокруг неё круг, люди почтительно расступились перед священником. Я чуть не ахнула, когда тот шагнул прямо к больной и мягко взял её за локоть. Рейно что-то спросил у цыганки - с высоты своего роста и статуса он, вероятно, казался ей ужасающим. А затем он исчез в булочной - под гомон толпы и неодобрительное фырканье самых впечатлительных дам. Последние шептались на частотах, колебавшихся на грани пятой октавы и ультразвука, - шёпот скорее чувствовался, чем слышался за моим окном, но он вскоре заставил цыганку отойти к двери, за которой скрылся свяшщенник. Я потянулась к колоде карт. Колесница, башня, дурак или шут... Стоило этой карте оказаться на подоконнике передо мной, Рейно показался на пороге булочной. В его руках исходили паром две горячих буханки хлеба и мягко шуршал пакет с круассанами. Я замерла, когда он приблизился с ними к цыганке - точно чёрный паук с желанной для мухи приманкой - но он просто помог ей уложить еду в котомку и сделал приглашающий жест в сторону церкви. Казалось, его протянутая куда-то в сторону статуи Франциска рука подняла рябь на толпе, как порыв ветра поднимает её на поверхности Тана. Я почти услышала скрипучий смех старухи, хоть могла только прочесть по её губам что-то вроде "тебе и так вкоро достанется, мальчишка". В ответ на его опешивший взгляд она кивает в сторону толпы и энергично семенит прочь, распаковывая круассан на ходу. Рейно провожает её взглядом, и сутана развивается вокруг него, делая похожим на огромного, растрёпанного ворона. Я зажимаю карту с дураком зубами, скорее накидывая пальто и даже не утруждаясь спрятать волосы. Ещё не хватало, чтобы он решил, будто я испугалась.Зимний ветер в Ланскне совсем другой. Он больше не гонит куда-то вдаль, не уносит из городка. Он пересыпает в пригоршнях снег, иногда задирает подолы дамских пальто и юбки под ними, но зловещесть, тоска и неизбежность куда-то от него улетели. Осталась только сила. Это мелькает у меня в голове, пока я бегу через площадь святого Джерома - колокола вот-вот перестанут звенеть, а прихожане давно заняли свои места, - и, возможно, именно поэтому я забываю, куда именно тороплюсь.Я не успеваю опомниться - не раньше, чем мой облепленный снегом сапог оскальзывается на блестящем каменном полу, и я падаю на одно колено. Не раньше, чем мою невольно беспомощно выброшенную вперёд руку перехватывает другая - холодная и тонкая, - и пока меня осторожно не поднимает на ноги, обдав запахом ладана и горького кофе, кюре Рейно.Он будто не замечает гробовой тишины, воцарившейся в ответ на моё внезапное появление в рядах привычно перешёптывавшихся прихожан. Чуть приподняв бровь, осторожно поднимает с пола карту. Я чувствую, как к лицу приливает кровь, но стараюсь встретить его взгляд с холодной отрешённостью. Он странно, почти ласково улыбается - это от него выглядит почти дико - и увлекает меня вперёд, куда-то к амвону. В следующий момент я уже сижу на самой первой скамье, которую никто здесь обычно не занимает, и наблюдаю, как он с юношеским проворством взлетает по витым ступенькам. У меня в голове ненадолго задерживается и тут же упархивает испуганной птицей мысль о том, что это красиво - превращённое в свечные, ласковые сумерки тусклое зимнее утро, облачка пара от дыхания прихожан, искрящиеся в отсветах убранства, и островатый, но успокаивающий блеск синих глаз вперемежку со звоном зелёных стеклянных чёток с амвона.- Братья и сёстры! Меня передёргивает от неожиданности, а Рейно осекается - кажется, просто выдерживает паузу для эффекта, заодно прокашливаясь и нервно поправляя воротник.- Сегодня я не хочу говорить с вами, как ваш отец и пастырь. Я хочу поговорить с вами, как один из вас. Как... - заминка в голосе кюре была крошечной, но я ощутила её жгучим уколом недоверия. - Как верующий. Я давно и много размышляю о природе нашей религии. В писании её сравнивают с сетями для ловли рыбы, с пастушеством, и даже с сотворением посева. И роль тех, кто следует за священником всегда смиренна и ничтожна, пассивна и мизерна.Я поймала себя на том, что слушаю - подавшись вперёд, ища взгляда говорящего. Это похоже на дурман, который испытывает голодный лесной зверь с ценным мехом от очередной приманки, но я только сейчас чувствую, как изголодалась по живой мысли и по всей этой до смешного сложной, чуть неловкой, как прикосновения в темноте, философии. Если я послушаю ещё минутку, ничего страшного не случится...- Я мог бы сказать, что эта роль призвана напомнить нам о подобающем смирении и испытать владеющих саном... Но я говорю, что это - всего лишь притворство.Вся церковь замерла в немом ужасе. Я наконец поймала взгляд Рейно, с невыразимым достоинством перебиравшего чётки. Он сказал эту фразу спокойно - так отрезанный от прочей армии солдат бросает последнюю гранату в окно вражеского штаба. Отточено, методично, и механически. Должно быть, ему страшно.- На самом деле, - продолжил Рейно, когда убедился, что его паства не решится возразить, - истинная вера подобна снежинке, а верующий - заигравшемуся мальчишке, который поймал её на рукав. И в то же время это вера ловит внимание, захватывает душу этого мальчишки. Это похоже на калейдоскоп. Нельзя воспринимать свою веру однобоко. Это оскорбляет и вас, и меня, вашего в ней проводника.В чём-то этот заносчивый священник был прав. Не его слова, но он сам - решившийся на уловку. Я никогда не слышала, чтобы мессу пели так слаженно и вдумчиво, и ещё не видела, чтобы растерянность и гнев в секунду сменялись благоговением на лицах стольких людей в одночасье. Пожалуй, именно поэтому я встала и осторожно направилась к исповедальне, когда мягкий и текучий, как свечной дым, голос Рейно возгласил ладанным речитативом: "Ite. Missa est". Уходившие даже меня не заметили.