Сладостное забытье (1/1)

Этот звонок заставил Карла Стакки отвлечься от просмотра вчерашних новостей, в которых раз за разом мелькали шокирующие кадры жестокого обращения Уэйка с фанатами, и даже больше?— дал превеликую пищу для размышлений, в связи с чем весь последующий вечер Карл Стакки думал, думал о вещах пустых, незначительных, не стоящих совершенно никакого внимания, за мысли о которых обычно его родители снисходительно посмеивались над ним, приговаривая: ?Чем же забита твоя голова…?. Отогнать их он был не в силах?— сколько себя помнил, всегда о чем-то думал, мысли постоянно лезли в его голову, порой мешая спать. Его сосредоточенный и тихий разум не замолкал ни на минуту, и даже во сне?— ему так казалось?— он о чем-то размышлял, что-то простраивал и рассчитывал, что позже, правда, не мог вспомнить.Обычное раздражение нахлынуло на него, когда он услышал этот мерзкий звонкий треск, но он справился с ним, натянул на себя маску учтивости и таки поднял трубку. Звонила снова женщина. ?— Здравствуйте, мистер Стакки! Это… миссис Уэйк, Элис Уэйк. Я увидела, что вы сдаете красивые коттеджи с видом на океан, и подумала… Что это будет то, что надо… —?ее голос не казался счастливым, слишком часто она прерывалась, чтоб обдумать, как лучше продолжить свою мысль, и каждый раз такая остановка сопровождалась еле заметным вздохом. —?Мы с мужем… Хотели бы приехать к вам в начале сентября. Я знаю, именно в это время года… кажется, двенадцатого сентября? —?спросила она как будто в пустоту. —?У вас проводится масштабное празднование Дня Оленя… Очень много туристов. Я бы хотела знать, что мы успеем зарезервировать коттедж, и что для нас найдется место на этом празднике… в общем…Первый шок отступил от горла Карла Стакки, он снова смог заговорить. ?— Да-да, конечно! Вы правильно сделали, что позвонили сейчас. В августе мест уже не найти. А пока все свободно. Так значит… Вы въезжаете… ?— Четвертого или пятого сентября… Ориентировочно. ?— Да, конечно, только мне стоит вас предупредить. Празднования Дня Оленя проводятся с пятнадцатого по восемнадцатое сентября, не с двенадцатого… ?— О! ?— Вас устроит четвертое число? До праздника почти две недели… ?— Да, конечно, вполне! Нам нужен полноценный отпуск. Чем дольше, тем лучше… ?— Хорошо, я записал. Расценки и реквизиты я вышлю вам на почту… ?— О, да!Она продиктовала адрес. ?— В таком случае, мы будем вас ждать, миссис Уэйк. До скорых встреч! ?— До свидания,?— ее голос слегка приободрился, хотя грусть все равно просачивалась сквозь ее слова.Карл Стакки положил трубку. Такого напряжения он не испытывал уже очень давно. Он прислонился спиной к стене и постарался глубоко вдохнуть, но воздуха как будто не хватало. Он снова услышал бурление собственной крови. Его ладони вспотели.Подумать только! Вот?— он видит по телевизору похабные кадры выскочки, рассталкивающего невинных людей, смотрящих на него во все глаза, боготворящих его и не получающих за это дикое, временами животное благоговение ни капли признания. И вот?— ему звонит его жена, меланхоличная, сверхтактичная, осторожная, почтительная, с дрожащим неуверенным голосом, и просит Его сохранить для Них симпатичный коттедж, окна которого выходили бы на океан. Небо и земля. Ад и рай. Лед и пламя. Шут и смиренница. Заносчивый мерзавец и застенчивая леди. Вор и чудотворница.?Тьфу! —?презрительно сцепил зубы Карл Стакки. —?Эти писаки никогда не меняются. Творят всякую ахинею, прикрываясь названиями своих книг, а их бедным женам приходится потом это все расхлебывать, краснеть за них и извиняться. Какой ужас! И как такое невинное создание могло полюбить такого изверга?!?Карл Стакки не особо задумывался о вреде своего собственного высокомерного и пренебрежительного поведения. Все, что занимало его чувства в тот момент,?— желчь по отношению к Уэйку, которая должна была выплеснуться.?Может ли человек, любящий себя до такой степени, любить других? И каково ей жить с ним? Не поднимает ли он на нее руку??Какое-то новое, странное чувство проснулось в его груди. Он почувствовал странный холод, обволакивающий всю комнату, будто ледяная корка. Его пальцы моментально покраснели. Он в ужасе отпрянул от стены, но было уже слишком поздно. То, что должно было начаться, уже началось. Во всей бензоколонке выбило электричество.На улице стояло раннее солнечное утро.Эмиль Хартман сидел в своем кабинете, разложив перед собой с десяток тонких документов?— тех трудоемких работ, которым многие из его коллег посвятили всю свою жизнь. Здесь были секретные файлы на темы пока не оконченные, находящиеся в разработке, не вышедшие на широкое обозрение публики, и истертые за долгое время использования статьи, окинутые критическим взглядом не одного поколения как обывателей, так и профессионалов. Здесь были работы, наспех скопированные у особо занятых коллег, не собирающихся давать своим детищам дорогу в свет. И даже такие, какие он взял без разрешения, дав себе строгую моральную клятву никогда?— никогда?— не разглашать тайну их содержимого.Он делал это для науки. Точнее, не так?— для тех людей, которые находились по ту сторону деревянной стены, за его кабинетом, и он продолжал повторять себе, что так надо,?— почти всю жизнь,?— колебания одного человека не должны нарушить хрупкую конструкцию правды, той правды, которая скрывалась за многими клиническими случаями.Он изучал творческий кризис уже долгие годы. Он позиционировал себя как специалист, способный помочь людям убрать блок, заставляющий их прерывать написание романа на полпути, внезапные порывы, заставляющие других разрывать раз за разом законченные картины, еще до того, как они покрывались окончательным слоем лака, и почти всегда знал, что за этим блоком скрывается нечто большее, чем временный творческий кризис,?— что за ним скрывается целая жизненная драма.Семьдесят процентов пациентов его клиники имели психические расстройства, из них тридцать творческими людьми никогда не бывали, остальные?— имели неразрешенные травмы, выплеснувшиеся в профессиональный блок. Они приезжали к нему на время, всего на несколько сеансов, а потом либо находили другого психотерапевта, проживающего от них неподалеку, либо уходили в ?свободное плавание?, о некоторых он больше никогда ничего не слышал.Предстоящий сеанс был таким же?— опасным?— человек, род деятельности которого для него пока представлялся загадкой, мог в любой момент сорваться, закрыться и навсегда замолчать. И хуже всего было то, что они должны были говорить по телефону, в этот ранний час, за сорок пять минут до обхода. Калеб?— он так представился?— наотрез отказался приезжать, ссылаясь на некую критически обусловленную анонимность, нарушить которую он не мог. Эмилю оставалось только надеяться, что он сумеет уловить ту тонкую нить, ведущую к развязке всей проблемы, что он услышит те самые заветные фразы, повторяющиеся из раза в раз, сокрытые под слоем непреднамеренной лжи и рационализации, и что он не позволит своим собственным чувствам и суждениям перекрыть эту правду, совратить, превратить в совершенно другую историю.Когда сеанс начался, и он услышал на другом конце провода мягкий, мелодичный голос, что-то внутри него проснулось, и ему показалось, будто он уже знает этого человека. ?— Честно признаться, на самом деле я поэт,?— с деликатной осторожностью промолвил Калеб, будто запрашивая живую реакцию Эмиля, будто запрашивая разрешение продолжать. ?— И что же вас беспокоит, Калеб? —?возможно, слишком резко перешел в наступление к открытости доктор Хартман. ?— Я… не знаю,?— искренно ответил голос на том конце провода.Что же, такое бывает часто. Люди чувствуют, будто они больны, будто прежняя устойчивая почва выбивается у них из-под ног, а пустота заполняет их сердца. Навязчивые мысли преследуют их даже в кошмарах, и им кажется, будто они никогда не придут в форму, будто кто-то выключил… ?— Это связано как-то с вашей поэтической деятельностью? —?Эмиль машинально пустил в ход наводящие вопросы. ?— Д-да,?— более уверенно отозвался Калеб. —?Если бы не это… —?и вновь затих. ?— Вы испытываете трудности во вхождение в состояние ?потока?? Вам стало труднее писать? ?— Н-нет, сейчас я пишу больше обычного,?— он помедлил. —?Иногда бывает трудно остановиться. ?— Раньше вы испытывали трудности в прерывании своей работы? Нынешний темп сильно отличается от предыдущего? ?— Не могу сказать. Раньше я тоже засиживался до рассвета над бумагой. Забывая о еде и отдыхе. Мысль лилась, и я не мог ее остановить. Но послушайте… Дело не в этом.Эмиль насторожился, прислушался. Калеб молчал.?Он ждет, что я угадаю? —?спросил сам себя доктор. —?И тогда ему не придется говорить все самому?? ?— Вам не нравится то, что выходит из-под вашего пера, несмотря на вашу гиперактивность? Несмотря на все ваши старания? ?— Н-нет. В смысле… Я вполне доволен. Я стал рифмовать лучше, чем раньше. Сейчас меня хватает на поэму. Я вполне управляюсь и с сюжетной составляющей.Эмиль призадумался. ?— Вас пугают ваши стремительные успехи? Вы боитесь достичь потолка? ?— Потолка не существует,?— он осекся. —?Извините.Эмиль откинулся на спинку стула, прикусив губу. Наступал решающий момент, на преодоление которого их обоих могло не хватить. ?— Так что же вас тогда волнует? —?он чувствовал, как кровь приливает к его лицу. ?— Я хочу их уничтожить.Глаза Эмиля широко распахнулись. ?— Но зачем? Вы же их любите… Это же творения ваших рук, это ваш дух…Звонок сорвался.Приступ удушья почти настиг его: он вовремя впился ногтями в свои ладони, отбросив трубку с грохотом на стол. Прошло уже так много лет, а это до сих пор больно, хоть он и старается держать себя в руках.Когда-то давно, по юности, он переживал каждый такой случай?— особенно очный?— очень болезненно, не способный перестать винить себя за каждое слово, сказанное не так, за каждый вопрос, заданный слишком рано. Затем на смену интернальному локусу контроля пришел экстернальный, наступил период, когда он был готов вспылить на пациента, разозленный его временной беспомощностью и повсеместной закрытостью. Затем?— все улеглось, он не винил ни себя, ни их, ему все было абсолютно безразлично. И только еще через некоторое время?— он уже не помнил, как,?— он читал стихи Томаса Зэйна, которые полностью изменили его мир, которые показали ему, каково это?— отдавать, ничего не прося взамен, отдавать, не ругая себя за то, что мало. Тогда он был в высшей степени поражен. Он не знал, какой невероятной психологической силой может обладать человек, не имеющий ни психологического, ни психиатрического образования. Он будто бы… исцелил его, прикоснулся к чему-то потаенному, передал часть своей созидательной силы ему…Эмиль Хартман сжал пальцами свою переносицу, словно останавливая надвигающийся приступ мигрени, затем посмотрел в окно. Солнечные лучи ровными полосами освещали спуск во двор.Он так и не узнал, в чем была проблема. Он так и не смог помочь.Дверь в его кабинет стремительно распахнулась, и к нему вбежала запыхавшаяся, разгоряченная медицинская сестра. ?— Доктор Хартман! Тор и Один… Братья Андерсоны… Вновь устроили погром в холле. На этот раз они заявляют, что их музыка будет жить вечно*…?Я хочу их уничтожить?. ?— Я сейчас иду.Барбара всегда испытывала проблемы с отпусканием. В отличие от Зэйна, сквозь распростёртые объятия которого все просачивалось, словно песок, она никогда не разжимала свои цепкие руки, пока они не начинали кровоточить*. И даже тогда она бы скорее убила свою невинную жертву, утопила бы в реках своего беспредельного отчаяния, нежели распрямила бы пальцы.Зэйн никогда никого не держал?— возможно, поэтому даже его собственное произведение покинуло его, перестало ему подчиняться. Она никогда никого не отпускала?— возможно, именно поэтому этот мир еще не рухнул, сдавленный в ее железных тисках. Ту ношу, которую их заставила разделить неведомая сила, она скорее ненавидела, чем любила: она не раз хотела уйти, с того самого рокового вечера, но не могла?— теперь их связывало нечто большее, чем давно угасшие чувства.Она ненавидела свои непослушные руки: они никогда не делали то, о чем она их слезно просила. А Зэйн ненавидел свою неокрепшую волю: она почти всегда отсутствовала.Нет ничего хуже, думала Барбара, чем быть связанными общей идеей, общим миром, когда все чувства угасли, даже ненависть.Она всегда говорила: этот город никто не покинет. Он всегда парировал: этот город?— всего лишь отправная точка на пути к чему-то более великому, а все, кто в него входит,?— всего лишь путники, временные гости.Она никогда не делала так, как хотел Зэйн: большую часть времени она все делала ему назло. Он хотел свободу?— она создавала все условия для неволи. Он хотел согласия?— она учиняла бунт. Он хотел стабильности?— она начинала революцию. На уровне сознания ей казалось, что эти оковы?— результат его неразумного хозяйствования, его бесконечных колебаний; но на уровне подсознания она понимала, что никто из них не виноват. Так выпала карта. На него снизошла Светлая Сущность, на нее?— Темная. Они были обречены постоянно противодействовать друг другу. Казалось, они стали вместилищем чего-то большего, нежели просто Тьмы и Света. И им никогда не понять друг друга: они стали олицетворением двух противоположных явлений, и, на какую бы жизненную и идейную стезю они не ступали, им всегда приходилось выступать на разных сторонах.Точно так же было и сейчас: он был вполне готов к тому, что Эмили покинет город, она же?— нет. Девушка узнала слишком много, думала Барбара, чтобы просто так уйти. Прикоснувшись к таким знаниям об устройстве этого мира, к каким прикоснулась Эмили, она уйти просто не имеет права.Джейк Фишер, который знал значительно меньше, который пережил лишь слабое прикосновение Тьмы, несоразмерное с тем, которые переживают практически все Одержимые, хотел сбежать из города на машине?— и она его остановила полицией*. Неужели, думала она, Зэйн считает, что ей и в этот раз не удастся что-нибудь придумать? Какое глупое дело?— недооценивать способности своего противника, а уж тем более?— идеологического!Она обязательно что-нибудь придумает, и Эмили не уйдет. Сегодня. ?— Моя милая, почему здесь так темно? —?обратилась Синтия Уивер с нескрываемым возмущением к грустной Роуз, перебирающей старые фискальные чеки. —?Неужели я не говорила тебе, что каждый миллиметр закусочной должен быть освещен? Неужели ты не помнишь, что тьма опасна?У нее под глазами были большие круги, и мрачные линии впалых щек довершали картину человека измученного, иссохшего, снедаемого всякими параноидальными страхами и навязчивыми состояниями. Глядя на ее блеклые невыразительные глаза, слегка неуверенную, пошатывающуюся походку и тонкие морщинистые руки, можно было предположить, что она истязает себя каким-нибудь особым видом лишений, не ограничивающимся простой депривацией сна. От одного взгляда на нее по телу бежали мурашки, поскольку, невзирая на внешнюю слабость, она пылала огнем внутри, наделяющим ее жаркой бескомпромиссностью. ?— Я чувствую ее ледяное дыхание… Оно струится из того ужасного коридора… Оно обволакивает каждую трещинку этих хрупких, ненадежных стен… Роуз,?— окончив свой устрашающий монолог, вновь обратилась к бедной девушке Уивер. —?Ты же знала, что нельзя выходить во тьму. Зачем ты вышла на крыльцо в тот вечер, помня мои слова?Ее нежная кожа покрылась гусиными лапками, пальцы машинально стали разгребать ненужные бумажки быстрее, а в горле застыли сладкие дразнящие звуки, готовые в любую минуту вырваться наружу. Она изо всех сил старалась сдержать себя. Не проронить ни слова. Сохранить внешнюю маску покорности.?Медленно испепеляя собственный рассудок…?Проявить снисходительность к старческим причудам. Выказать безоговорочное уважение. ?— Ты никогда не научишься.В глубине души ей хотелось кричать. Кто они такие, чтоб учить ее жизни? Кто они такие, чтоб навязывать ей свой образ жизни? Кто они такие, чтоб вкладывать в ее уста слова, которые она не хочет произносить? Кто они такие, чтоб решать за нее, как она должна себя чувствовать? Кто они такие, чтоб решать, какие из ее чувств правдивы, а какие?— нет? Кто они такие, чтоб насаждать на нее верования, разделять которые она не хочет?Она хотела забыть об этих чертовых птицах. ?— Мисс Уивер, закусочная освещена достаточно. Если мы подключим дополнительное освещение, наши посетители ослепнут. ?— Моя милая девочка, тебе следует остерегаться… Столкнувшиеся с ними единожды обязательно столкнуться с ними вновь…Роуз отшатнулась назад. Лживое подобие улыбки исчезло с ее лица. Теперь там была плохо скрываемая ошарашенность и растерянность. ?— Именно поэтому я слежу за тем, чтоб свет горел всегда. Даже днем,?— она показала свой печально известный фонарь и медленно направилась к двери, больше не говоря ни слова.Роуз задумчиво прикусила губу и, когда за Синтией Уивер захлопнулась дверь, громко позвала Джудит. ?— Да! —?отозвалась та с кухни, толкая дверь плечом. ?— У нас есть возможность ограничить посещаемость ?Oh Deer Diner? этой особой? Она сводит меня с ума! В буквальном смысле слова! Как кто-то может сохранять ясный рассудок рядом с ней?!Джудит отставила сковородку с тушащейся капустой в сторону и, перевесив белое полотенце через плечо вышла в пустующий зал. ?— Это почти невозможно. Этот город настолько маленький, что любой запрет раздуется до масштабного скандала. Стакки никогда не пойдет на это. Синтия Уивер?— уважаемая персона в городе.Роуз неверяще покачала головой. ?— Я порылась в ее биографии. Никто не скрывает, что она была влюблена в Томаса Зэйна. Однажды она сказала это его возлюбленной прямо в лицо! ?— О! ?— Она следовала за ним по пятам… Хранила у себя дома копию каждого его сборника… Она открыто об этом заявляла! И он не отталкивал ее… В смысле… ?— Должно быть, его возлюбленная очень злилась. Во всяком случае, по отношению к ней это было не очень честно. На его месте я бы давно… О Господи! Ты же не думаешь, что они?!.Роуз резво замотала головой. ?— Нет! Нет! Ни в коем случае! Он любил только Барбару и хранил ей верность даже после ее смерти. Говорят, с тех пор он перестал писать.Джудит развела руками. ?— Ну, вот видишь! И зачем на нее вообще обращать внимание? Она сумасшедшая!Роуз прислонилась к стойке спиной, направив свой взгляд в потолок. Когда Джудит вновь вернулась к своей работе, девушка сгребла все оставшиеся чеки в кучу и одним резким движением отправила их в мусорное ведро. Ей было жаль расставаться с последними напоминаниями об Эмили, но другого выбора у нее не было. Последний автобус из Брайт Фоллса отправлялся сегодня в десять вечера.Это было странно осознавать, но Роуз не чувствовала ничего: ни страха, ни боли, ни обиды, ни грозных томлений разлуки. Ей было спокойно; казалось, что они обе знали, что все это закончится именно так; казалось, что они обе в каком-то смысле этого хотели.В какой-то момент ее рука потянулась к забившемуся в угол между стойкой и кофемашиной чеку, и она почти бессознательно вывела ручкой на оборотной стороне: ?Ты ни в чем не виновата. Не вини себя. Мы ни в чем не виноваты?.Затем она скомкала и его и отправила к его собратьям.В конце полумрачного коридора мятежно мерцала одна-единственная люминисцентная лампа.Подумать только! Столько лет находиться под пагубным влиянием в тисках сжимающего тебя человека и ничего не замечать! Теперь она знала, что половина ее страхов были напрасны. Тьма?— существо неживое, она не желает ничьей смерти. Она не сочится сквозь мелкие трещинки в плинтусе и не скрывается в комнатах, о которых забыли. Она просто… не существует как отдельное чудище, которого стоит бояться.Входная дверь со скрипом отворилась, и в закусочную, прижимая ладони к правому виску, скривившись от боли и ставшего столь привычным для него раздражения, ввалился Карл Стакки, все в тех же высоких сапогах и той же изношенной куртке. ?— Сделай мне… кофе с молоком… десять грамм сахара… Роуз.Сара с детства мечтала работать в правоохранительных органах. Глядя на то, как ее отец каждое утро идет на работу, обличенный в гордую темно-синюю форму с эмблемой на груди, она представляла себя рядом с ним, только несколькими годами старше, спешащую в участок или на очередной срочный вызов. Когда он возвращался с работы и сидел вечерами в своем кабинете, задумчиво склонившись над протоколами, она то и дело нарушала режим ?спокойствия?, вбегая к нему и садясь рядом с ним, просто чтобы услышать что-то новое, просто чтобы приобщиться к этому великому таинству?— таинству раскрываемых дел.Участок был от нее без ума. В те редкие дни, когда отец брал ее вместе с собой на работу, она прогуливалась по выдержанным в официальной форме коридорам, нацепив на себя чуть великоватую для ее лет полицейскую фуражку, с упоением разглядывая стенды и то и дело болтая с дежурными. В каком-то смысле она знала, что этот мир принадлежит ей, что он будет принадлежать ей, что бы ни случилось. У нее была достаточно весомая гарантия. Она родилась в этой обстановке. Она в ней росла. По сути, ей ничему даже учиться не нужно было. А все, что от нее реально требовалось,?— это просто смотреть. И слушать.Ярким пятном в ее памяти вырисовывается момент, когда отец, выйдя по вызову, оставил ее на свою напарницу, Элионор, женщину средних лет. Пыхтя и в спешке перебирая какие-то многочисленные папки?— а это были материалы дел?— она встревоженно бормотала себе под нос: ?Дело об убийстве Седрика Вана, дело об убийстве Седрика Вана…?. Какое совпадение?— подумала маленькая Сара?— она как раз несколько дней назад тайком от отца рылась в базе данных и изучила это дело от А до Я. ?Малькольм Гилберт, 12 марта 1976 года, дело № 1349ХХХХХХХХХ?,?— непринужденно, с улыбкой на лице ответила она. Миссис Треннер чуть не выпала. Пытаясь скрыть ошеломление, неловко поправляя выбившуюся прядь волос, она тихо переспросила: ?Дело № 1349ХХХХХХХХХ? Сейчас посмотрим…?. Это был ее первый триумф на этом достаточно скользком и непростом поприще. Это была победа памяти маленькой девочки над сложностью задачи. Это было первое весомое доказательство того, что она достойна вступить в их ряды, стать им равной, работать с ними плечо о плечо. Мало кто мог оспорить ее блестящие интеллектуальные способности.Мало кто мог похвалить ее физическую подготовку. Она знала, что, если она хочет быть шерифом, как ее отец, или просто полицейской, она должна иметь соответствующую форму. Она должна пробегать определенное количество километров. Она должна, как минимум, взбираться по этому чертовому канату, должна стать прилежным скаутом. Набор в группу она не прошла. Она была просто посмешищем.Тогда, в восемь лет, оказалось, что одних интуиции и логики мало. Она должна была быть той, кем она не являлась. И что хуже?— кем она стать не могла.?Ох, Сара, все впереди. Еще не все кончено. Ты обязательно всех догонишь. И перегонишь. У меня никогда в этом плане не было проблем…??— заверял ее отец.И он был чертовски прав, потому что всего через каких-то восемь лет она достигла того состояния, которое ей и требовалось: выдержка, сила и гибкость отца наконец проявились в ней, тело стало слушаться ее, и по окончанию университета ее приняли в полицейскую академию, после которой она пошла патрулировать улицы.?Я очень восхищен твоими достижениями, Сара,?— не зная, с какой стороны подступить, промолвил однажды Фрэнк. —?Но почему именно патруль? Ты можешь уехать в любой город этой страны, тебя возьмут в департамент детективом, да… кем угодно! Ты будешь уважаемым человеком!??Все места в департаменте нашего округа заняты, папа, а ехать куда-либо еще я не хочу?.?Ты останешься здесь???Да. Я отсюда так просто не уеду?.С напористостью, которая казалась окружающим дикой, Сара приступила к рутинной службе, однако, не отличающейся особым разнообразием. Возможно, где-то в глубине души у нее проскальзывало разочарование, но она всегда цепко сжимала кулаки и твердила себе, что она останется, что она в конечном итоге убьет двух зайцев: продвинется дальше по карьерной лестнице и останется дома.И вот теперь, после нескольких лет бесцельного патрулирования, ее мечта сбылась.В этот день их посетила делегация из департамента штата для того, чтобы передать значок шерифа ей лично в руки.?Вы не боитесь, что отдаете столь ответственную должность простой патрульной???— дерзнула спросить Сара.?Я не понаслышке знаю о твердости вашего духа, мисс Брейкер. И о блестящей карьере вашего отца?,?— был весь ответ, твердый, как гранит, сухой, как осенняя трава.И теперь, прожив один день на новой желанной должности, глядя на свой родной край, утопающий в закатном мареве, Сара точно знала, что этот город принадлежит ей.