Глава 3 (1/1)

Джайлз всегда был с нею несдержан, отвратительно груб, словно проверял ее границы, оттачивал на ней свое знаменитое в узких кругах бессердечие - и поначалу это задевало ее, мучило. Однако со временем на месте душевных ран появились мозоли, ее перестали волновать слова, они просто не касались ее, она смахивала их, как снег, и они таяли, исчезали в ее равнодушии.Почти одновременно в ее жизнь заявился Ник с этим своим набором изысканных отмычек, и у нее возникло (конечно же, обманчивое) ощущение, что, закаленная, привычная ко всему, она уж теперь-то сможет выстоять. Но она не смогла. Какими бы фокусами не тешил себя Ник, вскрывая ее недостатки и разоблачая ее вечное английское лицемерие, она никогда не слышала от него ни единого грязного слова.Как сильно ей следовало бы презирать себя за то, что она увязалась за этим человеком, словно собачонка, виляя хвостом и умоляя о ласке – и лишь потому, что он не был с ней СЛИШКОМ жесток? С определенного момента она начала разрываться не между двумя мужчинами, скорее – между двумя мирами, и этот разрыв только усугублял состояние глубочайшей, горькой тревоги. В это чувство она погрузилась уже очень давно, и как-то подозрительно легко, и, пожалуй, могла давать мастер-классы вроде ?Проведи еще один день, беспокоясь о том, что на тебя глазеют посторонние люди?. Но с появлением планов и желаний, равно как и способов их осуществления, она стала настоящим, матерым невротиком. Джайлз считал ее отвратительной актрисой. Впрочем, он вообще презирал актеров, считал их людьми даже не второго – а распоследнего на земле сорта. Он посмеивался над актерскими амбициями иных моделей, а других – тех, у кого хватало скромности вообще не открывать рта – всегда ставил ей в пример. ?Я мог бы сейчас трахать Шейк, а вместо этого засовываю в тебя чертов вибратор, хоть бы спасибо сказала? - было не внезапным и отрезвляющим хамством, а его обычной манерой изъясняться, даже в постели. Так уж он видел мир.Нику нравилась ее игра, конечно, не без всяких ?но?. Однако от природы у нее было обостренное чувство, эдакий встроенный распознаватель тех, кому она действительно нравилась – и она просто знала, с самого начала знала, что ее игра не доставляла ему дискомфорта, а в лучшие моменты и вовсе захватывала. И она знала это прекрасное, опьяняющее почти, ощущение партнерства в сцене или на площадке, теплое товарищество пополам с почти физическим влечением, когда человек, на которого ты можешь положиться, единственный, бесконечно близкий – делает все правильно, делает легко, делает все безупречно. Нику нравилось быть ее партнером, и он никогда этого особенно не скрывал, и поэтому, может быть, она так откровенно разревелась, когда пришло время поговорить о Джайлзе и его дальнейших планах на ее судьбу.Он пришел в ужас, в гнев, в замешательство. Ее слезы, пусть он и не в первый раз их увидел, произвели на Ника довольно гнетущее впечатление. Жаль, думала она после, жаль, что я опять оказалась дурой и потащила его в этот клуб. Там бродили голые женщины, люди носили ошейники и цепи, и стояла атмосфера… скажем так, атмосфера преизрядной фривольности. Как у всякого воспитанного (или не очень) джентльмена, у него родились всевозможные фантазии, а дальше уже все покатилось под откос со скоростью лавины. Она все испортила, все опошлила, все превратила в фарс и трагикомедию, и началась охота, они вступили в игру, из которой и выходили теперь с располосованным сердцем.Может быть, она все это придумала. Кто знает. Как всякая актриса, и это Джайлз тоже любил подчеркнуть, она была ненадежна, неприятно поверхностна, лжива, закрыта и склонна к манипуляциям. Она стояла, окруженная людьми, посреди общей гримерки, и они хлопали, хлопали, хлопали, кто-то в задних рядах уже поднимал бокалы, а точнее, простые пластиковые стаканы, до краев заполненные дрянным театральным пивом и дешевым шампанским.- За Гвендолин! За Гвен! За Королеву! За Королеву Титанию! За нашу королеву амазонок!Новый раунд объятий, поцелуев. Она взмокла, по ее спине бежали струйки пота, она едва могла поднять руки, и она ужасно, ужасно, ужасно устала. Если бы не эта необходимость – принять поздравления и поздравить остальных – она бы, наверное, просто упала на пол и осталась лежать. Это был последний спектакль, и все еще пребывали в том возбужденном состоянии, когда сценический азарт мешается с радостью победы, с облегчением выжившего. Ее гримерка была забита корзинами цветов и пахла теперь очень странно – вековая театральная пыль, пот, пудра, влажный мох и розовое масло. Довольно тошнотворный микс. Она взяла протянутый стакан и отхлебнула, повернулась – и наткнулась на взгляд Джайлза. Посмеиваясь, он забрал у нее шампанское и отпил. Вернул, сморщив нос:- Теплое.Какое-то время они отвечали на вопросы прессы, кивали и стояли, обняв друг друга за плечи. Когда народ начал рассасываться по углам, а кое-кто, не снимая грима, развалился на креслах, поддавшись волне усталости, Джайлз сказал:- Кажется, ты опять победила, детка?Она поцеловала его в кончик носа и рассмеялась:- Это не я. Это все они.- Как всегда, самоуничижение! Когда же я отучу тебя от этой гадкой привычки?- Поедем домой?- А как же вечеринка? Разве они не собирались еще потусить?Она двинулась в свою гримерку, по дороге хлопая протянутые ладони и подставляя щеки для поцелуев. Джайлз вошел за ней и прикрыл дверь. Она села у зеркала и поняла, что не может даже поднять руку. Он взял ватный шарик, намочил его в тонике и коснулся ее скулы. Она просто зажмурилась от удовольствия.- Ты звезда, зайка. Звезда этого лета, - негромко сказал он, прохладная полоса скользила по ее коже, принося облегчение. – Ты понимаешь это, правда? - Да. - Можешь выбрать, кого захочешь. Порадуй себя.Она открыла глаза и посмотрела на него. Он улыбнулся сверху вниз:- Ох. Бедная моя Гвен. Но ты слишком устала, правда? - Почему бы тебе не отвезти меня домой? Мы могли бы…Она прервала сама себя. Мысль о сексе с ним никогда не была особенно привлекательной, а с некоторых пор откровенно пугала. Он сочувственно кивнул:- Извини, я уже присмотрел кое-кого. Должно быть, облегчение было слишком явным на ее лице. - Ты вроде как даже рада такому повороту?Язык ее присох к небу. Рука Джайлза коснулась ее рта, большой палец скользнул между губ.- Такая потаскушка, как ты, не должна проводить ночь в одиночестве. Когда ты в последний раз кончала? Молчание. Он вытащил пальцы из ее рта, взял салфетку и брезгливо вытер.- Хорошо. Езжай домой. Я приеду… завтра. Да, думаю, завтра. В такси она прижалась лбом к стеклу. Он помог ей снять платье, распустить волосы, а потом просто стоял и смотрел, как она втискивается в джинсы и рубашку. Как многие люди его профессии, он испытывал странное извращенное пристрастие к зрелищу раздевающихся или одевающихся людей. Он редко помогал ей в этом, бывало, просто давал какие-то отрывистые указания. Чаще всего просто изучал ее с любопытством вивисектора.Было еще несколько минут фанатских объятий, в которых, как это ни странно, ей всегда становилось легче – их абсолютная невинность и детский восторг напоминали ей о тех временах, когда она навещала своих двоюродных племянников или проводила для них праздники в детском саду. Они всегда отдавали больше, чем она могла вернуть. Они ничего не просили, не требовали. Парень в инвалидном кресле, какая-то толстая девчушка с плакатом из шоу, девочки с выкрашенными в оранжевый цвет волосами. Они были мелким людом, с точки зрения Джайлза и ему подобных, и они ничего ей не могли дать, но за это она их и любила – а еще за то, как они всегда могли заставить ее улыбнуться. Затем администратор, дама с замашками надзирательницы в концлагере, запихнула ее в такси, и она просто сидела, глядя, как толпа редеет, как, совершенно счастливые, они разбегаются по своим маленьким делам. Завтра в школу, или в университет, или в душный офис, к плохим бутербродам, проглоченным на ходу, к своим семьям, где их ждут, где им рады. Порой ее одиночество становилось столь невыносимо ей, что хотелось кричать или плакать, разбить что-нибудь, учудить нечто совершенно немыслимое, отвратительное или прекрасное, сорвать с мира эту тонкую невидимую пленку, открыть рот и орать, пока не охрипнет, и, может, тогда воздух вернется в ее легкие, жизнь вернется в ее горло и живот, и заполнит ее, и победит эту кошмарную пустоту. Она просто сидела, уставившись в тени за окном. Джайлз, сам того не ведая, сделал ей дорогой подарок. Его отсутствие стало ей так приятно, что она сама порой ужасалась. Сколько они продержались тогда, год или того меньше? Они могли бы стать отличными друзьями, если бы ей хватило ума не поддаться на его уговоры и не стать его ?новой девушкой?.Однажды она вернулась домой… в его дом, поскольку к тому моменту они решили, что снимать квартиру для нее просто-таки глупо, да и весьма накладно, и она разорвала контракт с агентом по недвижимости, и Джайлз выплатил неустойку – она вернулась поздно, прилетела ночным рейсом. В его спальне, точнее, вот уже несколько месяцев, как в ИХ спальне, лежал какой-то юнец. Круглая, как мяч, задница белела над скомканными черными простынями. Где-то с шумом падала вода.Джайлз стоял под душем, и девушка – подруга юнца или просто случайная знакомая, модельных параметров, но с некрасивым плоским личиком – стояла на коленях и делала ему минет. Она отшатнулась, споткнулась о порог ванной, повернулась, не понимая, что ей теперь сказать или совершить. Он увидел ее, сначала всполошился, отпихнул девицу, бросился к ней, на ходу заматываясь в полотенце. Догнав на лестнице, начал что-то говорить, но она не понимала толком, что он несет, только смотрела на него во все глаза и зачем-то тупо кивала. Он взял ее под руку и поволок к ступенькам, она вырвалась, он отвесил ей легкий подзатыльник – как потом объяснил, под ее рыдания, ?чтобы пришла в себя?. Она на каком-то автомате пихнула его в грудь, силы всегда хватало – он пошатнулся и начал падать. И, не ухватись он тогда за перила, лежать бы ему было в земле уже пять лет как. Но судьба его хранила. Зачем-то хранила и ее. Она сама не поняла, как очутилась на улице, у запертой перед ее носом двери. Несколько минут она металась под фонарями, и казалось ей, что мир закрывает какая-то кромешная тьма, а затем ее телефон зазвенел: он прислал сообщение. За ней приехало такси, и она обнаружила себя в комнате отеля, где Джайлз велел ей дожидаться утра.Не то, чтобы за всем этим последовал грандиозный скандал. Он просто сказал ей, что свобода это необходимость. Его свобода – это свобода художника, творца. Ей, впрочем, не возбраняется пользоваться своей. На том и порешили. Иногда ей хотелось открыть рот и все рассказать кому-то. Вопреки сложившемуся мнению, у нее было мало друзей (а те, что были, что оставались с нею много лет подряд, были слишком ей дороги, чтобы позволить им даже заподозрить ее в том, как она несчастна). Нет, она хотела бы рассказать кому-то… кому-то особенному. Она представляла, как вытянется лицо Ника, всегда доброе, искреннее, чистое лицо человека, которого подобная хрень, уж конечно, обошла стороной. Она представляла, как она говорит ему, между сосисками на завтрак и салатом из авокадо: а знаешь, я живу с человеком, который трахается сразу с двумя разнополыми шлюшками. Иногда это два юноши. Иногда трансвеститы. Иногда две девушки, едва достигшие возраста согласия. Ему нравятся очень худые модели. Он считает, что худые люди представляют совершенство мира, в то время как толстые его нарушают… И, когда он трахается с ними, он заражается совершенством мира, забирает его для себя. Во всяком случае, такова его концепция. Она представляла, как он моргает на нее этими своими прямыми ресницами, не столько длинными, сколько густыми и от этого странно милыми – как он говорит что-то вроде: ох, ну нихуя ж себе. Или нечто по-датски, в минуты сильных эмоций у него была привычка переходить на родную речь. Да, сказала бы она ему, наше английское лицемерие наконец-то приобретает действительно эпические масштабы. И, да, вообрази, и за это мне тоже разрешено спать с людьми любого пола и в любых количествах. Она представляла, как его лицо выражает весь спектр эмоций, от брезгливого непонимания до сочувствия и тайной зависти – а потом представляла, как под этим дружески-непонимающим взглядом она начинает неудержимо рыдать, давиться своими обидами. И эти воображаемые разговоры пресекались ею, что называется, на корню. Пару лет спустя было решено усилить контроль и настрого прикрыть тему для публичных обсуждений. Она прилежно выходила с ним в свет, знакомилась с его клиентами, знакомила его со своими приятелями и коллегами – он был доволен тем, как все складывалось, и ни ей, ни ему, уже не хотелось разрушать этот извращенный status quo. Джайлзу было легко залечь на дно, все его связи происходили из мира воннаби, тех юных, совершенно измотанных необходимостью прогрызать себе дорогу, душ и прекрасных тел, что готовы на все, а более всего готовы к молчанию. Но всех легче с задачей сохранения приватности справлялась она. Бывало, она вновь воображала этот разговор. Вот Ник, изумленно жуя жареный бекон, таращится на нее во все глаза, и она, эдак небрежно, продолжает: но я так и не воспользовалась этой свободой, Ник. Не-а. И я не понимаю, почему, и за что, и как я вообще оказалась в этом дерьме. Нет, никто и ничего никогда ей не обещал. Да и с чего бы? С чего бы мне досталась такая роскошь, Ник, думала она, разглядывая, как он жует и жует первый завтрак после двухчасового съемочного сета. Яичница, бекон, тосты, банан, кофе, шоколадный кекс. Смотреть, как он ест, было ее новым хобби во время съемок. Он загружал в себя калории с сосредоточенным изяществом хищного зверя. Он был рационален, аккуратен, немного чересчур откровенен (большинство актеров стесняются есть, она это знала по собственному недолгому опыту). Он был так открыт - и настолько дружелюбен, и заразителен в этом дружелюбном поглощении пищи, что хотелось немедленно присоединиться. Начать так же с аппетитом уминать простую еду. В том же количестве и той же последовательности. Знаешь, Ник, думала она, я ведь и никогда особенно не верила, что встречу такого человека, который влюбился бы, и полюбил бы меня, и захотел бы, чтобы я была с ним всегда, во всем. Я всегда была странной уродиной, эдаким отклонением от общего знаменателя, ходячим напоминанием вам всем о пользе нормальности. Тут она представляла, как он кивает и говорит нечто вроде: да, это верно, ты та еще дылда, Гвен. А еще ты страдаешь от обостренной жалости к себе. Соберись, хватит. Хватит этого нытья, от него мухи дохнут. Твоим нытьем можно дезинфицировать целые рестораны. Но и эти воображаемые разговоры подошли к концу. Она как-то свыклась со всем, что происходило. Их связь была полезна для них обоих, так же, как и для бизнеса. Джайлз был воспитан в среде, где союзы по любви были столь же редки, как ужины в Макдональдсе или талоны на бесплатное питание. Он вырос в атмосфере, где никто и никогда не заморачивался моралью мелкого люда. Это было неприлично. Это было комично, глупо, старомодно, нелепо - вроде безвкусной резинки в волосах или рыбных наггетсов с картошкой. В качестве художника, он взрастил в себе знаменитую английскую эксцентричность, выпестовал собственную любовь к свободе, возвел ее в ранг незыблемых ценностей. Это не было даже снобизмом, это было его способом жить в мире, где слишком много всего – оголенных красивых тел, шелка, бархата, хорошей кожаной обуви, скачек, кошмарных долгов, которые никого не тревожили и беспроцентных займов, стоит лишь назвать свое имя. В конце концов, сказал он ей, полиамория – высшая форма человеческого взаимодействия. Она, выросшая в южной расслабленности, где классы общества, конечно, не смешивались, но и не противостояли друг другу в отчаянной попытке что-то доказать, не воевали по-северному насмерть, не стояли каждый за свое, приняла его условия если не безропотно, то с неким сочувственным пониманием. Ей казалось, что она должна мыслить широко, открыто. Что стоит еще немного сломить себя, и она добьется его полного одобрения, и сама, наконец, проснется, станет свободна, счастлива тем, что имеет. Он нередко упрекал ее в узости взглядов, в старомодности представлений. Ты выросла на романах Бронте, а пытаешься доказать всем, что на Сьюзен Зонтаг, говорил он ей. Это было правдой. Ей тяжело давались перемены, это было, может, и не тотальным сломом себя, но медленным погребением своих надежд и глупых девичьих грез. Медленным, потому что все это тянулось и тянулось, становилось все более мучительно – и все более привычно. Человек ко всему привыкает, Гвен.Проблема в том, думала она, раздеваясь в спальне, складывая одежду и закидывая белье в корзину для стирки, что человек привыкает страдать ровно так же, как быть счастливым или хотя бы ждать счастья. А может быть, ее воспитали в этом стоическом непонимании собственной природы. Она была отличницей, очень послушной, до отвращения покорной, и весь ее бурный нрав лишь после пятнадцати вылез наружу, показал всю красоту доведенной до отчаяния души. Но ее приучили, приручили, пригвоздили к этому вечному ?надо?. И, будь она хоть миллион раз бунтаркой с разбитыми в кровь коленями, с разбитым водопроводной трубой носом, с накрашенными губами, в короткой юбке, с оголенными на весь мир сиськами – в душе ее всегда жила та, покорная всему, что с ней делают, девочка.Звякнул телефон. Как все прошло? Отлично!!!!!!!!!!!!!!!!Она отправила ему череду смайликов, а затем скинула пару фотографий. Ты всех поразила. Я так горд за тебя, Гвен. Ты справилась. Ты сумела. Спасибо тебе. Честно.Букетов прямо море. Это что, все твои? Да ну нафиг, куда тебе столько? ?Твой тоже очень красивый.Она посмотрела на цветы, которые поставила в спальне. Белые пионы в нежном зеленом кружеве, изящная, нежная композиция, суховато-сдержанная, и так странно непохожая на все, что ей присылали в эти дни. Ее подмывало спросить, кто выбрал букет – он, или, может, вся его семья? Они так любили ее (а может быть, просто воспринимали ее как часть большого и важного проекта для него, некий необходимый для выживания элемент). Или, что вероятнее всего, он отдал выбор на откуп флористу из доставки цветов. Это было вполне в его стиле. Он не был романтиком, во всяком случае, те, кто искали бы в нем романтику, нашли бы ее под толстыми слоями цинизма, рациональности, рассудительности и чисто скандинавской простоты, которая хуже воровства. Это от всех насСпасибоСмайлики. Она спряталась за ними, как за призрачной стеной. Nik: печатаетОна терпеливо ждала, ждала и ждала – и вдруг все остановилось. Экран телефон погас. Она включила его и увидела, что под ее сообщением с чередой эмодзи ничего не появилось. Она подождала еще немного, пожала плечами, бросила телефон на постель и пошла в душ. Включила погорячее, и стояла под струями воды, ни о чем особенном не думая. Когда потекли слезы, она просто покорно села на пол и свернулась калачиком, слушая, как вода колотится по ее плечам, по ее огромному и неуклюжему телу, бьется в стены душевой кабины. Ее трясло. Было холодно и жарко – вокруг нее плавали облачка пара, а внутри нее все словно заледенело. Посмотри на меня, вдруг подумала она. Пожалуйста? Я живая, я все еще здесь. Знаю, не видишь. Ничего не видно. Ничего не осталось, кожа, мускулы, кости, все это распалось на сочленения элементов и утратило всякий смысл. Она стала суммой качеств, набором функций - говорить, есть, ходить, что-то делать. Она стала строчкой в чате, чередой эмодзи, и ее было легко исправить, удалить. Или прочитать и забыть. Выключив воду, она вытерлась полотенцем и вернулась в постель. Кто-то прислал поздравления, в общем чате кто-то оставил для нее открытку, она пролистала все, ответила, едва разбирая, глаза ее щипало от слез – и тихо, стараясь двигаться как можно меньше, заползла под простыни. Джайлз, сам того не зная, пусть и отчасти, втравил ее в эту безумную охоту, засунул в самое сердце катастрофы, вернул ее охотнику – пожалуйста, будь уж так добр, докончи, прикончи, добей.Весь вечер премьеры он был странно взвинчен, словно заведен. Она решила, что он кого-то заприметил и пытался найти способ сбежать под благовидным предлогом. Ей не хотелось его останавливать. Она так привыкла ко всему, что была ему даже благодарна. Его измены, если только можно было назвать изменами то, на что она совершенно добровольно дала согласие, становились все более частыми, довольно однообразными и какими-то до странности привычными. Вздумай он вдруг прекратить, она не знала бы, что с этим делать. Она бы… да, вероятно, это даже расстроило бы ее. Он нашел ее на балконе, где она курила, предаваясь мрачноватым мыслям. Телефон с адресом в ее руке казался ей единственным оплотом нормальности в этом море фальши, взаимных невысказанных упреков, всего, к чему они внутренне приготовились еще до премьеры. Дело пахло катастрофой, и не понимали этого лишь двое зачинщиков, Дэвид и Дэн, и люди боялись сказать им – не то, чтобы боялись, но многие уже и смысла не видели. Она перечитывала и перечитывала адрес, сначала не веря своим глазам, а потом ненавидя себя за слабость, за собственную подленькую, трусливую радость. Может быть, это какая-то шутка с его стороны? Нечто, призванное развеять ее плохое настроение, форма извинения? Нет, он не стал бы… Джайлз уселся на диван напротив нее:- Волосы надо было уложить чуть менее… очевидно. А в целом? Выглядишь на миллион.- От тебя особенно приятно слышать.- Но что с настроением, Гвен? – перебил он ее.Она пожала плечами:- Ох, это просто… Наверное, устала. - Нет, так не пойдет, - улыбнулся он. Она знала эту его улыбку, и ничего хорошего от нее не ждала. Она вцепилась в телефон мокрыми пальцами, будто бы он мог ей как-то помочь. Повторяла и повторяла про себя адрес. И вдруг ей подумалось – впервые за эти годы у нее появилось место, куда можно пойти. Место, куда она убежит, когда все станет совсем плохо. Если. Если только она решится. Он вытащил из кармана какой-то маленький предмет, щелкнул крышкой:- Девушка в комнатах для фотосета одолжила мне. Я сказал ей, что сегодня я – твой стилист. Не то, чтобы мне приходилось это кому-то доказывать, но, кажется, она-то как раз меня и не знает.Он засмеялся.- Но я, - начала она, в слабой надежде. – Я не…- Ты слишком недоступна под этим макияжем. Тебе нужно расслабиться. Выпусти, наконец, наружу свою внутреннюю шлюшку. Потуши сигарету. Открой рот.Она послушалась, и он сжал ее подбородок, проводя помадой по верхней губе.- Выбери себе мужика. Выбирай любого. Кого ты хочешь?Она молчала, ответить и не могла бы - он держал ее лицо в своих длинных пухлых пальцах, пачкал ее губы помадой - и отпустил, лишь когда удовлетворился результатом. - Сними трусики. Что там? Стринги?Она попыталась отодвинуться, и он схватил ее за колено, наклонившись близко к лицу. Со стороны они выглядели как воркующая в тишине влюбленная пара, и это ее еще больше расстроило. - Ты ведь хочешь? Скажи мне. Я ведь твой друг, Гвен. Я твой самый лучший друг, зайка. Единственный здесь, говорили его глаза. Она вздрогнула и отвела взгляд.- Я не хочу.- Да брось. Наконец-то есть время расслабиться, отдохнуть, позволить себе все, чего хотелось. Где он? - Кто?- Ты понимаешь, о ком я. Датчанин. Твой возлюбленный рыцарь, обожаемый Ник.- Он… наверное, он ушел. Я не видела. - Ладно, - Джайлз неприязненно ухмыльнулся. – Окей. Ты сегодня его не получишь, ну, допустим, тем хуже для него. Выбери другого. - Я не хочу никого выбирать! – отрезала она. – Джайлз, я не шучу, прекрати это. Хватит и того, что ты испортил мне макияж. Просто перестань. Я очень устала и не хочу ссориться. - Ты плохо просишь. Не слышу уверенности. И мы вовсе не ссоримся. Я пытаюсь сделать тебе приятно, зайка. Я люблю тебя, больше всех, наверное, даже больше, чем ты сама себя любишь. Отпусти уже все это, отпусти ситуацию, отпусти себя. Не накручивай. И сними, наконец, свои дурацкие стринги. Она сидела, уставившись на него в смятении, не зная, как отвечать, чем защититься. Потом отложила телефон, просунула руки под слои шифона и потянула трусики к коленям. Ей овладело секундное безразличие, усиленный стократ вариант того, что она испытывала все эти годы. Пусть все побыстрее закончится, подумала она отстраненно. Пусть все станет, как раньше. Он ведь не бьет ее, не принуждает? Он обращается с ней лучше, чем со своими вечно запуганными моделями и подчиненными. Он никогда ее не… Боже. Да что это за вопросы, вообще, такие?! Он ее лучший друг. Он тот, кому она рассказывала все свои горести, кому плакалась, когда было слишком больно, к кому она всегда возвращалась, даже если в постели валялись какие-то шлюхи, а сам он отнюдь не был рад ее видеть. Он всегда ее поддерживал, всегда верил в нее.Она скомкала трусики, когда стянула, неловко цепляясь ими за высокие острые каблуки - и бросила ему на грудь. Он поймал и рассмеялся. Сунул в карман.- Вот теперь ты готова, Мусорная Шлюшка Гвен. Иди. Найди себе пару. Мужчину, женщину, двух, неважно. Гвен, важно лишь то, чтобы ты была счастлива. Ты королева вечера, и будет глупо, если сегодня королева останется одна. Она вышла, не чувствуя ног, не чувствуя своего лица. Что-то внутри нее, доселе дрожавшее в каком-то детском ожидании – вроде такого, что он остановится, что все изменится за секунду до полнейшего краха – исчезло. Исчезли ее ужас и непонимание, и даже беспомощное нытье, которым она утешалась, выслушивая его мерзости, даже ее судорожные, вечные поиски оправданий происходящему – все стихло. Накинув пальто, она выскочила на стоянку такси, запрыгнула в первое попавшееся - и продиктовала адрес.