Разбитые надежды (1/1)

Роуз было безразлично, что скрывалось за бесконечными кипами исписанных листов, переносимых Эмили с собой, куда бы та ни шла. Они могли быть всем, чем угодно: какими-то архиважными отчётами по роду ее теоретической и практической деятельности, помогающими, возможно, ей проводить диагностику; выписанным материалом из ее любимых книг?— должны же у нее были быть такие книги,?— которые она перечитывала, когда ей становилось одиноко; либо же ее собственными рукописями, которые она тщательно копила и оберегала. Также Роуз было безразлично, какой жизнью жила Эмили до прибытия в Брайт Фоллс: был ли у нее обширный круг знакомств или только пара-тройка близких друзей, и если были?— какое место в ее сердце они занимали сейчас. Ей было безразлично, осуществление каких планов ждало ее за пределами их маленького заброшенного городка. Все, что занимало ее разум в ту ночь,?— как скоро она уедет и навсегда ли.Кто-то говорит, что, если человек подвержен зависимостям, он никогда от них не избавляется. Он может поменять форму своей зависимости, но эффект будет все тем же: точно так же и Роуз, забросив собрание сочинений Алана Уэйка в дальний угол, нашла для себя новый предмет, к которому она могла привязаться. Возможно, ничего ещё не подозревающую хрупкую девушку, думающую, как сосуществовать с этим сложным изменчивым миром, дабы не причинять вред ни ему, ни себе. Пройдет месяц, возможно, два?— и она уедет, и ей больше не придется приспосабливаться и искать лазейки к примирению. Роуз точно знала: Эмили уедет, и она с этим ничего не сможет поделать.Дружелюбный Рэндольф и напористый Расти никогда не смогут заполнить ту пустоту, оставленную ею, оставленную Аланом, оставленную задолго до них, и, что самое печальное, они не знают об этом и могут пытаться, могут предпринимать бессмысленные попытки, которые никогда не увенчаются успехом. Ей было жаль их. Где-то в глубине сердца она все же верила, что Расти желает ей добра, и что его давняя фраза о том, что рядом с ней он чувствует себя моложе,?— выказывание дружеской предрасположенности, а не слепого расчета.Рукописи Эмили… Они лежали в ее рюкзаке, который был у прикроватной тумбочки. Рюкзак был расстегнут: можно было аккуратно захватить какую-то горсть, пока она спит и не слышит, и взглянуть, но у Роуз не поднималась рука. Что, если там?— предлинные диагностические отчёты, и весь их тонкий мир?— как на ладони? Что, если они?— всего лишь подопытные пешки на ее прекрасной доске закономерностей и причинно-следственной связи? Что, если она?— не та, кем действительно является, и узнав правду, Роуз обожжется ещё сильнее? Что, если там?— все ее чувства, и в этих чувствах нет места ни для Брайт Фоллса, ни для нее?..Но рука бессильно соскальзывает с кровати, повисая в воздухе. Теплый ночной воздух врывается сквозь распахнутое окно. Роуз одолевает сладкий, беззаботный, беспредметный сон?— аналог забвения. Все ее мысли пропадают.Я постоянно черкаю бумагу. В конечном итоге на ней не остаётся ничего, кроме зачеркиваний. Я бессильна перед одной-единственной истиной, повисшей надо мной: мне никогда не закончить эту рукопись. И дело даже не в том, что Том читает все листы. Не в том, что я позволяю ему их читать. Не в том, что отныне их может прочитать кто угодно: будь то Роуз, которая однажды поинтересуется родом моих занятий, как поинтересовалась моим ночлегом, или же мистер Скрэтч, который хватает и подносит к глазам все, что попадается под руку. С каждым днём мне всё труднее и труднее выражать свои эмоции, а вместе с ними?— и отношение к происходящему. Должно быть, я всё-таки вру. Должно быть, это всё-таки как-то связано с огромным риском того, что ее прочитают. Чем дальше?— тем глубже. А глубже?— значит, сокровеннее, серьезнее, беззащитнее.Сегодня я разбила поднос с кофе и чуть не обожгла Мистера Роджерса, который сделался постоянным посетителем ?Oh, Deer Diner?, на что тот ободряюще улыбнулся и заверил, что ни капельки не пострадал. Позже за завтраком к нему присоединилась его соседка, Либби Майер, и между ними разгорелся какой-то крайне увлекательный диалог, прерывать который им обоим не хотелось.Пока я перебегала от одного столика к другому, выкладывая ароматные завтраки, Тим включил телевизор, и я не могла не бросить мимолетный взгляд на кадры, мелькавшие в новостях.Репортёры засняли скученную толпу людей у входа в какое-то стеклянное здание. Очевидно, это был нью-йоркский небоскреб, но я никогда не была в Нью-Йорке, поэтому мне было сложно об этом судить. Добрая часть толпы держала в руках огромные камеры, в руках других?— гражданских?— были листы чистой бумаги и какие-то мелкие плакаты, которые я не смогла разглядеть. Они кого-то ждали. Возможно, какого-нибудь министра. А может, какую-нибудь звезду.Прошло всего одно мгновение, и дверь распахнулась. Из здания вышел человек в элегантном черном костюме, лет тридцати на вид, с изящно зачесанными черными волосами. Его моментально окружила охрана. Репортёры, стремившиеся сделать удачные снимки, ринулись к нему; обычные люди, мечтавшие получить автограф, протянули к нему руки. Несколькими резкими движениями он всех их растолкал, не рассчитывая силу, и его охрана вскоре присоединилась к этому энергичному и ?оправданному? действу.—?Ух, как Алан Уэйк отжигает! —?внезапно воскликнул Ллойт, тыча пальцем в дальний экран и глядя на Либби. —?Уже третья потасовка за месяц. В последний раз он подрался на одной из вечеринок с собственным фанатом, ну и шума было.Я не могла поверить ни своим глазам, ни своим ушам.—?Ллойт, простите, Вы сказали… это не в первый раз?Он посмотрел на меня, смеясь.—?Конечно, не в первый. Один из журналистов уже готовит иск за разбитую ранее камеру.Либби недоверчиво взглянула на своего соседа.—?Но, Ллойт, Вам не кажется, что это оправданные меры? Если кто-то не даёт тебе прохода, тычет камерой прямо в лицо, нарушает твое личное пространство…—?Либби,?— прервал он ее тоном, выказывающим истинного знатока дела. —?Он чрезвычайно скандальная личность. Да к тому же… Злоупотребляет. Если бы это был единичный случай, понимаете?—?Но он же писатель-бестселлерист, понятное дело, какое напряжение довлеет над ним…—?Именно поэтому я и не хочу иметь дело ни с именами, ни с биографиями писателей, Либби! Думаете, легко читать его произведения после всего увиденного? Поступки автора стоят комком в горле, мешая полноценному восприятию творения. Он был моим самым большим разочарованием.Я не стала вмешиваться в их беседу и высказывать мнение, которого у меня ещё не было. Мне нужно было время. Снова.По новостям стали показывать обитателей Массачусетского зоопарка, и я вернулась за стойку, чтобы вновь потянуться к своим записям, возможно, набросать ещё пару строк, когда до моих ушей снова долетел диалог Ллойта и Либби.—?Так значит, разбирательство в самом разгаре?—?Несомненно. Эвансон больше не будет предпринимать, к счастью, неудачные попытки притянуть к ответственности невиновных. На его место придет новый адекватный шериф. По моим меркам, им может стать дочь нашего знаменитого полицейского, мистера Брейкера,?— Сара.—?Карл Стакки не виновен… Как думаете, если бы его родители были живы, что бы они сказали?Я насторожилась.—?Посмеялись бы. Не думаю, что они расценили бы это как покушение на свое честное семейное имя. В конце концов, они так долго строили весь этот бизнес…—?Эм… —?я, испытывая крайнюю неловкость, прервала их. —?Вы сказали: ?Если бы они были живы??—?Ну, да,?— ответил Ллойт. —?Миссис Стакки умерла четыре года назад, мистер Стакки-Старший?— два года назад соответственно. Вы не знали? Они были трудолюбивыми людьми. Лесопилка была делом их жизни. Собственно, в свое время они отапливали все поселение.—?Я плохо знаю местную историю,?— честно призналась я, пытаясь скрыть подступающий шок.—?Но вы быстро учитесь. Ещё пара дней?— и я не захочу расставаться с вами. Черт, Либби, я бы остался здесь жить навсегда, если бы не моя работа. Но вы ведь знаете, большой город зовёт меня… Нечего тратить все время на маленькие.—?А вот я не хочу тратить время на большие! —?капризно протянула она, глядя на него с неким еле заметным укором.—?Если мир объективен, а наш разум субъективен, пересекаемся ли мы?Я пыталась что-нибудь вывести ручкой, но у меня не получалось: перед моими глазами стоял образ белоснежного полотна, он въедался в мое сознание, не оставляя там места ни для чего другого. Мать Карла Стакки умерла четыре года назад… Тогда кто та женщина, которую я видела вчера? Очередной обманчивый образ воспалённого сознания, чья-то нелепая шутка или же нечто большее, нечто, о встрече с чем стоит мечтать?Некое мерцающее предположение гнездилось посреди запутанного вороха всех моих мыслей, но я не могла позволить ему стать четким. Есть вещи, о которых мы догадываемся, но контур которых боимся прочертить в своем воображении, даже если они похожи на правду, ведь тогда… весь наш прежний мир рухнет, и нам придется перестраивать все заново, приспосабливаясь к новой, изменённой реальности, которую, возможно, мы вынести не в силах.Я вновь достала из кармана помятую записку, оставленную незнакомцем или незнакомкой, вновь прочитала это заветное ?Сожги всю рукопись, так ты пройдешь по огненному мосту, что колышется, разгоняя ночь, над самим обрывом? и вновь ощутила наплыв тихого отчаяния, вызванного осознанием бессилия перед этой странной загадкой. На официальной карте было выведено несколько мостов, один из которых вел прямиком из города и состоял из крепчайших балок, а соответственно качаться никак не мог, даже если бы мне и удалось его поджечь. В горах было множество туристических тропинок, и вот там податливых мостиков было куда больше, но зачем мне по ним было идти, да ещё и сжигая свою собственную рукопись, да ещё и над самим обрывом, ночью?По телевизору вновь показали кадры грубого обращения Уэйка с фанатами, и меня пробила дрожь. Если бы я была Роуз, эти кадры могли бы меня сломать. Но я ею не была, и теперь стремление Зэйна принять у себя Алана и причина этого стремления сложились в моей голове в единый пазл, законченный и идеальный. Он хотел изменить его. Показать ему другую жизнь. Показать, насколько тонка линия между полным контролем и расшатанным хаосом, неоспоримым изобилием и молниеносным упадком, чистым разумом и безумием… Возможно, он думал, что тот сможет стать другим человеком. А может, он к этому никакого отношения и не имел, и все это было просто проделками своевольного произведения, вышедшего из-под контроля, утопленного, но не потерявшего свою силу.Мне снова стало больно. Я почувствовала, что мне не место посреди этого пёстрого маскарада, устроенного, чтобы менять судьбы. Для этого города я была чужая. И сотни спасённых жизней, тысячи ободренных душ не могли этого изменить. У Зэйна было призвание всей его жизни. У Барбары?— тоже. Я же была просто проезжей; девочкой, у которой получилось подсмотреть кое-что сквозь замочную скважину, разглядеть часть игры, затеянной кем-то более важным.Я вспомнила нашу первую встречу с Зэйном. Если бы я кому-то рассказала о ней, мне бы никто не поверил. Поэты не выходят навстречу своим поклонникам. Алан Уэйк никогда бы не взял плакат из рук Роуз Мэриголд, чтобы оставить на нем свою подпись и поделиться своим душевным пылом; в лучшем случае, он бы просто прошел мимо, устремив безразличный взгляд на землю перед собой, в худшем?— оттолкнул бы ее, как отталкивал всех тех бедняг, которые попадались под его горячую руку. Живые поэты не делятся с незнакомцами своими самыми сокровенными переживаниями и не сетуют на стихотворения, ими написанные, не раскрывают тайны их написания и почти никогда не признаются, что писали их в неясном бреду, иногда совсем не понимая, почему за одной строкой идёт другая, а за другой?— третья. Живые поэты не общались с теми, кто едва ли был знаком с их творчеством, а мертвые, пропавшие без вести?— уж тем более. Но Зэйн так делал. Это был первый человек, встреченный мною, которому было нечего скрывать; целью которого было передать знание, а не удержать; поделиться, а не отобрать; показать, а не спрятать.Когда-то он сказал, что можно бесконечно долго бежать за одной-единственной звездой, а в итоге упасть в полном бессилии совершенно перед другой. Что же, он был чертовски прав. Если бы он только знал, насколько он был прав…Расти не знал, как помочь Роуз. Все попытки, предпринимаемые им ранее, казались канутыми в лету: она не хотела ни видеть его, ни слышать. Когда он отворял дверь к ней, она притворялась, что спит; когда все же умудрялся застать ее, бодрствующую, делающую какие-то поспешные записи в своем дневнике, она тут же захлопывала тонкий блокнот и вперивала свой взгляд в измятую простынь, по которой узором стелились цветущие травы. Он не решался прерывать отравленную тишину; в конце концов, его неуместные слова всегда могли все сделать только хуже.?Она не любит тебя,?— вторил ему его неумолкающий разум. —?Куда же хуже? Посмотри: все эти месяцы, что ты с ней рядом был, она была погружена в свои мысли, в свой мир, в который никого не подпускала. Глупец, ты думал, что станешь исключением? Неужели ты действительно представлял, что тепло твоих дружеских жестов и неусыпная забота помогут отворить ту каменную дверь, ключ к которой уже давно потерян? За этой дверью гуляет только пронизывающий ветер, да дух неспокойной прозы, да тех парфюмов, которые она любила… Т а мн е тм е с т ад л ят е б я,м а л ы ш. Для Алана и Эмили, возможно, тоже уже нету?.Макс ревновал его. Каждый раз, когда Расти намеревался покинуть коттедж, чтобы навестить угрюмую Роуз, тот начинал беспокойно сновать у двери и тихо стонать, вкладывая в каждый свой стон как можно больше укора и боли. Когда Расти выходил просто в лес, Макс молча лежал у дивана, спокойно заглатывая воздух сквозь открытую пасть и глядя на своего старого друга с нотками немого одобрения. Но стоило Расти подумать о Роуз, как Макс становился сам не свой, буквально сходил с ума, и это постепенно заставляло рейнджера задуматься о прошлом, о том, что он делает со своей жизнью сейчас, и о том, что будет делать дальше.Он вспоминал свою первую жену, красивую, умную, которой всегда всего было мало, и которая требовала от него столько тепла, сколько он попросту ей не мог дать. С одной стороны, она была безоговорочным идеалом, о котором только можно было мечтать, а с другой стороны?— сущим адом для его холодного сердца. С появлением Роуз что-то поменялось: он стал теплее; но и этого тепла, судя по всему, было мало. Он не мог растопить то, что было покрыто безграничным слоем льда задолго до него. Он не был ни Светом, ни Огнем. Он был обычным человеком.Когда его рука невольно потянулась к связке ключей, лежащей на кофейном столике, Макс опередил его и, зажав железное кольцо между своих зубов, распространяя тонкий мелодичный звон по всему коттеджу, ринулся прочь.