Глава 3 (1/1)

Светлые волосыВолосы у нее мягкие, нежные, они скользят под его пальцами, слегка вьются, оставляя в ладони ощущение потери, когда он, наконец, не без сожаления, отрывает руку от ее головы. Она положила скрещенные руки на столик в трейлере, голова ее слегка повернута набок, он видит выпуклое веко и светлые ресницы, веснушки на ее оголившемся из-под широкого ворота рубашки плече. Она спит, и ему не хочется ее будить. До конца перерыва еще полчаса, и она никак не может привыкнуть к ранним, запредельно ранним подъемам, все время жалуется ему и всякому, кто готов выслушать, что она, дескать, сова, а не жаворонок, и как она старается уснуть пораньше, старается изо всех сил, но у нее плохо получается.- Если бы ты не торчала до полночи в своем сраном телефоне, - говорит он ей на это, довольно хамским тоном. Она проглатывает - и начинает оправдываться, и все ее оправдания звучат так до странности нелепо и трогательно, что ему приходится делать над собой усилие, чтобы не улыбнуться до ушей. Ему нравится пугать ее, быть хмурым, вечно всем недовольным ментором, тогда она просто тает, как кусок ванильного мороженого, нервничает, дерзит. И все еще так мучительно хочет ему нравиться, так очевидно жаждет заслужить его одобрение. Интересно, сойдет ли это прикосновение к ее волосам за сексуальные домогательства, думает он. Вдруг она проснется и обнаружит его пальцы на своем затылке? Она испугается? Застынет? Отшатнется, отпрыгнет, убежит, вскрикнет? Подаст в суд? Напишет жалобу? Ему не хочется выглядеть каким-то грязным извращенцем, тайным фетишистом, из тех, кто ворует женское белье, развешенное на заднем дворе или тайком прикасается к женским косам в полном вагоне метро. Но так он выглядит, правда? Она шевелится во сне, потом что-то бормочет. Он кладет руку на ее оголенное плечо (кожа такая тонкая, горячая, под его пальцами словно бы шелк, брошенный на молоко) и осторожно трясет:- Гвен! Эй, Гвен. Просыпайся. Надо репетировать.Она встряхивает головой и садится резко, быстро, вытаращив глаза в пустоту перед собой.- Сколько я спала?- Полчаса, не больше.- О, ну больше ты бы и не дал.- И то верно. Надо еще раз прогнать реплики. Не хочу делать по двадцать дублей из-за того, что ты опять забудешь слова. - Но я уже…- Блин, а с тобой трудно придется, - ворчит он. Она молчит, вытирает лицо ладонями, встряхивает этими светлыми волосами. - Прости, - наконец, бормочет она. – Прости, прости меня, никак я не могу приучиться рано вставать…- Это не мои проблемы, Гвен. Пора работать. Давай. Он садится напротив нее. Она скашивает глаза куда-то в сторону и начинает натягивать рубашку на плечо. Он достает свои распечатки, ее распечатку, швыряет ей через стол.- С моей реплики. Поехали. В его комнате всегда орет музыка, в основном, чтобы заглушить крики отца и матери, и его пластинки заезжены до дыр, процарапаны его отчаянием и страхом. Ему тринадцать, и он опять ставит одну из них, кладет иглу на дорожку. Выкручивает громкость на колонке. Это старая песня, старая по меркам его быстрых лет, когда все пролетает с ужасной скоростью, и все же так медленно… Но ему нравится то, как отчаянно, нервно и с мольбой звучат женские голоса.Они прорываются сквозь скрипы поцарапанной пластинки и тихое шипение проигрывателя. В его фантазиях песни сплетаются с выдумками, он откидывает голову на подушку. В стену стучат, это, скорее всего, отец колотит - но он притворяется, что не слышит. Музыка заполняет его комнату, весь дом, весь город, весь мир, и его сердце. Ему тринадцать, мир ужасен, его семья ужасна, его жизнь отвратительна, все катится к черту, и финальные аккорды срывают покров жалкой благопристойности с этого испоганенного, дурацкого, уродливого, гребаного ?сейчас?. Он смотрит в упор на блондинку, плакат на его стене слегка выцвел за несколько лет, но ее умные, беззащитные голубые глаза все еще глядят прямо в душу. Ему нравится выдумывать истории, короткие эпизоды, вроде серий в дневных телешоу. Он пробовал записывать их, но ему не хватает ни слов, ни терпения. И тогда он разыгрывает их в лицах. Он говорит диалогами, иногда вслух или полушепотом. Иногда эти истории невинны, или рассказывают о детективных расследованиях или приключениях. Иногда это картины его будущего, весьма определенные, яркие, как дневные грезы. Он станет знаменит, он станет звездой футбола, он станет богат и… уедет навсегда из этого дома, который полон криков и взаимных упреков, и у него будет другой дом, богатый, большой, с огромным садом, на берегу моря, может быть…И тогда он наберет ее номер, он просто скажет: приезжай ко мне. Она войдет в его комнату, и он поставит пластинку с ее голосом, и начнется одна из тех историй, за которые ему всегда стыдно перед собой. - Ты ведь этого хочешь, сука?- Ты такая глупая, если думала, что я просто приглашал тебя в гости. Он будет приказывать, и она будет делать все, что они прикажет. Разденется, медленно, он не станет ее торопить. Он заставит ее ущипнуть себя за маленькие соски, раздвинуть ноги, он скажет ей встать на колени. Она всегда будет его слушаться. Ему тринадцать, и его рука сама находит способ поддержать эти фантазии. Он кончает почти мгновенно, выплескивая сперму на свои ладони, не отрывая взгляда от этих светлых волос, высоких скул и синих глаз в обводке из искуственных ресниц.Через несколько лет он попробует это в реале, и конечно, не с этой женщиной – она так и останется образом из грез - и обнаружит, что женское удовольствие заводит его наравне или даже чуть сильнее собственных приказов. Но одного без другого быть не может. Секс без контроля, без власти для него слишком пресный, он слишком безыскусный, безвкусный, пустой. Еще несколько лет спустя он начнет встречаться с девчонками, которым нравится подчиняться. Он начнет изучать их, разгадывать и понимать. Он научится видеть тот самый взгляд. Пройдут еще годы, и он встретит свою будущую жену. Слишком влюбленный, чтобы слушать голос разума, он откажется от своих наклонностей, припишет их буйной и яркой юности, попытается забыть. И позже, даже открывшись ей, даже получив ее разрешение играть в клубах и забирать у жизни свою часть удовольствия, свою радость от власти и возможности отдавать приказы, наносить удары – даже тогда он будет ходить по свету с дырой в сердце, с пустотой внутри. Очарованный светлыми волосами и синими глазами из самой первой фантазии, он никогда не сможет вылечиться. Это как стыдная болезнь, только такая, от которой нет ни лекарства, ни спасения. Он всегда будет нести это в себе. Это всегда будет на первом месте в списке его желаний. Он может перетрахать полмира или оставить следы своего ремня на задницах у всех красавиц планеты, но ему никогда не будет ни достаточно, ни необходимо. Ужин с Ноа это одна из тех необязательных обязанностей, о которых вспоминаешь в последний момент. Гвен уже на месте, и Ноа тоже, и они сидят, наклонившись через стол, и о чем-то тихо беседуют. Она из тех людей, кто и самого застенчивого, неразговорчивого парня растормошит, и он еще не решил, нравится ему это или нет (стоит ли занести в список ее прегрешений или милостиво оставить в разделе ?то немногое, что меня в тебе НЕ бесит?). Гвен что-то говорит с улыбкой, растянув рот до ушей, у нее есть эта безумная манера говорить сквозь улыбку, черт, она даже умеет плакать сквозь улыбку – ужасное, разбивающее сердце зрелище – и оба начинают заливисто ржать.Он подходит к столику и отодвигает свой стул. - Весело проводите время?Они окидывают его затуманенными взглядами, Гвен просто сияет от удовольствия. Ноа поднимает бровь. У них немного не клеилось на съемках – в основном, потому, что, вынужденный занять позицию звезды, он получал куда больше внимания персонала. И еще потому, что никогда не мог удержаться и не выдать какую-нибудь шутку, большинство из которых Ноа считал, по меньшей мере, странными. Если подумать, Гвен осталась единственной, кто до сих пор сохранил способность искренне хохотать над его своеобразной манерой шутить. Это не то, чтобы его задевает, нет, это даже приятно. Он еще не встречал человека, который так открыто и с удовольствием принимает любую лабуду, которую он несет. Если бы она была красавицей, она уже добилась бы, чтобы он влюбился. По счастью, она уродина, верзила, нескладная, нелепая… да просто дылда, так что можно просто и свободно наслаждаться тем, как ее детское личико кривится от смеха, как сияют эти синие глаза, как она запрокидывает голову, как выгибается длинная белая шея.Ноа, спотыкаясь и по несколько раз повторяя одну и ту же мысль, рассказывает ему, как ему работалось на других площадках. Разговор плавно переходит к Гвен, и она подхватывает его, несколько минут они вспоминают былое, даваясь от гогота. У них много общих знакомых, и за десертом они придаются тому, чтобы с удовольствием перемыть кости… кажется, всем по алфавиту. Он слушает со снисходительным, умиленным равнодушием. Иногда бормочет остроты, оставляя Ноа с вежливо тающей на губах улыбочкой, а Гвен с красным от смеха лицом. Когда она встает и, извинившись, уходит в дамскую комнату, Ноа и он сидят минуту в напряженном молчании.- Гвен, - говорит он, наконец, - она всегда была такая?- О да. Я не видел ее несколько лет, но ничего не изменилось. Только это…Ноа проводит пальцем по плечу:- Волосы. Она обрезала волосы. Так жаль!- Она сама захотела, ее не заставляли.- Они были очень красивы. Она напоминала мне… Мерилин.- Такую огромную Монро?- Нда. Вроде как если бы Монро выпустили в масштабе один к трем, - с ухмылкой говорит Ноа. – Но в ней это есть. - Что?- Да… Не знаю. Беззащитность. Сексуальность. Она яркая, живая. Какой-то вызов. Не вздумай ее обижать, когда мне там… что мне там? Отрубят голову? Вырвут прямую кишку? Рано или поздно придется что-то веселенькое изобразить. Надеюсь, вы оба протянете подольше. Во всяком случае, Гвен. Она впервые в таком месте, в таком проекте… Ей нужна эта работа.Как будто бы мне не нужна, думает он с легким раздражением.- Я смертельно серьезен, - говорит Ноа, заметив, что его губы раздвигаются в улыбке и, наверняка, предчувствуя приближение очередной скандинавской шутки. – Если ты обидишь ее, я найду тебя и отсеку тебе…- Руку, - подсказывает он, хрюкнув в бокал. - Яйца, - без улыбки отзывается Ноа, - и засуну в твою глотку.- Упс. - Вот именно. - Но я не собирался ее…- Она может тебе это позволить, - загадочно сообщает Ноа. – Она очень открытая. Очень ранимая. Так и хочется ударить. Многие этим пользуются.- Ну, ты в переносном смысле же…Несколько секунд Ноа смотрит ему в глаза, потом пожимает плечами:- Да. В переносном. - За Гвен? – он поднимает бокал с вином. – За то, чтобы никто никогда не смел ее обижать.Ноа кивает, касается его бокала своим пивным стаканом и с удовольствием делает большой глоток. Вытерев рот, он вдруг бормочет:- И да, если кто при тебе вздумает причинить ей боль, ты знаешь, что делать, Ник.- Да-да. Яйца долой, а потом засунуть их в глотку. - Ну, инструкция верная. И погугли, с длинными волосами она совершенно не такая, как сейчас. Она… красивая. Хоть и трудно в это поверить!Слова Ноа его интригуют. Считайте меня старомодным, думает он, но предпочитаю узнавать человека при личном знакомстве. Он не из тех, кто гуглит людей, во всяком случае, живых людей, тех, с кем его сводит работа или судьба. И все же в чем-то Ноа прав, прошлое теперь хранится не только в памяти или на фото. Оно хранится в огромных, бездонных чанах с грязью, которые кто-то по недоразумению назвал ?Интернетом?.Вечером того же дня, распрощавшись с Гвен и ее австралийским дружком, он открывает макбук и вбивает в поисковик ее имя. Это правда: с длинными волосами она невозможно хороша. Беззащитный и искренний взгляд из-под светлой челки. Нежные губы в полуулыбке. Широко распахнутые глаза. На каком-то сайте, где люди собирают сплетни о знаменитостях, кто-то пишет о Мусорной Шлюшке Гвен. Он открывает ссылку и читает, хмыкая то вслух, то про себя: ее, скажем так, озорная молодость прошла в Брайтоне, городе, где невозможно не напиться и не потрахаться с кем попало, только если ты не монахиня. Как выясняется, она ею никогда не была…Интересно, думает он, почему мы никогда там не встретились. И потом вспоминает, что, в его двадцать, Гвен, очевидно, еще бегала в школу с рюкзаком, в шерстяных гольфах, плиссированной юбочке, играла с куклами Барби и коллекционировала наклейки со смурфиками. Мысль немного грустна, немного отрезвляет, немного… да, эта мысль успокаивает. Словно бы кто-то изолировал их друг от друга, спрятал ее от него, защитил этими годами разницы – до поры, до того самого момента, когда разница станет неважна, когда все растворится в зрелости. И когда ему захочется посмотреть, потрогать, коснуться губами этих губ или ударить наотмашь это милое, невинное, нежное личико… Далее еще какие-то ссылки и старые любительские фото, пять лет назад или десять: она выглядит растрепанной, плохо одетой, небогатой и веселой, как будто все время под кайфом. У нее то стрелка на чулке, то помада растеклась, то какие-то бухие мужики беззастенчиво лапают ее крошечные титьки. Мило, забавно, неловко, но в меру. И вдруг по одной из ссылок на него вываливаются тонны откровенной порнухи.Ему приходится зажмуриться и открыть глаза, чтобы убедиться: это Гвен. Не фотошоп. Это Мусорная Шлюшка Гвен во всем ее сомнительном великолепии. И это в самом деле она? Его Гвен? Нет, правда? Такая собранная, такая вежливая, беспомощная, смешливо-невинная. На этих фотографиях она выглядит… ну, скажем прямо, настоящей шалавой. Он читает описание к фото – какой-то арт-проект, хотя, откровенно говоря, все они смотрятся как софт-порно (пусть взгляд невольно и отмечает профессиональный свет, и безупречное кадрирование). Взгляд его скользит по ее груди, животу, бедрам… и останавливается на заветном холмике между ног. И он отводит взгляд, неохотно, стыдясь себя, своего откровенного глумливого любопытства. Чем же он лучше тех идиотов, что оставляют комментарии под этими снимками, в деталях расписывая, как и куда бы они ей присунули? Он-то чем лучше? Лишь тем, что Гвен ему доверяет? Что решила, будто он действительно достойный человек?Ее кожа такая белая, невероятно-прозрачная и молочно-туманная, словно кто-то зажигает изнутри какой-то особенный свет. И света в ней так много, так до нелепого очень много. Длинные руки. Длинные ноги. Длиннющие ключицы. Длинные мышцы от лобка к животу, безупречной формы плечи, и эта стройная шея, и эти светлые локоны, падающие на высокий и чистый лоб.И этот взгляд глубоких синих глаз – в упор, невинный вызов, предельное обнажение. Но он смотрит ниже. Ниже, на ее маленьким острые соски – и еще ниже.