1. (1/1)

Всё по-другому. Осень слякотна, чёрный человек - особенно страшен сейчас, когда сам Хэллоуин должен ненадолго остановиться в шоколаднице, а дел почти не осталось. У чёрного человека всегда много дел - это успокаивает куда лучше, чем старая колыбельная. Шоколадная ведьма в окне точно скалит зубы-отблески, и Виенн оказывается не готова - ни к звону дверного колокольчика, ни к осторожно, точно танцуя фокстрот, зашедшему кюре Рейно.Он не смотрел ей в глаза, не строил из кострубатых, плохо оструганных слов неловкие вызовы - он просто вихрем влетел внутрь - в чёрном, с привычным воротничком, но без сутаны, точно стесняясь растрёпанных злым ветром мокрых волос. Сел в самом углу, кутаясь в плащ и скрывая дрожь. Ничего нового, - подумалось ей, - ничего необычного. Страх робко таял, как кусочек темперированного шоколада в чашке чаю, которую она осторожно понесла ему.- За счёт заведения.- У вас дрожат губы. В тот вечер больше ни слова - только длинный, теплеющий взгляд и забытая на столе шляпа приходского священника.На следующий вечер тоже ничего нового. Анук играет с Пантуфлем в углу - белые уши торчат из чёрной широкополой шляпы, что безнадёжно съёжилась, высохнув. Кюре приходится замереть в дверях, а потом сесть за столик поближе к ним. Он зажигает свечу на столе и прикуривает от неё, а Виенн приносит ему чашку горячего шоколада - самого простого и горького, самого ч ё р н о г о, что способна сделать.Он дрожит, как в злой лихорадке, и она не упускает шанса заглянуть кюре в глаза, осторожно сжав его ледяную руку своей - тёплой и приятно шершавой. Разумеется, ничего нового она не видит. Старик в постели и Рейно, стоящий над ним. Пожар за его спиной. Крики сгоревших - сколько их было, двое? - вот то новое, что она так долго искала. Вот она - тайна Чёрного Человека. Вот её шанс больше не убегать.Виенн победно поднимает глаза, ожидая встретить злобу, разочарование, гнев в светлых глазах священника напротив. Он ведь сам знает и может больше, чем показывает, и...Она почти спотыкается о его слёзный, беззащитный, отчаянный взгляд, полный неподдельного ужаса. Да, этими глазами он смотрел на пожар. Сколько же ему было лет, если..? - Останьтесь. Интересно, упал ли бы он, как подкошенный, обратно на стул, если бы её голос не дрогнул? - Попробуйте шоколад. Он горше кофе.Он повинуется - механически, но с обычной для себя старательностью. Она поражается своему директивному тону, чувствуя дрожь в коленях. Ещё немного...- Вы из-за этого меня боитесь?Молчание падает, кажется, с глухим стуком. Кюре пьёт дистиллированную горечь, - так про себя окрестила этот напиток Виенн, - с выражением ласкового, обречённого блаженства, и она не сразу слышит его вопрос, замерев в ожидании омерзения или возмущения. Но, услышав, она качает головой.- Мне жаль маленького Франсиса, - шепчет она, не совсем понимая, к кому обращается, и тенью скользит прочь от его столика. Он прижимает несколько крупных купюр пустой чашкой и молча закуривает. Спрятав зажигалку и поднявшись на нетвёрдые ноги, кюре привычно тянется за шляпой, и, не найдя её, осматривает chocolaterie. Вид Анук с её расписной чашкой и серая тень в теперь годящемся разве в игрушки головном уборе, кажется, ранит месьё Рейно - так резко он распахивает дверь и выбегает под дождь, который совсем скоро станет снегом.*Времени никогда не хватает. Пост, Пасха, на диво мягкое лето, - и вот уже первый ноябрьский снег. Я бы спросил тебя, как так получается, père, если бы ты не скончался. Теперь я просто смотрю на убранную снегом шоколадницу и щурюсь от непривычно яркого из-за белых отблесков утреннего солнца. Вот Гийом со своим пёсиком - румяный и радостный, как юноша, отряхивает ноги у входа в chocolaterie, и ласково поправляет шапочку на вихрем летящей в школу Анук. Теперь я даже яснее вижу скачущую за ней серую тень... Или зверька? На секунду у меня мелькает абсурдная мысль, что у него, вероятно, замёрзнут лапы, - и ребёнок, точно меня услышав, присаживается, открывая ранец, чтобы тень могла туда запрыгнуть. Я тру глаза.Проповедь. Конечно, я с ней не успел. Впрочем, сегодня это простительно. Как бы ты мрачнел и хмурился, père, если бы только мог меня здесь достать. Я научился сардонически усмехаться, надевая сутану, и почти привык к мысли, что чувствую себя лучше в простом чёрном костюме. Тот пожар мог выжечь мне глаза, испепелить мысли, но после того Великого Поста я всё вернее и яснее чувствую, какое откровенно подлое и мерзкое преступление стояло за твоим побудительным "нужно разобраться с бродягами". О нет, я себя не оправдываю, и никогда не стану, но ты уже жаришься там, где однажды насадят на вертел меня, и, сколько Отче и Аве я ни прочту, эта мысль не перестанет быть для меня утешительной.Шоколад оказался безмерно вкусным - вкуснее его запаха, приятнее самых мягких и нежных прикосновений (будто я когда-то их знал!). Другой мог бы скатиться из осознания своей греховности прямиком в её утверждение, приняться бесчинствовать и распутствовать, но я... Мне это до смешного скучно. Вот и сейчас, причёсываясь, я намеренно не надеваю головной убор, чтобы почувствовать, как ветер растрепает мне чёлку. Это ощущение новее и приятнее пьяного ступора или чего-то предназначенного для продолжения рода - откуда в людях столько интереса к этому забавному инстинкту?Проходя мимо шоколадницы, я особенно глубоко вдыхаю морозный воздух и жмурюсь от удовольствия. Люк Клермон, как раз уже не насторожённо, но уверенно и спокойно идущий к дверям заведения на секунду замирает, изумлённо на меня уставившись.- В чём дело? - мягко интересуюсь я, только среди фразы осознавая, что в моём тоне не осталось строгости.- Вы... Улыбаетесь? - полувопросительно произносит Люк, невольно сам растягивая уголки рта в куда более свободной и искренней гримасе... Улыбке, конечно.Я на секунду замираю в нерешительности, точно меня поймали с бутылкой горючей смеси в руке, а потом...- Как видите. Если вас интересует мадемуазель Анук, она ушла около двух минут назад. Вы ещё можете...- Спасибо!Я вскидываю брови, провожая глазами просиявшего Люка и потираю подбородок. Пропавшее заикание и живой взгляд. Уж не влюбился ли этот мальчишка? Впрочем, какая разница. Несомненно, так гораздо лучше.- Вы находите?Она стоит на пороге - в лёгкой юбке, с закатанными рукавами, раскрасневшаяся от жары у себя на кухне. Пора бы мне перестать так глубоко задумываться, не то скоро начну вести наши, père, разговоры вслух. Но сейчас это поразительно неважно. Я чувствую, как дрожат мои ноздри, когда в них ударяет запах миндаля, тёртой корицы, и почему-то топлёного молока. Я порывисто киваю и покрепче кутаюсь в плащ, хоть и знаю, что это не поможет от озноба. Раньше я бы горько укорял себя, что принял напиток из её рук дважды, и непременно полагал бы, что это её чары не дают мне сдвинуться с места. А теперь...- Приходите послушать проповедь, - неожиданно предлагаю я. Теперь её очередь удивиться и замереть от неожиданности, вскинув чёрные брови. - Не...- Я не боюсь! - немедленно парирует она, делая шаг вперёд, впопыхах ступив босой ногой прямо в снег и инстинктивно дёрнувшись назад.- Я хотел сказать, - невольно улыбаюсь, - что не стоит недооценивать сельские службы. Даже если вам случалось жить напротив Нотр-Дама. Я привычно тянусь к полю шляпы, но, так его и не отыскав, превращаю свой жест в неловкое помахивание руки. Затем, осознав, что заставляю её мёрзнуть, спокойно отправляюсь своей дорогой. Даже если она не явится (почти наверняка не явится, разве что меня обличить), этой мой счастливейший день, père. Всё потому, что я буду говорить о своих мыслях, и даже позволю себе пару шуток, - пускай они и получатся едкими. Я нарочно ни разу не процитирую Писание и нарочно забуду чётки на амвоне. Пускай кто-нибудь удивится. Пускай заметят меня раньше, чем узнают, кто я на самом деле.