Лучи солнца, тонущие во тьме (1/1)

Когда я открыла глаза, оказалось, что за окном моей светлой комнаты уже давно рассвело, и город вовсю встречал ясное приветливое утро. Со всех сторон доносился гул проснувшихся улиц, и я в приятном удивлении обнаружила, что дом, весь остаток туманной ночи проплававший в мутных дебрях холодного озера, наконец вынырнул наружу, подставляя свою старую измоченную кровлю под благодатное тепло солнечных лучей. Озаренный фасад все так же сверкал извечной сухостью, и никто бы из случайно забредших сюда туристов и не заподозрил бы, что вот уже который год попеременным пристанищем для этого странного дома служат как засушливый, поросший мелкой травой остров, так и необъятные, просторные глубины озера Колдрон.На столе в гостиной были беспорядочно разбросаны чертежи местности с нечеткими пометками, указателями неясного мне направления и многочисленными заштрихованными объектами, что заставило меня думать о том, что все это?— части основного административного центра города, но зачем бы Томасу Зэйну понадобилось чертить их? По бокам от своеобразно нанесенной на скорую руку карты расположились неразборчивые нотабене, и уже в скором времени я оставила всякую надежду докопаться до их сути. Мое внимание привлек более обширный и четкий чертеж огромной электростанции, расположившейся возле воды. Что это была за местность, далеко ли отсюда, какое значение она имела для Томаса Зэйна?— все это было неясным, и, когда, усердно стараясь разобрать очередное скачущее нотабене, я наткнулась на отчетливо выведенную фразу ?Не подглядывай?, мне пришлось уйти с поля интеллектуального боя с осознанием полного провала миссии, но все же не без довольной улыбки на лице.Я вышла наружу, поближе к воде. Здесь шум бодрствующего города усилился, но, невзирая на контрастность и разнообразие струящихся звуков, плеск воды о берег и колыхание расстелившихся, подобно широкому ковру, по земле трав все же преобладали над беспокойной суетливостью утреннего Брайт Фоллса. В воздухе витало безмятежное умиротворение, и ослепительное мерцание дневного светила окутывало расслабляющей пеленой с головы до пят.Я уселась на крыльце и включила оставленный на одной из ступенек радиоприемник. Из него незамедлительно полилась чистая и непреходящая волна звука. Я стала слушать.-…которые, ко всему прочему, очень часто ведут себя неподобающим образом. Нет, Пат, вы не подумайте, что я против туристов, здесь такие красоты, да и городу нужно как-нибудь развиваться, просто… Давайте будем откровенны: отток молодого населения в более продвинутые города коснулся и нас, и, если мы примем решение принимать на День Оленя больше гостей, нам потребуется привлечение большего количества профессиональных кадров, что с отъездом молодежи… становится несколько проблематичным. Меня, к примеру, никто не заставит бегать по горам ночью с поисковой операцией. Это чистое безумие. И я в который раз взываю к благоразумию властей: давайте будем регулировать число приезжих как раньше, иначе предстоящий День Оленя закончится самым настоящим хаосом. У меня все. ?— Что ж, с нами на линии был Уилл Кастердс. Уилл, спасибо вам за плодотворную беседу. Нам с вами обоим есть о чем подумать. А дальше я вижу, у нас есть еще один звонок. Да-да, мы вас слушаем, вы в эфире. ?— Здравствуйте, Пат. Это Либби Майер. Глядя на то, как непринужденный утренний разговор превратился в разгоряченную и пылкую дискуссию, я бы хотела вернуть прежнюю беззаботную атмосферу и рассказать об одном факте, который изо дня в день очень сильно поднимает мне настроение и преподносит в мою жизнь гораздо больше красочных цветов, хотя меня прямо и не касается. Вы знаете, кто живет со мной по соседству? ?— Здравствуйте, Либби. Да, знаю, мистер Роджерс, но как это… ?— О нет, нет! Я говорю о том, кто совсем недавно поселился поблизости. Я так горда, что вряд ли когда-нибудь смогу выразить все свои чувства по этому поводу. Но каждый раз, выходя на улицу в пятом часу вечера, я замираю от восхищения и умиления, глядя по другую сторону ограды. И мы так можем стоять очень долго, разглядывая друг друга и ближайшие окрестности; я думаю, между нами теплится определенный огонек взаимопонимания. Как вы думаете, о ком я говорю? ?— А-а-а… Мне очень трудно представить, но я… я заинтригован. ?— Ах, Пат, вы не оставляете мне выбора. Теперь мне придется раскрыть все карты сразу. Ну, да ладно. Как-то раз, в прошлом году, июньским вечером, я вышла на улицу, чтобы просто подышать свежим воздухом и насладиться последними минутами догорающего дня. Я не стала отходить далеко от своего дома и просто осматривалась по сторонам. Справа от моего участка находится заброшенный дом, который недавно все же перешел во владение мистеру Роджерсу, но не в этом суть. Окна этого дома заложены кирпичами, а сверху всегда виднелся прямоугольный вырез чердака, круглогодично открытый. Так вот, меня привлекла достаточно незаурядная деталь: в тот вечер на выступе у самой рамы я увидела светло-коричневую вазу, что очень сильно удивило меня. ?— Вазу? На чердаке заброшенного дома? ?— Вот именно. Я была обескуражена таким ходом событий. Из года в год в том проеме зияла чернеющая пустота, и тут вдруг… ваза. Я стала ждать. Думаю, мало ли: может, этот затейник взобрался на чердак и раскладывает там свои старые вещи. Я была заинтригована. ?— Вы желали увидеть там что-то еще? ?— Не знаю, единственное, что в тот момент притягивало мой взор?— так это та интересная ваза, столь похожая на египетскую статуэтку, ну, вы знаете… Я несколько рассеянно глядела на нее, но в какой-то момент мне показалось, что она моргнула. ?— Ваза? Ха-ха-ха, Либби, это что-то новое. ?— Вот именно. Я была заинтригована еще больше. И немного напугана. Я приблизилась к ограде и присмотрелась внимательнее. И увидела два блестящих глаза, заметивших меня и рассматривавших, насторожившись. Как все уже, должно быть, поняли, эта ваза оказалась самой настоящей совой, которая, как и я, тоже вышла подышать воздухом. Не знаю, когда именно она поселилась на том чердаке, но иногда мне выпадает уникальный шанс застать ее, однажды летом я даже видела ее там в обеденное время, когда шел слепой дождь. Просто это все так мило. Да, она боится подлетать ко мне и появляется редко,?— ну, вы знаете, это птица, которая на самом деле ценит свободу и независимость, не любит излишнего внимания и настырности, но каково же удовольствие глядеть на ее прелестное оперение, чередующиеся полоски светло-коричневых и белых пятен, встречать этот тихий спокойный взгляд… Я стараюсь не спугнуть ее, подхожу всегда очень аккуратно, ценю ее личное пространство, и она не избегает моей компании, остается глядеть по сторонам. Поэтому, Пат, я очень горжусь моей новой соседкой, она?— настоящее чудо, и я счастлива, что мне выпал шанс жить рядом с ней. Это истинный дар судьбы. Кого волнуют другие вопросы, когда по соседству обитает сова? Спасибо за внимание, всем жителям Брайт Фоллса и странствующим в наших краях туристам желаю отличного дня! До свидания! ?— Спасибо, Либби, тебе также хорошего дня! Ну вот, дорогие друзья, сова, пожелавшая остаться неизвестной, теперь рассекречена. Надеюсь, она не будет слишком обижаться на человеческую восторженность и все-таки останется довольной своим скромным жилищем. А мои часы показывают практически девять часов утра, наш эфир подходит к концу, напоминаю, что вечерняя волна запустится в восемь часов, и KBF-FM снова будет с вами всю ночь напролет! Присоединяйтесь! Вот я вижу, к нам еще кто-то пытается дозвониться, давайте послушаем. Доброе утро, вы в эфире. ?— Доброе утро, Пат, доброе утро, Брайт Фоллс! Это Расти. ?— Доброе утро, Расти! Что бы вы хотели нам сказать, как обстоят дела в лесу, ночь прошла без происшествий?Я придвинулась ближе к радиоприемнику и увеличила громкость. Клянусь, в тот самый момент я ощутила, как мое сердце уходит в пятки,?— мне было невероятно стыдно от паршиво закончившейся прогулки и несдержанного обещания. К тому же я чувствовала сильную напряженность в голосе Расти и прекрасно понимала, что это могло быть связано со мной. ?— Надеюсь, что так. Ко мне поступили сообщения от близживущих к лесу жителей, что ночью они слышали странный по своей природе рев, не похожий на дикий клич медведя, но напоминающий чем-то оглушающий звук работающего мотора. Я не могу представить, что это могло быть. Мне не хочется верить, что кто-то влетел на бешеной скорости в ущелье, или что в лесу появились контрабандисты. Погода была отвратительная до самого утра. Было ли когда-то такое прежде? Ах, наши люди уже обходят туристическую тропу, осматривая также и труднодоступные окрестности, вот я и собираюсь присоединиться к ним. Я просто надеюсь, Эмили, если ты меня, конечно, слышишь, что ты в полном порядке и добралась домой до того, как разбушевалась непогода. Пожалуйста, выйди на связь, оставь записку у Роуз либо же… приди ко мне в арендный лагерь. Я знаю, что это, может быть, эгоистично, но… Я беспокоюсь.На этом связь прервалась. В радиоприемнике послышались помехи.Я не могла больше медлить, тем более что я действительно чувствовала себя виноватой. Мне хотелось поскорее успокоить Расти и заодно разведать обстановку. Триллер прошлой ночи, благополучно обошедший меня, грозил повиснуть над ясным безоблачным утром и привнести в жизнь коренных обитателей Брайт Фоллса много новых красок, столь не похожих на те, которые они видели прежде.Это было время взглянуть правде в лицо. Это было время срывать маски.С раннего детства Расти восхищался красотой своего тихого, почти незаметного городка, затерявшегося где-то среди широколистных лесов, у самого подножия высоких живописных гор, и омываемого прохладными водами Тихого океана. Когда он был еще совсем маленьким, мама часто водила его на прогулки в лес, где он мог часами разглядывать трепещущие на слабом ветру зеленеющие листья наиболее причудливых форм, завороженно изучать всеразличные типы жилкований и проводить осторожными пальцами по их тонкой листовой пластинке, ощущая дивную шероховатость и несомненную хрупкость данного растения. Он мог с нерассеиваемой пылкостью первооткрывателя прислоняться к неровной, изрозненной крошечными полосками древесной коре, с нескончаемой любопытством рассматривая все ее впадинки, все ее трещинки и уплотнения, любоваться только-только распускающимися почками, которые впредь дадут начало новым ветвям, которые продолжат рост растения ввысь и вширь. Он любил наблюдать за размеренной и полной интересными событиями жизнью лесных зверьков, которые то и дело не преминали выкинуть что-нибудь необычайное и интригующее, и с тех самых пор он влюбился в Брайт Фоллс, влюбился истинно и безнадежно и пообещал самому себе, что никогда не покинет свой родной край, со всеми его чудесами и недостатками, со всеми его легендами и первобытными чащами, со всем многогранным колоритом и таинственной атмосферой, которая неизменно окружала все подъезды к городу. Будучи еще совсем ребенком, Расти решил, что готов посвятить всю свою жизнь заботе о поистине редкой жемчужине, которой был для него город его детских грез, и он дал себе слово, что сможет защитить ее, сможет уберечь от неистовых ветров и бушующих волн прибоя, сможет дать ей новую жизнь, такую, которую она действительно заслуживает. Он поклялся, что станет своеобразным хранителем Брайт Фоллса и сумеет сохранить в его нехоженых и до конца не изученных лесах ту самую старинную и исконно местную атмосферу?— атмосферу извечного спокойствия и грез, ту самую, в которой его растила мама.И вот теперь, стоя прямо напротив Криса Эвансона, местного полицейского, в нескольких шагах от разрубленного капкана и вдыхая оставшийся в воздухе едкий запах бензина, он не мог поверить своим глазам, что такое вообще возможно. Расти еще не знал, что порой жизнь имеет на нас свои планы. ?— Так что ты можешь сказать? На что все это похоже? —?донесся как будто из плотной пелены резкий голос худощавого паренька. ?— Точно не на медведя. Я еще ни разу в жизни не слышал, чтобы животные разрубывали капканы напополам. Сталь! И… видишь ли… нигде нет следов крови… Кто-то, кто это сделал, или что-то… явно не было жертвой… ?— Расти! —?внезапно окликнул его еще один парень, молодой рейнджер. —?Мы с ребятами обчесали весь периметр. Нет ни одного захлопнувшегося капкана. Зато есть кое-что другое…Он нервно сглотнул и в полной нерешительности уставился на Расти, стараясь прочесть в его глазах хотя бы какую-то ясную эмоцию, чтобы подобрать нужные слова, полагаясь на нее, не попасть под горячую руку. ?— Что? —?сухо, изо всех сил пытаясь сдержать свои истинные чувства, спросил Расти. ?— Кучу поваленных деревьев. Срубленных у самой земли, почти с корнями. ?— Что?! Да как такое вообще возможно?! —?разразился Эвансон. ?— Мы сами в шоке. Это даже на незаконную вырубку не похоже. Сами-то они тоже упасть не могли. ?— Нет, это точно последняя капля. Я знаю человека, способного на такое. Это нужно немедленно пресечь,?— взбесишись, хотел было уже идти к машине Крис Эвансон. ?— Нет, Крис, опомнись! —?остановил его не менее ошарашенный Расти. —?Ты ошибаешься. У Карла Стакки есть своя лесопилка. Законная. Зачем ему идти вглубь леса ночью, да еще и в такую бурю, вырубать здоровые деревья, а потом все это бросать вот так… И разрубленный капкан… ?— Расти прав, Крис. Это полная ахинея. Тем более что в его конторе всю ночь горел свет. А с вечера он возился с автомобильным радиатором. Единственное, с чем мы можем к нему прийти?— так это с вопросами о том, слышал ли он что-то подозрительное ночью. Возвращайся в участок, Крис. Мы с ребятами разберемся. Если что-то найдется?— мы тебе сообщим. ?— Да как вы можете вообще в чем-нибудь разобраться, Паркер? Нашим городом уже начали интересоваться федералы. И все потому, что ночью в лесу… творится всякая чертовщина. Ты не представляешь, какое они оказывают на меня давление. У меня уже пропало всякое желание здесь работать. Это невыносимо. Еще одна капля?— и я уволюсь. ?— Увольняйся, Крис. Может быть, на твое место придет кто-нибудь более адекватный.Расти еле сдержал смешок сквозь горечь. Паркер всегда умел говорить, и это было одновременно и благословением, и наказанием, поскольку большую часть своего времени он никак не умел сдерживаться и всегда говорил то, что думает. Могло ли это приносить проблемы?— могло, но ни Паркер, ни Расти с этим ничего не могли поделать. ?— Выполняй свою работу честно, малый. И прежде чем указывать другим, что им делать, поставь наконец в своем лесу нормальные капканы.Охваченный сильнейшим приливом ярости и доведенный до высшей точки кипения, Крис Эвансон, засунув руки в карманы, быстрым темпом зашагал к своей служебной машине.Расти покачал головой и достал из своей сумки карту леса. Пару секунд он тщательно изучал ее, а потом безнадежно откинул, как ненужный кусок картона. Паркер осторожно приблизился к нему и положил свою руку ему на плечо. ?— Ничего, Расти. Мы и так делаем все, что в наших силах. Кто мог знать, что случится такое… ?— Мы не можем установить большее количество капканов. Если мы это сделаем, мы повергнем в опасность жизни как и лесных зверьков, так и свои собственные. Но так продолжаться не может. Сначала был просто шум, потом случайные аварии с благополучным концом, без летальных исходов, затем непонятные рубцы на деревьях, а теперь… Вот это. Паркер, мы должны остановить это. ?— Но что ты собираешься делать? ?— Я думаю, нам нужно начать патрулировать лес. ?— Ты шутишь?! Это невозможно! ?— Ах, я знаю, просто… Я пытаюсь…Он вздохнул и вновь окинул взглядом позолоченные знойным солнцем верхушки деревьев, плавно раскачивающиеся под порывом горячего ветра. ?— Обмануть себя в том, что я все еще держу ситуацию под контролем.Я никогда не любила ужасы. Все эти бессмысленные диалоги о несуществующей опасности, ни к месту подобранные факты, которые должны были бы по задумке нести в себе ценный смысл и быть частью поистине грандиозного замысла, зачастую оборачивающиеся на деле в дорожную пыль, наигранный страх вперемешку с собственным неверием в серьезность происходящего, атмосфера гнетущего напряжения, разряжающаяся обычным смехом от понимания комичности сложившейся ситуации, сюжетных узлов и нескончаемых дыр; усталость от откровенного притворства и лицемерной пантомимы, дырявая мишура, которой и малейший-то недостаток не прикроешь, полное непонимание описываемых вещей и истинного значения широкомасштабных метафор, постоянное воровство декораций у других творцов, тщетные попытки донести до случайных наблюдателей неясные искры субъективизма, называемые моралью, и глубокая яма беспричинности и необъяснимости. Когда автор сам не знает, что он написал.И это только начальный перечень вещей, которые порождали в моем сердце бесконечные сомнения и подозрения, когда я подходила к основанию этой темы близко. И все это, кстати говоря, касалось в большей мере даже не ужасов, а мировой литературы всецело: на каждом шагу тебе встречались псевдогениальные мысли, подернутые блеклой дымкой украденных идей и напускного лоска. Люди брали блестящие и шуршащие декорации у настоящих творцов, сгребали в охапку, как осенние листья имеющие глубинный и проникновенный символизм вещи и превращали их в ничто, в простую дорожную пыль… А истинные гении в половине случаев оставались в тени, непризнанные и отвергнутые. Но даже так, глядя печальным взором на тщетные попытки повторить неповторимое, они прекрасно знали, что, как бы ни был извращен первоначальный смысл, сколько бы символов, неуловимых и летучих, как аромат сирени по весне, ни было упущено, сколько бы декораций ни было украдено, настоящего творения никогда не будет без души, если авторская симфония не созвучна с выдвигаемой идеей, если он ни пережил хотя бы половину тех чувств, льющихся, подобно нектару, сквозь каждую страницу напечатанной книги. Таков был третий закон этой Вселенной. Только искренние чувства и понимание собственного произведения, тонкое, интуитивное, могло явить миру настоящий шедевр, способный затронуть человеческие сердца.Когда я говорила, что не люблю ужасы, это совсем не значило, что я перепробывала все и в глубоком разочаровании откинула любую надежду отыскать что-нибудь стоящее. В моем случае это как раз таки значило, что я даже не пыталась. Когда я была еще совсем маленькой, у меня было обыкновение называть вещи нелюбимыми только потому, что я их еще не пробовала. И в этом был определенный смысл?— как можно сказать, что тебе что-то нравится, если ты даже не знаешь, о чем идет речь? Смысл был и в обратном, но во мне до сих пор оставалось нечто от той десятилетней девочки, которая слишком сильно ценила то, что у нее уже есть, не желая выделять хоть кроху любви тому, что у нее могло бы быть. Я привязывалась очень сильно и не хотела отпускать, точно так же боялась того, что когда-нибудь найду нечто получше и все, во что я верила раньше, рассыпется в обычную пыль. Страх?— мерзкая вещь, ко всему прочему обладающая свойствами сильнейшего магнита. Иногда Вселенная, видя, как сильно мы чего-то боимся, воспринимает наш страх как прямую просьбу и отчетливый сигнал к действию: она толкает нас в центр нашего страха, закрывает с ним лицом к лицу лишь только для того, чтоб мы наконец перестали бояться. И те, кто вовремя понимает это, срывает с себя ранее сдавливающие оковы и наконец вырывается на волю, а те, кто так ничего и не осознал, повторяют этот круг по новой. Жизнь?— это не сохранение идеала. Жизнь?— это вечно самосовершенствование с добавлением все новых и новых страхов, от которых нужно избавляться.Я смотрела на Роуз, усердно и даже с какой-то злостью протиравшую чашки, и временами как будто не замечала ее и вовсе. На ее задумчивом лице сегодня не было и тени улыбки, и все ее движения были резки и небрежны. Мы обе были погружены в глубокое молчание, лишь изредка по-настоящему обращали друг на друга внимание. Я смотрела на ее быстрые руки, а она то и дело поглядывала на замотанные в темный пакет книги, лежащие под моими сложенными руками, не говоря ни слова, тем не менее. Я знаю, что ей было интересно, когда я успела заскочить в книжный магазин, и что именно я там купила.В закусочной с самого утра не было ни души.Наконец, отставив в сторону последнюю чашку, Роуз обратилась ко мне: ?— Эмили, ты так ничего и не заказала. ?— Я пока ничего не хочу, спасибо,?— выдержав паузу, я осторожно добавила:?— Так ты не знаешь, когда вернется Расти? ?— Он пока не отвечает на мои звонки, утром ко мне также не заходил; думаю, это все затянется до самого вечера. Пат не вещает днем, поэтому всех деталей нам никак не узнать до вечера. Скорее всего, следующий эфир будет переполнен звонками взволнованных жителей. У нас такое правда случается нечасто, что бы ни писали в газетах. Город спокойный, горожане приличные, никто не буянит, законы не нарушает, а тем более в лесу…Я понимающе кивнула и опустила свой взгляд. Воспоминания прошлой ночи не хотели меня покидать, и мне некуда было с ними деться. Я-то помнила все детали своей запоздалой прогулки. И все слова, сказанные Зэйном.?Тьма носит ее облик…?Из темного затхлого коридора показалась фигура рослого коренастого мужчины. Он энергично преодолел оставшееся расстояние до стойки, громко беседуя по телефону. Весь его рабочий костюм припал пылью, на руках остались следы от машинного масла, а на высоких сапогах размазанными слоями выделялась засохшая грязь.Роуз тяжело вздохнула и покачала головой. Сколько времени в день нужно было уделять на уборку закусочной подобного рода? ?— Нет, я… Да. Да. Нет, я знаю, к чему вы ведете. Нет, я не был в лесу этой ночью. Я даже к своей лесопилке близко не подходил. Да. Нет, мистер Эвансон, дела обстоят совершенно другим образом. Какое вы имеете право повышать на меня голос?! Я сейчас приеду, и мы во всем разберемся. Подождите, мне нужно переодеться. После чего я переодеваюсь?! Молодой человек, а вы случаем не охамели там? Да. Да. Отбой. Через несколько минут я буду у вас, и давайте без истерик!Он сбросил вызов, даже не дожидаясь ответа, и обратился к Роуз: ?— Местная заноза, Эвансон, требует, чтобы я немедленно приехал к нему в участок. В лесу во время непогоды от сильного ветра завалилось несколько деревьев, а этот надутый шут из-за своей паранойи посчитал, что я их спилил. Мне нужно удалиться. И… —?он окинул оценивающим взглядом запятнанный пол и прибавил смиренно, с нотками вины:?— Извини за предоставленные неудобства. Я доплачу.Роуз махнула рукой и, переборов себя, натянуто улыбнулась. Когда же ее шеф захлопнул за собой дверь, она уперлась обеими руками о свою переливающуюся глянцевым блеском стойку и, понурив голову, совершенно новым, доселе не слыханным от нее тоном, полным отчаяния, еле прошептала: ?— И так всегда. Нет, я не претендую на что-то большее, но хотя бы простого человеческого уважения я явно заслуживаю. Как ты считаешь?Она взглянула на меня глазами, в которых полыхали тысячи огней искания защиты и поддержки; на ее челе впервые за столь долгое время проявилась усталость, а в помышлениях?— решительность. Всего на несколько мгновений передо мной предстала новая Роуз, совершенно не имеющая никаких точек соприкосновения с прежней?— ни характером, ни сердечными порывами, ни чувствами, ни эмоциональными потребностями,?— все в ней было ново, одухотворенно, возвышенно, благородно. Столь похожая на грустную лань с наиболее распространенного постера рекламы Дня Оленя, она стояла, глядя мне прямо в глаза, и в ее душе разгоралась противоречивая внутренняя битва, сотканная воспоминаниями о прошлом и тусклыми, несбыточными надеждами на будущее, и в центре всей этой непостижимой борьбы стояла самая главная ее тревога и самая главная, взлелеянная уже очень давно мечта?— мечта и страх довериться кому-то, раскрыться, стать ближе. Но дикая, уже израненная ранее рукой человека лань никогда не сделает первый шаг навстречу и, даже если позволит сделать его вам, тут же спрячется за густыми зарослями, прикрывшись зеленой листвой. ?— Нет ни одного человека на Земле, который не заслуживал бы простого и искреннего уважения. Сколько бы ошибок он ни делал, сколько бы раз ни блуждал в высоком ломаном лабиринте собственных иллюзий и ложных принципов, сколько бы раз ни оступался на краю зияющей пропасти обмана и отчаяния, он стоит того, чтобы ему протянули руку помощи. Но если человек не видит этого права в других, то ему катастрофически не хватает двойной порции прощения и толерантности?— чтобы они своим душераздирающим огнем навсегда выжгли на его сердце особенный пламенный знак, напоминающий о том, какой по-настоящему могущественной силой обладает это-то самое прощение по сравнению с той ненавистью, которую он питал к кому-то раньше. ?— Ох! —?воскликнула Роуз, практически потеряв дар речи. —?Как это хорошо и в то же время сложно сказано! Мне надо больше говорить с тобой! А… как ты это все так быстро сформулировала? ?— Не совсем быстро. Оно тлело во мне, тлело, и вот наконец вырвалось наружу. Я очень много думаю, Роуз. Порой мысли мешают мне концентрироваться на более приземленных вещах. Ты спросишь, что находится позади меня, а я не смогу ответить, хотя наверняка мой взгляд останавливался на этих вещах, и все почему? —?потому что я была занята другими размышлениями. Мне было не до убранства комнаты. Порой меня бывает трудно вернуть в реальность. Видишь ли, я хочу быть писательницей.Она ошеломленно смотрела на меня, несколько даже не веря в происходящее. Что-то в этом слове?— ?писательница??— явно сводило ее с ума. ?— А… Эмили, если ты все-таки станешь им, ну… творцом… Можешь пообещать мне, что не забудешь меня? —?ее голос начал дрожать. ?— Что ты такое говоришь? Как можно позабыть того, с кем говорил по душам? ?— Я… я просто… все забывают меня… всем плевать…Она смотрела на меня глазами загнанной в ловушку лани, обманутой, поверженной, растоптанной, и я не знала, что мне делать. Впервые в жизни, полностью чувствуя человека, я не знала, чем ему помочь и какие слова следует подобрать. Мои психологические навыки мага были здесь бессильны. Хотя по вечерам я также чувствовала неистребимое одиночество. Что я могла посоветовать самой себе? Какие бы мы советы ни давали окружающим, в первую очередь они были необходимы нам. Какой бы смысл мы в них ни вкладывали бы, они всегда были адресованы нам и только нам… Наше сердце не общается с другими людьми. Оно всегда говорит только с нами.Я ступила шаг вперед и, положив свою ладонь ей на запястье, прошептала: ?— Роуз, им не плевать на тебя. Им плевать на всех. Ты… мы все должны просто перестать вымаливать прощение у тех, кто его не может дать. Точно так же и с другими чувствами. Если ваши линии не пересекаются, то позволь им не пересекаться. Так просто должно быть. Возможно, что это и к лучшему.Многие годы, проведенные в частичном или полном отречении от людей, в горько-приторном изгнании в далекие и неизведанные миры собственного подсознания либо же в добровольном погружении в бездонные колодцы чужого, рано или поздно приносят свои плоды. С одной стороны, чем глубже человека уносит подводное течение сумрачного океана, тем больше правды перед ним открывается: о том, кем ему необходимо быть в этой жизни, о том, как устроен этот мир, о том, что в действительности переживают близкие ему люди, что их тревожит, что они видят в своих самых сокровенных снах, какие травмы волочатся за ними по пятам, не отступая ни на шаг, не давая им спокойно жить, порождая все новые и новые страхи. Чем большим становится расстояние до поверхности, тем большим становится уход в себя, в переплетающиеся дебри сознательного и подсознательного, где реальность пролетает лишь вскользь покореженными отрывками воспоминаний и судорожных мечт. С каждым новым вдохом все труднее и труднее различать, где выдумка, а где?— непреклонная истина, написанная белыми мелками собственного подсознания. И как вернуться обратно, как всплыть на поверхность там, где воды столь глубоки и холодны? Как не утонуть, как не захлебнуться, имея на плечах столь ценный и тяжкий багаж?— память о собственных открытиях, сделанных в то время, когда холодная и беспросветная пучина затягивала тебя все глубже и глубже, подальше от тонкой и прозрачной пленки поверхности? Да, итогом каждого погружения обязательно должно быть выныривание, иначе в чем смысл столь долгого и нудного путешествия вниз? В чем смысл приобретенных знаний под водой, если они применимы только на суше? Нужно скорее спасаться, скорее всплывать, пока это еще возможно. И в этом заключалась и обратная сторона медали: всплыть можно лишь в том случае, если по ту сторону водяной завесы тебя кто-то ждет, тебя кто-то ищет, добивается твоего возвращения назад, считая минуты, считая часы, не смыкая глаз, забываясь тревожным сном, при каждом постороннем шорохе вспоминая о тебе. Должен был быть кто-то, кто держал бы тебя на плаву, кто не давал бы тебе погружаться все дальше, кто тянул бы тебя на поверхность, туда, за собой. А кто хлопотал о возвращении Синтии Уивер?Сморщенная, сгорбленная, съежившаяся, она всегда казалась беспомощной по сравнению с людьми своего возраста. ?Беспомощный росток, взращенный на неплодородной засоленной почве, попавший под воздействие неблагоприятных условий, которые, наверное, уже никогда не станут лучше…??— так, бесстыдно шутя, называло ее молодое образованное поколение Брайт Фоллса, в большинстве случаев старавшееся сторониться ее. Где бы она ни была, с кем бы они ни говорила, она всегда крепко-накрепко прижимала к уставшей груди переносной фонарик внушительных размеров, в котором вне зависимости от времени суток всегда полыхал мощный и яркий огонь, и безостановочно дрожала, когда слабая тень задевала ее кожу. Сколько бы небезразличные горожане ни успокаивали ее, разубеждая во вредности тьмы, она никогда никого не слушала, а то и удалялась, победоносно вспылив. Сколько бы в помещении ярких огней ни сияло, она всегда находила наименее освещенный угол и приближалась к нему, отгоняя прочь глупых бестолковых ребятишек, не понимающих столь простых вещей, которые понимала она… А ее память до сих пор хранила воспоминание о роковом прикосновении тьмы, прикосновении, после которого ее мир уже никогда не был прежним…В немногословной выписке Хартмана, сделанной в далеком 1970 году, когда он был еще совсем юн и только-только заступил на дежурства, сразу после того, как остров бесповоротно ушел под дикие воды озера Колдрон, были помечены карандашом несколько дополнительных строк: ?особо тяжелый случай? и ?беспрецедентный случай в медицинской практике?. Прекрасно зная о той давней и уже стертой временем выписке, по содействию ?глубоко непорядочного человека?, коим называла Хартмана сама Уивер, никто не желал воспринимать ее всерьез, никто не желал прислушиваться к ее действенным советам. Даже вечно улыбчивая Роуз, которая всегда с особой радостью и задором подходила к разговорам на любые темы и непрестанно была с ней столь любезна и внимательна, не хотела идти на свет. Когда на город опускалась ночь, все жилые и заброшенные закоулки погружались во тьму. Никто не хотел ее слушать. Все предпочитали жить во мраке, в то время как она беспрестанно бредила о свете. Никто не понимал ее… Никто, кроме…О, она прекрасно помнила Барбару Джаггер! Ее идеально высеченные черты лица, черные вьющиеся волосы, бледную, как мрамор, кожу и плавную, неторопливую походку. В свои лучшие годы она так походила на ангела, слетевшего с перламутрово-золотистых небес и озарявшего своей теплой, по-матерински доброй и отзывчивой улыбкой весь серый свет, окружавший ее. Какое бы мероприятия ни проходило, какой бы праздник ни устраивали горожане: будь то День основания города или же всеми еще более излюбленный День Оленя, она всегда присутствовала на торжестве, занимая не столь видное, сколь, безусловно, почетное место.О ее скромности и сострадании ходили легенды. Кто бы ни находился с ней рядом, она никому не позволяла грустить. Словно тихий лучик света, она унимала боль страждущего лишь одной своей улыбкой и вниманием, неспешным искренним разговором по душам и безмерным пониманием, которое она всегда находила для каждого в своем сердце. Она не чуждалась больных, оступившихся, запущенных, безнадежных. Не боясь ни человеческой молвы, ни страхов, нашептываемых собственным разумом, она лечила их сердца, вселяя туда обратно затерявшуюся надежду.Ее называли целительницей душ и пророчили стремительное развитие особенного интуитивного дара, называемого в наше время психологической проницательностью. Она могла бы уехать из Брайт Фоллса и сделать потрясающую карьеру психолога, но она встретила Тома. Молодого, бесстрашного, амбициозного и талантливого. Он писал стихи, божественные стихи, сотканные из мелодий тонкой свирели и свежести утренней росы, наполненные хрустальными переливами возвышенных чувств и успокаивающим шумом морского прибоя. Среди поэтов того времени ему не было равных. Он был особенным. Перед ним было невозможно устоять. Вот и Барбара не устояла. Тем же летом они стали парой.Поселившись на острове Ныряльщиков, в светлой и просторной хижине, с видом на безымянный, протянутый на десятки километров лес. Она пела ему нежные песни, а он читал ей будоражащие душу стихи. Они были безнадежно влюблены друг в друга. Безнадежно, поскольку их любовь не знала границ, и, как в подобных случаях часто бывает, своим рьяным, неутихающим огнем обжигала их обоих. Волей-неволей вблизи такого яркого пламени становится душно. Огонь поглощает весь кислород, так что становится нечем дышать. Вот и у них настал момент, когда кислород закончился.Они поссорились, и поздно вечером, когда уже стемнело, она пошла купаться. Вода успокаивала ее. В ее безмятежных, спокойных, обволакивающих волнах она чувствовала себя защищенной и свободной, окутанной бессмертной и извечной лаской и заботой Матери-Земли. Никто не понимал ее так, как понимала вода, никто не любил ее так, как она любила, и в прогретых массивах пресной жидкости она находила искомую любовь, ту желанную вечность, ту утерянную симфонию первой страсти.Когда луна серебряным серпом заиграла на ее коже, когда загадочно чистый свет ночного светила коснулся ее губ, она полной, подготовленной грудью вдохнула пряный аромат спящего леса и, задержав свое лишь недавно успокоившееся дыхание, нырнула вглубь.Заядлая любительница волн, превосходный пловец, отрада живописного городка, луч света, сверкающий во тьме, она так и не всплыла наружу. Темное ненасытное илистое дно утащило ее к себе, похоронив в своих зыбучих удушающих песках. Мать-Вода, не вынеся скорби своего дитя, окутала его своей заботой навеки, спрятала от мирской суеты и злости.А Томас Зэйн, так и не дождавшись возвращения своей возлюбленной, обеспокоенный ее долгим отсутствием, опомнившись, кинулся было к воде, но все было тщетно: вода хранила глубокое молчание и не хотела выдавать своих страшных секретов, она была неумолима. Сколько бы он ни плакал, сколько бы ни просил, серебристая поверхность оставалась спокойной. И тогда он вернулся в хижину и начал писать. Начал писать историю, которая помогла бы ему вернуть ушедшую любовь, его неугасающий луч света. Дни и ночи он проводил, склонившись над нескончаемой бумагой, печатая все новые и новые строки. Когда произведение было закончено, несчетное количество бессонных ночей осталось позади, его Барбара, красивая, прелестная, вернулась к нему. Но только она уже не была его Барбарой, из ее сердца сочилась смоляная тьма, а в глазах зияла угольная пустота. И тогда Томас Зэйн понял, что совершил ошибку. Нельзя воскресить то, что уже было умерщвлено. По утру к нему возвратилась не Барбара, а то, что от нее осталось,?— нелепый призрак, заполненный тьмой. И тогда он в ужасе кинулся к своему произведению?— по его краям плескались жидкие чернила, все, что он написал, кануло во мрак, стало игрушкой в холодных и злобных руках, буквы стали плясать первобытные танцы. Он посмотрел на Нее. Она бездушно улыбалась. С криком отчаяния, переплетавшимся тесно с душевной болью, он сжег все свои рукописи, разорвал все свои черновики,?— а Она смеялась. Не сводила с него любопытного взгляда и безостановочно смеялась, с презрительной усмешкой на губах. И тогда он подошел к ней вплотную, выхватил нож, отвел на пристань, на самый край деревянного моста, прижал к себе и бросился вместе с нею в воду, спрятал ее черное сердце глубоко-глубоко, на самом дне озера. Дом последовал за ними. Все, что было ими нажито, все, что было порождено их взаимной любовью, кануло во тьму, стало тьмой. И с тех пор, с тех самых давних пор, никто их не видел. А по ночам… А по ночам Синтия Уивер видела кошмары… все те же, про быстротечную несчастливую любовь с трагическим концом… Ей было невероятно жалко Тома. С тех самых пор они редко говорили… и она почти его не видела… И тот самый шум… шум за стенами ее жилья, когда на город опускалась ночь, не давал ей покоя… Они хотели ворваться к ней… Они хотели сломать оборону… Уничтожить свет и… отнять у нее самое ценное, что осталось от Тома,?— щелкунчик… Но она не даст, она не подпустит этих голодных тварей близко, она сохранит то, что по праву принадлежит человеку, способному остановить Тьму, она отдаст этот ценный талисман исключительно в его руки. И она должна… должна менять лампочки, чтобы Комната Света всегда была светлой, чтобы магические свойства щелкунчика рассеивать тьму сохранились, чтобы выполнить заветную просьбу Зэйна и завершить начатую миссию… Она должна…?Синтия, он близко?.Да-да-да, он уже очень близко. Синтия знала это. Последователь Томаса Зэйна, писатель с ранимой душой и богатым воображением, единственный, кто способен одолеть Тьму, уже очень близко, практически рядом. Осталось всего лишь каких-то четыре месяца?— и он будет здесь.Четыре месяца. Четыре месяца. Четыре. Осталось четыре месяца. Месяца четыре. Осталось. Четыре месяца. Месяца. Четыре. Четыре месяца. Осталось. Месяца. Четыре.Знойный ветер разносил по жарким улицам Брайт Фоллса отрывки надорванных и измельченных прошлой ночью объявлений, тех самых, которые были расклеены по всему городу в надежде, что утерянный след найдется, и кто-нибудь все-таки дозвонится в полицейский участок, чтобы сообщить шокирующую правду. Несколько пропавших людей, туристы, затерявшихся поздно ночью в нескончаемом лесу, подозрительный шум и общая атмосфера напряжения, повисшая в немом вопросе над головами десятков местных жителей, никогда не сталкивающихся ни с чем подобным.Какая же это была наглая ложь, когда газеты писали, что все нормально, а полицейские в недоумении разводили руками! В столетних архивах была спрятана вся горькая правда, но никто не додумывался в них заглянуть. История повторялась, двигаясь по изначально намеченному кругу, но никто не замечал подмены и не проводил никаких параллелей, тщательно подыскивая подходящие ассоциации. Люди жили в сладостном неведении. Но для кого-то оно было невыносимым.Томас Зэйн знал не просто всю правду?— он знал истину. Он понимал работу всех механизмов, слаженно оборачивающихся шестеренок, всех падений и взлетов, всех случайностей и предопределенностей. Он видел этот Сумрачный мир насквозь, слышал все дальние отголоски прошлого и будущего, чувствовал дыхание самой сущности всех вещей. И ему было душно. Он задыхался от безмолвного одиночества. От невозможности говорить. Если бы он рассказал кому-нибудь правду, ему бы, скорее всего, никто не поверил. Он всего лишь призрак, лишь смутное отражение себя…?В коридоре из зеркал, выстроенном лжецами…?Иногда было забавно смотреть, как тени падают на город, как их броские нечеткие силуэты из черного угля едва касаются одиночных крыш, растекаясь потоком жидкого тумана во влажном пространстве, наполняя собой каждый угол, каждый миллиметр дороги… Их черные накидки ядовитым дождем ниспадали до самой земли, волоча за собой тонны пыли и мусора. Заостренная сталь их клинков резала слух остротой своего звучания и заколдовывала минорными нотами своей жестокости и бескомпромиссности. Эти парни источали огромную силу, не так ли?.. …А иногда от происходящего на глаза просто наворачивались слезы. Ведь он знал, кем они были на самом деле… Растоптанные призраки, уничтоженные собственным огнем, отброшенные в сторону тени, которым попросту не давали говорить… Утаенные революционеры, не знавшие пощады по отношению к себе и, соответственно, не желающие проявлять ее по отношению к другим. Слабые отголоски прошлого, смутные призраки настоящего…Под этим обильным дождем, стекающим со свинцовых туч, они были ярчайшими гранями одной и той же фигуры, одним и тем же отрезком, показанным с двух сторон… Одной и той же сутью, непрощенной симфонией в коридоре из зеркал…?Вот почему постоянно идет дождь…?И Томас Зэйн знал, что она может никогда не прекратиться. Пока он не сделает нужный шаг, столь существенный шаг навстречу…?Ох, пощада… Тысячи пропали В моем лабиринте…?Одного щелкунчика мало. Должно быть что-то еще, что намного сильнее, что источает более яркий свет, что озаряет собой каждую молекулу воздуха, не утаскивая в свою ненасытную пропасть ни одного атома кислорода, не заглушая своим сиянием ни одной вечерней звезды, не повреждая уже сотканный мир и наполняя своим смыслом будущий… Что-то, что не убивает Тьму, но дополняет ее, делает не такой жестокой…?И что же это??Что-то, что объединяет в себе две крайности: и свет, и тьму. Что-то, что является разграничительной чертой между ними, что-то, что не сжигает в своем коварном пламени несовершенную натуру человека, вечно стремящуюся к свету, но попадающую во тьму, что-то, что было бы более благосклонно к ошибкам и приемлемо с точки зрения морали… Что-то, что сильнее любых раздоров, сильнее любых невзгод, сильнее любых преткновений, даже злобных проделок Госпожи Тьмы… Что-то могущественнее, необъятней, благородней, неукротимей, непобедимей…?Так что же это?? ?— Самопрощение…Слова неловким звуком застыли на его губах. Все, что было сделано раньше, все, что было распланировано и задумано, все, что было уже напечатано на гладко-белых листах законченной рукописи,?— все приходилось пересматривать и вносить новые, более ясные коррективы…Он был не одинок в своих исканиях, но ему нужно было подождать, подождать, пока не придет кто-то, способный успокоить, утихомирить Тьму, не подчинить ее, но сделать равной, не раскромсать ее, но уберечь…Томас Зэйн вздохнул и закрыл глаза?— прошло так много времени, и, хотя он прекрасно разбирался в механизме работы Темной Обители, понимание некоторых вещей приходило позже, гораздо позже…?А понимание некоторых может не прийти вообще…?Таков четвертый закон Темной Обители.?Когда ты потерян, Ты потерян в своей собственной компании…? ?— Барбара! ?— Тшш… Она здесь.Я встретила Расти на обратном пути в лес, у срубленной колоды стволов, педантично сложенной у самой ограды арендного лагеря и на всякий случай обвязанной по краям прочной веревкой. Он сидел на выступающем нижнем дереве, корка которого была повреждена в большей степени, чем корка других, верхних, и равнодушно смотрел перед собой, будто весь окружающий мир на время перестал существовать, и все тревожившие его ранее звуки стихли.Я подошла ближе и молча уселась рядом. Бьюсь об заклад, что он все понял, но ничего не сказал. Ветер наперегонки играл в его волосах, и бледные натруженные руки под воздействием горячего полуденного солнца казались еще бледнее. Он был подавлен. ?— Слушай, Расти, мне не следовало тогда так быстро уходить. Мы даже не оставили друг другу никакой контактной информации. Это было настоящее сумасшествие?— то, что происходило ночью в лесу.Он посмотрел на меня без тени малейшей злости или переполнявшего его сожаления. Он знал, что так должно было быть, и больше всего его сейчас волновало нечто другое?— ощущение собственного бессилия. ?— Я просто рад, что все обошлось, что ты в порядке… Но что ты имеешь в виду, когда говоришь, что происходящее в лесу было сумасшествием?.. Неужели ты действительно была там, Эм?Я не хотела врать, но и отягощать плечи Расти непосильным бременем пугающей правды представлялось для меня безжалостным делом. Он был и так сломлен. Это было бы все равно что бросать в деревянную прогнившую телегу громадные камни, не отдавая себе отчета в том, что она уже и без них не сможет сдвинуться с места. ?— Я слышала свирепый рев ветра; когда я взобралась по лестнице в свою комнату, увидела, как близрастущее дерево оставляло корявыми ветками скрипучие разводы на запотевшем стекле. Оно все было обрызгано туманом. В лесу можно было и без проливного дождя поскользнуться на размякшей грязи и упасть. ?— Было ли место в лесу среди всей этой неприглядной суматохи чему-нибудь другому, неестественному? —?осторожно, с нетерпением ожидая моей реакции, спросил он. ?— Я думаю, было. Я слышала явный рев бензопилы. ?— Неподалеку от своего дома? Эм, из тебя явно не очень хороший выдумщик. ?— Я знаю. Если я скажу тебе всю правду, кому-нибудь станет от этого легче? ?— Каждый заслуживает того, чтобы не томиться во лжи и не лелеять обман. Какая разница, если рано или поздно мы все равно узнаем истинное положение вещей? Мой дедушка верил, что после смерти нам всем выпадает шанс посмотреть на нашу жизнь еще раз, встретиться лицом к лицу со всем тем, во что мы так беззаветно верили, и осознать, что часть из этого было дорожной пылью, пустой мечтой, необдуманным обманом, в котором никто не виноват… Так бывает. ?— На данном этапе своего пути я предпочту милосердие тишины. ?— Чтобы потом самой жалеть о том, что не свершилось?Он посмотрел на меня с ироничной улыбкой, в которой, кстати говоря, прослеживались нотки интуитивного понимания, не запятнанные чувствами более высшего сорта. В какое-то мгновение я взглянула на него с подозрением: мне было очень странно ощутить ту же самую легкость и непринужденность разговора, какую я ощущала, когда перебрасывалась меткими фразами с неизвестными гостями из темноты через окно Птичьего Логова. Это было так похоже на наши заполночные беседы, только лишенные язвительного и насмешливого тона с неприкрытой и бесстыдной инсинуацией, что мне стало несколько неловко. ?— Ах, Эмили, успокойся! —?он вздохнул. —?Меня тоже тревожат вещи, которые я пока не готов никому рассказать, а надо бы… Меня удивляет только одно: когда мы успели так сблизиться, что я уже готов раскрыть тебе все свои тайны?.. ?— Расти! —?будто не слыша его предыдущих слов, обратилась к нему я. —?Ты можешь пообещать мне, что, что бы вы не предпринимали по остановке этого безобразия, вы не будете использовать ничего болезненного… То, что вызывает такой шум в лесу… Оно живое, понимаешь? У него есть превосходный интеллект, оно умеет мыслить… ?— Еще бы! Одним махом разрубать установленный капкан, обойти сотни других, спилить деревья в придачу! Обычные медведи такого не делают. Эмили, это пугает меня больше всего. Что бы это ни было, Оно понимает, что делает. Оно отдает себе в этом отчет и делает это умышленно, с какой-то целью… Я не верю во весь этот мистический бред. Я не хочу верить. Паркер уже устанавливает новые капканы, чуть более тщательно маскируя их. У нас нет другого выхода. ?— А что, если его можно приручить? Как любое дикое животное… Дать ему шанс… ?— Я бы не рискнул подходить к нему близко, учитывая то, что оно творит. ?— А я бы попробовала, если бы у меня хватило смелости. ?— Эмили, это сумасшествие! ?— Сумасшествие?— то, что я покинула свой дом и отправилась в чужой, в котором меня никто не знает и не ждет. На протяжении целого года я чувствую себя аутсайдером, слоняясь по всеразличным краям. Я не могу нигде осесть, потому что повсюду чувствую пустоту. Она забирается мне под кожу, заставляет чувствовать себя лишней… Я уже почти никому не верю. Мне все время кажется, будто вокруг меня одни лжецы. Уйдя из дома, я потеряла свою путеводную звезду, которая указывала мое верное предназначение и помечала место, которому я принадлежу. Вряд ли мне кто-то сможет помочь. Но я не теряю надежду, что другим помочь можно. Пусть это будет и моим исцелением. Возможно, ощущение чужого счастья отгонит и мою пустоту. ?— Эмили, прости, я не знал… ?— Пустяки. У меня нет другого выхода. Я не боюсь темноты. Мне просто нужно унять дрожь в коленях и закрыть глаза, чтобы свободно сделать шаг навстречу неизвестности, того, чего я боюсь больше всего. Просто будь уверен в том, что, когда опустится ночь, и все закоулки города заполнятся тьмой, я сумею за себя постоять. И…Я покопошилась в своем рюкзаке. ?— Возьми свой фонарик. Я вдруг поняла, что он мне больше не нужен.Я крепко стиснула в своей руке ремешок рюкзака и поднялась с запыленной древесины. Прежде чем Расти сумел что-то сообразить, я уже сделала несколько шагов вдоль тропинки. ?— Эмили!Я обернулась к нему и уничижительно развела руками.На этом месте следовало бы поставить заслуженную точку и окончить первую ветвь повествования, оставив многие детали нераскрытыми и непонятыми, как и положено при ведении личных записей, предназначенных для прочтения всего лишь одним человеком, но ни на то, ни на другое я не имею права, поскольку записи не принадлежат мне. Я вмешиваюсь в ход повествования и отодвигаю следующий пронумированный лист в сторону в надежде, что Эмили меня поймет.Оставленные ею записи то тут, то там пестрят превалирующей окраской личностного восприятия, бывает трудно разобраться в происходящем, предварительно не будучи ознакомленным ни с Темной Обителью, ни с описываемыми людьми в целом. Да и насколько все предоставленные факты достоверны? Мне очень трудно судить об этом хотя бы потому, что я сам являюсь человеком, мысли которого ее чернила затронули. Я сам просил ее об этом. Не утаивать ничего хотя бы на бумаге, прямо выражать свои мысли и выписывать все чувства, все впечатления от других людей так, как они вспыхивали в самое первое мгновение. Заточенный в глубоких водах Темной Обители, я многие годы провел в практическом одиночестве, исследуя этот бесконечный океан один, без серьезных советчиков и бесстрашных союзников. Многие выводы я сделал сам, природа действия этого Темного Места стала известной мне по мере накопления определенных навыков и информации. И, как уже было подмечено Эмили ранее, я действительно избрал путь, по которому я смог бы помочь таким же, как и я, потерявшимся в этом извечном лабиринте вопросов. Вот только я надеялся, что они сумеют подняться на поверхность, покинут это место и никогда сюда больше не возвратятся. По крайней мере, в том виде, в котором я попал сюда впервые.К моей глубочайшей радости, Эмили не была такой, как я: она не тяготела к поэзии и предпочитала канцелярские приборы печатной машинке. В отличие от Алана, каждая строчка рукописи которого была напечатана под отзвуки затихающей бури. Кем они оба являются для меня, вы, пожалуй, сумеете узнать из ее последующих записей, если, конечно, она поняла все вовремя, успела понять… В противном случае, мне было бы очень больно наткнуться на конец записей, пропитанный горечью и разочарованием. Между нами порой мелькали искры недопонимания. Я не мог рассказать ей всю правду. Как и Алану. Поэтому и уклонялся от основной темы время от времени, переходя на метафоры. Я думаю, что подобный способ подачи знаний является более эффективным, нежели прямолинейное наступление в лицо. Временами я чувствовал себя Хартманом. Да и сейчас периодически продолжаю чувствовать. Эмили и Алан в особый восторг от уклончивых метафор не приходили. Я знаю, что они были сторонниками неприкрытой правды, и это-то?— различия в способе выражения мыслей?— сеяло между нами определенного рода сомнения.Но я должен отложить чернила и продолжить чтение. Хоть мне и страшно увидеть тот образ, каким она меня нарисовала. Я никогда не видел себя со стороны. Я не знаю, какое впечатление произвожу на других. Но я могу попробовать?— просто взять следующий листок и отложить свой собственный. Возможно, когда-нибудь я покажу им и эти записи, и им станет также яснее, кто я есть, как я узнаю их, читая оставленные ими рукописи.Пора возвращаться к чтению.