Глава 8 (1/1)

Hermosa puta- Привет, - говорит братец Хью, вываливаясь из машины ему навстречу. – Привет, Николай.Так официально. Как будто чтобы отгородиться от возможного панибратства, от признания того факта, что их любимая Гвен вляпалась по уши. Конечно, думает он, они не в курсе всех подробностей, но вот Хью – Хью всю эту херотень жопой чует.Гигантский Хью забирает у него дорожную сумку, и, не обращая внимания на протесты, относит ее в багажник, останавливает его попытки помочь, машет огромной ладонью: мол, садись уже. Сумка кажется смехотворно игрушечной в его руках.Машина у него старенькая, Хонда десятилетней давности, но выглядит опрятно, снаружи и внутри. В салоне пахнет мятной жвачкой и мятным же кондиционером. Хью втискивается за руль, потом осторожно, как-то по-пенсионерски, стартует.Выезжая со стоянки Хитроу, он равнодушно оглядывает до оскомины привычные вывески и таблички.- Гвен велела отдать вам ключи, - наконец, говорит Хью. – Обычно-то я туда заезжаю, пока ее нет. Поливаю цветы, пополняю холодильник.Он молчит, и Хью делает вопросительное лицо, не отрывая внимательного взгляда от дороги. Чего он ждет? Что он должен сказать? Пообещать поливать цветы или покупать свежие яйца и молоко?- Заедем в Лидл, куплю ей продуктов, - не дождавшись его ответа, бормочет Хью. – Вы не против? Никуда не торопитесь?- Нет.- Вы надолго в Лондон? Какие-то съемки? Проекты?Он говорит, лишь бы как-то успокоить этого огромного мужика:- У меня несколько дел. И еще встреча со старым другом. И, пожалуй… Я сам куплю продукты, не стоит беспокоиться.- Нет, нет, - Хью приходит в еще большее нервное возбуждение. – Не вздумайте. Вы ее гость. Кроме того, у вас нет списка. Она дала мне список.Гвен и список продуктов, это так… буднично и уныло, и в то же время до странности трогательно. Он всегда полагал, что она питается исключительно по кафешкам да фуршетам на модных показах. Хотя было странно так думать, но… Это же Гвен. Она всегда какая-то не от мира сего.У ее брата очень похожая манера произносить слова – четко и гладко, ни единого проглоченного звука или неверной буквы. Он думает о ее губах, с которых слетают все эти звуки, артикулированные без всякого труда, правильные, свежие и какие-то светлые.Он думает: так хочется поцеловать тебя, Гвен. Когда ты рядом, хочется безумно, а когда тебя нет – еще сильнее.Хью загружает пакеты в багажник, ставит на заднее сиденье какие-то сумки с зеленью и багетами. Вновь выезжает на шоссе, раздражающе неторопливо и приторможено-аккуратно. Молчит несколько минут, а потом вдруг говорит, когда город начинает наползать по сторонам дороги длинными террасами и унылыми офисными зданиями:- Я был женат. Много лет, потом развелся. Как-то не сложилось, знаете.Он не находится, что ответить.- Мне все время казалось, что у меня на руке кольцо. Фантомное кольцо. Потом прошло. Это был, пожалуй, самый отрезвляющий опыт, который могла дать семейная жизнь. Я понял, как сильно она втягивает в себя и подчиняет себе, и, что бы ты ни делал, какие бы благие намерения не испытывал, ты все равно будешь внутри, внутри этого круга.Он говорит ?круга? или ?кольца? - трудно понять, что имеет в виду, в английском для многих вещей одно и то же слово. Проклятый синтетический язык. - Вы ведь женаты, Николай.Не вопрос, утверждение.- Да, - с неохотой отвечает он.- Гвен… я не знаю, как далеко у вас все зашло, но Гвен… этого не сознает. Она думает, что человек принадлежит ей, она так чувствует, просто потому, что не видит всей картины. Это эгоцентрично с ее стороны, инфантильно, незрело, да, но, право же, вы могли бы понять. Вы старше. Вы лучше знаете, ваше видение более… точное. Верно? Я верно говорю?Ему становится неуютно и тесно в этой ментоловой Хонде. Господи, зачем он вообще согласился, чтобы Хью его встретил и отвез к ней домой? Надо было раньше думать. Теперь сиди и слушай проповеди от британского великана.- Я не совсем вас… - начинает он, мгновенно осекшись.Мы просто друзья, думает он, но ложь застревает у него в горле. Хью бросает на него короткий пристальный взгляд. В отличие от Гвен, чьи глаза широко распахнуты, и их синева мягкая, почти матовая из-за длинных ресниц, а взгляд от этого кажется наивным и детским – у Хью глаза острые, взрослые, синий цвет режет и препарирует.- Я очень ее любил. Помню, как ее принесли из роддома. Тогда не принято было рожать у себя дома, не ставили надувной бассейн, не приглашали повитуху. Кузина моя недавно так рожала. А вот в те годы… Женщины нашего круга просто ехали в больницу и возвращались, будто с поля битвы – с драгоценным трофеем. Мне было семь лет. И нам ее принесли, как… подарок какой-то, честно. Так мы все чувствовали. Гвен была такой хорошенькой. Глаза-колокольчики, отец говорил. Он в ней души не чаял. Живая, веселая, яркая, как весна. И эти длинные белокурые волосы. Пока не начала расти вверх, была истинной принцессой. На самом деле, для меня? Такой и осталась. И всегда была такой умницей. Я научил ее читать. Нет. Не так. Даже не помню толком момент, когда она начала читать сама. Я что-то продолжал объяснять, но… Она… сама как-то научилась. Все схватывала на лету. Такая маленькая магия. У меня было много книг, видите ли. Я сам тот еще книжный червь. И мне нравилось отдавать их ей. Делиться. Спорить, ругаться о книжных героях. Ненавидеть одно и то же, и любить одно и то же. Когда моя мать вышла замуж, все как-то… наладилось, мы переехали к ней, мы уехали из отцовского дома, и я оставил Гвен свой книжный шкаф.Эту историю он знает. Подробности из уст Хью звучат как-то уж слишком интимно, ностальгически, доверительно, но он решает дать ему выговориться.- Она невероятно, потрясающе умна. Во многих вещах, Николай. В других же – просто круглая дура.Он хмыкает. Что верно, то верно.- Парни ее сторонились, боялись, комплексовали – не знаю. Я сам по поводу роста никогда ничего такого не чувствовал, разве что крыша автобуса иногда как-то слишком нависает, - Хью смеется сердечным и открытым смехом. – Но это я, мужчина. Гвен было… сложнее. Она сильно переживала из-за этого. Одно время замкнулась в себе, сидела дома, рисовала, пялилась в телек и читала-читала-читала. Помню, был период, мы с ней постоянно ругались. Характер у нее испортился, она стала этим невыносимым подростком из кино, которых вечно убить хочется. Я рисовал на нее карикатуры: девочка с длинной косой и бензопилой в руках. Она любила Дэвида Линча, как и я. Мы вместе смотрели ?Барри Линдона?, ?Орландо?, все это странное, прекрасное кино девяностых. А потом… она начала смотреть ужастики и дешевые триллеры. Возненавидела все, что я ей предлагал, провозгласила меня занудой, обывателем и пыльным мешком. Потом… что-то сломалось в ней. Она села на электричку и поехала в Лондон. Так она стала другой Гвен. Я не знаю, сколько ей было, когда кто-то с ней все-таки переспал. Лет пятнадцать? Она говорит, что больше. Наверное, просто не хочет нас всех расстраивать. Потом она стала встречаться с разными парнями из модной индустрии, ей много чего обещали, прочили большое будущее, правда, требовали, чтобы она все время худела. Ей это было несложно. Так ее воспитали. Мой отец нас всех такими воспитал. Она очень дисциплинированная. Очень. Если кто-то прикажет ей что-то сделать, она в лепешку разобьется, но сделает. Это Гвен.Хью шумно вздыхает. Вот, только этого теперь ему и не хватало: гиперзаботливый старший брат, который, если что, и морду набить сможет. Нет, думает он холодно, нет: трус, как все англичане его круга. Хью может нападать и обороняться только словами. Да и что это за слова? Набор банальностей, унылая программная речь.- В общем, не везет ей с мужчинами, - говорит Хью, словно больше и объяснять ничего не надо. – Джайлз, конечно, ужасная партия, она сама это понимает. Но, видите ли, все как-то устаканилось с ним, и со временем всем - нам - стало спокойнее. Да, он тот еще фрукт, он из высшего класса, нам не чета, он северянин, сноб, он странный. И они друг друга, скажу вам откровенно, не выносят – но живут так много лет, а это, как вы сами понимаете, что-то, да означает. Люди прикипают друг к другу. Женаты они или просто вместе тусуются, но, когда столько прожито… все становится и сложнее, и проще.Я знаю ее почти столько же лет, ревниво думает он. И знаю ее лучше, чем знает этот мудила Джайлз.Когда Хью разгружает пакеты на ее кухне, он просто сидит и наблюдает, с ноткой ревнивой неприязни, как ловко ее брат со всем управляется, раскладывает продукты в холодильнике, расставляет коробки с чаем в шкафах. Бумажные полотенца, салфетки, фильтры для кофе.- Мне пора уезжать, - с сомнением говорит Хью. – Вы как? Управитесь, пока она не вернется?- Конечно.Мне ведь не десять лет, думает он.Хью останавливается напротив него и смотрит сверху вниз, слегка выпятив губу.- Николай, вы ведь понимаете, к чему я всю дорогу вам это объяснял?Он кивает, не отводя взгляда.- Я сказал, что любил ее. Я люблю ее. Может, уже и не стоило бы так сильно, но… это же Гвен. Если кто-то причинит ей боль, я…Хью морщится, пытаясь закончить фразу. Он видит, как в карманах брюк его большие руки сжимаются в кулаки. Ну, давай, договаривай, скотина.- Я причиню много боли в ответ.Так пафосно, так беспомощно - ему хочется заржать. Вместо этого он вежливо улыбается:- Совершенно с вами согласен, Хью.- Правда? Ну… тогда мы договорились.Он пожимает руку Хью, смутно подумывая о том, что это финальное рукопожатие уж слишком – чуть-чуть больше, чем надо бы – крепкое. Конечно, решает он, закрыв за здоровяком дверь, конечно, Хью мог бы ему шею свернуть одним движением, но ее брат - интеллигент, тюфяк и чертов ханжа.Такие людишки мало понимают в насилии. Могут только ныть и ныть, и блеять о всеобщем благе и необходимости любви, ответственности и равноправия. Только и умеют, что предаваться своим дебильным воспоминаниям, как будто можно воскресить ту девочку со светлыми косами.Как будто можно вернуть ее из-за черты, за которой, по мнению Хью, ее у них отняли: трахнули, раздели, разбили лицо ударом плетки, вывернули на весь мир, запечатлели на сотнях фотографий в интернете и на этих блевотных выставках современного искусства.Как будто вообще хоть что-то можно вернуть.Твоя Гвен выросла, тупой ты мудень, хочется ему заорать, выросла во всех смыслах этого слова, она стала той, которую только и стОит любить. Настоящей. Порочной, блядской, распущенной, умной - и прекрасной.Чтобы отвлечься, он шатается по ее дому, разглядывает, листает книги, пялится на картины и фотографии на стенах. Вопреки бытующему стереотипу об эгоцентризме актеров, и – он с неудовольствием вынужден это признать – в противовес нарциссическому вернисажу его семьи в ЭлЭй, на стенах ее дома нет автопортретов. Какие-то постеры старых черно-белых фильмов и афиши спектаклей, обложки модных журналов (может быть, культовые, он не в курсе). Абстрактная мазня - за подписью Дикона.Он заходит в ее спальню и открывает ящики комода. Перебирает ее белье с вороватым удовольствием извращенца. Ему приходит в голову мысль похитить что-нибудь, но Гвен, она… Она отдаст ему все, если попросить. С другой стороны, просить не обязательно, если можно просто взять, так? Он решает определиться с этим позже.В одном из многочисленных ящиков, под стопкой вычурных бюстгальтеров, ни один из которых он на ней никогда не видел, он находит ее неприхотливые, если не сказать – до странности сдержанные – секс-игрушки. Маленький вибратор и штука, размерами напоминающая недоделанный пенис. Как мило. Как скучно.В самом нижнем ящике она сложила его подарки – все эти наручники, и плетки, и зажимы, и полумаски, и веревки, и вот это ему больше нравится. Он вынимает арсенал пыточных средств и раскладывает на кровати, мысленно планируя, как проведет вечер. Он похож на алкоголика, который перебирает запасы элитного (да и не очень) бухла и счастлив одним уж предчувствием.Он вновь заглядывает в ящик комода, и, под аккуратно сложенным шелковым кимоно, находит перевязанный ленточкой блокнот. Его разбирает любопытство - и оглушает стыд, когда он разматывает ленту. Страницы слегка пожелтели, блокноту, возможно, лет пять, или того больше. На первых страницах Гвен записывала какие-то указания и замечания относительно роли, там есть и вклеенное фото ее первого костюма, быстрым почерком на уголках нацарапаны какие-то даты, телефонные номера, россыпи цифр – ее мерки, снятые для дизайнеров по костюмам, часы записей к парикмахерам, Бог знает, что еще.Затем какие-то короткие строки, куски реплик, снова даты и цифры.Телефонный номер, обведенный несколько раз, без подписи, но он без труда узнает свой второй телефон.Следом она пишет, своим размашистым почерком:Н. только кажется ужасным человеком, но под этим скрывается доброе сердце.Несколько сердечек и улыбающиеся солнца нарисованы вокруг этой сентенции. Он поднимает глаза к зеркалу над комодом и видит, что сам улыбается.Интересно, она реально пыталась себя в этом убедить? Бедная Гвен. Тяжелую же работу пришлось ей проделать.Он листает дальше, и, среди цифр и пометок, натыкается на собственный портрет. Она нарисовала его в профиль, довольно удачно для любительского уровня, рука ее кажется нетвердой, но в этом есть своя прелесть. Подпись:самый кошмарный мужчина моей жизни.Потом он находит еще и еще – его портреты, быстрые зарисовки исподтишка, карикатурные и серьезные, с разными забавными комментариями. На одном таком рисунке около его головы подпись со стрелочкой:я неумею четать!На другом - из его рта появляется облачко со словами:ЗНАЕШЬ КТО Я? ТВОЙ НАСТАВНИК, ГВЕН! СКАНДИНАВСКИЙ ЙОДА!Она пририсовала ему уши, как у настоящего Йоды. Он не знает, рассмеяться или обидеться. Решает, что все это в конечном итоге было… трогательно. Да. Мило и невинно.И его становится все больше на этих страницах. Она больше не обводит свои записи сердечками, вся эта дурашливость исчезает, она рисует его руки, его золотую руку, его в профиль и анфас. Такое ощущение, что ее просто прорывает в какой-то момент. Он находит засушенные цветы, и узнает их без труда – она сорвала их на съемках в Дубровнике. На последних страницах несколько засушенных веточек мышиного горошка из Ирландии. И ее тренировочные попытки выписать красивые буквы из Белой Книги.Он закрывает блокнот, растерянно скребет в затылке. Бедная Гвен. Бедная моя Гвен…Ей бы стоило выбросить это все, эти сентиментальные, жалкие, пошлые попытки запечатлеть, сначала – первую большую роль, а потом - только собственную влюбленность, стоило выбросить или сжечь, но она, видимо, привязалась к этому блокноту. Она вообще имеет тенденцию привязываться к источнику своей боли.Не странно ли, думает он, возвращая блокнот на место, что она хранит его в том же ящике, где хранятся все секретные девайсы?Совпадение? Не думаю. Он тихонько смеется от этой мысли.Гвен открывает дверь своим ключом, а перед этим она уже позвонила из такси, да еще и сбросила ему кучу сообщений, словно боялась разозлить его внезапным появлением.Он сидит в ее любимом кресле, читает книгу, которую нашел на полках, модный норвежский триллер, и он не без удовольствия прислушивается к звуку ключа в замочной скважине, избавляющему его от нудных злоключений идиотской норвежской полиции.Гвен проходит в комнату, ее взгляд останавливается на нем, лицо озаряет невинная улыбка.- Иди сюда, - разрешает он, она подходит и опускается перед ним на колени, он гладит ее фарфоровое личико и с жадностью глядит на ярко намазанные губы. – Как все прошло?- Не знаю, - она прижимается щекой к его бедру. – Довольно креативно и весело. Тебе было скучно?- Неа. Ничуть. Я нашел, что почитать.И в этом есть некая скрытая истина, думает он со смешком.- Хочешь, поужинаем? Я закажу что-нибудь.- Это платье, которое он сшил?Гвен смущенно кивает, не поднимая головы.- Когда ты написала, что будешь у него весь день, мне так обидно стало.- Ох, ну ты чего? Завидовать тут нечему, - уверяет она негромко.- Но он видел тебя? А я еще нет. Давай, сними платье.Она поворачивается к нему спиной, и он бережно расстегивает платье, прохладный атлас скользит под пальцами.Стоит заметить, оно великолепно, оно так ей идет, делает ее яркой и теплой, и желанной. Мудак он или нет, но Джайлз Дикон дело свое знает. И все же ему хочется избавиться от красного платья, как будто оно служит символом ее принадлежности Дикону, или, во всяком случае, явным указанием на неправомерность его собственных притязаний. Гвен встает и стягивает платье через голову, оставшись в черных полупрозрачных колготках, таких же трусиках, бюстгальтере и в закрытых туфлях на высоком каблуке. Она отбрасывает красный атлас в сторону без всякого сожаления.Он любуется ее ладным телом, упруго затянутыми в нейлон бедрами. Невольно – потому что намерения его идут дальше простого фетишисткого рассматривания - восхищается этим странным эротизмом женщины в нижнем белье.- Иди сюда, - она делает шаг и оказывается между его разведенных коленей. – Гвен. Гвен, я так соскучился.Она наклоняется, он кладет обе руки на бархатистые чашки бюстгальтера, потом ласкает ее шею, сгребает ее волосы и тянет вниз, к себе, целует ее улыбающиеся губы.Когда спустя час ее спина и задница покрываются следами ударов, улыбка ее уже не столь победительна. Руки ее пристегнуты к кольцам на ошейнике, она дергается и стонет, досчитывая последние хлесткие поцелуи ремня на своих бедрах. Гвен стоит, наклоняясь к постели, волосы струятся по темному покрывалу.- Ты красивая, - говорит он, кидая ремень рядом с ее лицом. – Ты такая красивая.Она что-то растерянно лепечет. Он стягивает с ее бедер то, что осталось от колгот, невесомая темная паутина, что опутывала ее, он разорвал их, пытаясь добраться до сути, до ее межножья. Снимает с нее трусики и погружает в нее сразу три пальца.- Боже. И мокрая! Что ты за шлюха. Hermosa puta.Гвен сдавленно смеется.- Что? – говорит он, смеясь в ответ. – Что я такого сказал?- Да почему на испанском?!- Энди научил. Ты его впечатлила.Она поворачивает к нему мокрое от недавних слез лицо:- Это он именно обо мне сказал?- Представь себе.- Вот же свинья.Он шлепает ее по заднице, Гвен вскрикивает.- Если я захочу, если разрешу, он тебя даже трахнет. Не то, что отпустит пару комплиментов. Я решаю. Ты помнишь? Только я.Гвен смотрит на него сквозь мокрые ресницы. Молчание.- Скажи это, Гвен.- Решаешь ты, - хрипло бормочет она. – Ты.- И если он захочет тебя поиметь, то…?- Да. Если ты разрешишь.Он гладит ее лопатку и целует, странно обрадованный ее покорностью.- Хорошая девочка. Моя милая, послушная Гвен.Мысль о любом человеке, трахающем Гвен, приводит его в ярость, но ей-то знать не обязательно, правда? К тому же, эта ярость дает новый толчок его адреналиновому приливу, и у него встает даже сильнее, чем прежде, член просто каменеет.- Почему ты сегодня без вибратора?- Я не могла. Сразу с самолета поехала к Джайлзу, и мы были заня…Он ударяет ее по заднице, вложив в удар всю силу, она взвизгивает, обиженно и резко: и умолкает.- Терпеть не могу оправданий, Гвен. Особенно противно слушать всякую бессмысленную херь.Особенно ему противно имя Дикона, срывающееся с ее губ как нечто само собой разумеющееся, вписанное в контекст всего, что с ними происходит. Это бесит. Невероятно злит.Он открывает комод и начинает рыться в своих богатствах, не обращая внимания на Гвен. Она стоит тихо, покорно, изредка переступая с ноги на ногу.Он, наконец, подходит к ней, оценивает ее, как художник – полотно. Высокие каблуки делают позу неустойчивой, руки практически не дают страховки, ей приходится опираться на плечи и растопыренные в стороны локти. Пальцы ее сцеплены в замок, костяшки алеют от напряжения.- Прошу, не туда, не надо, - начинает она испуганно, когда он слегка вдавливает огромный и, да, все как она заказывала, бойся своих желаний – резиновый, черный, фетиш-культура, мать ее – фаллос в ее крохотную дырочку.Честно, он сомневается в исходе затеи. Он подготовил ее пальцами, использовал смазку, но все это даже выглядит болезненно, ее вскрики, ее сбитое дыхание, то, как она отшатывается, пытается его вытолкнуть, как сокращаются ее мускулы. Она перебирает ногами, испуганно, вся как-то сжимается, ссутуливается и – он просовывает пальцы к ее вагине – она перестает течь.- Гвен, - говорит он спокойно. – Тебе или придется расслабиться, или я сделаю эту ночь самой болезненной в твоей жизни. Выбирай сама.- Я не могу, - она хнычет, - я не смогу, не смогу. Пожалуйста.- Ты думала, что не сможешь вынести десять ударов ремнем, помнишь? Ты смогла. Думала, тебя нельзя ударить по лицу? Но теперь можно. МНЕ – можно. Ты думала, я не решусь включить твой вибратор? Но я это сделал, и к концу вечера ты кончила, прошу заметить, от единственного моего прикосновения. Так скажи мне. Ты все еще думаешь, будто чего-то - со мной - не сможешь?Она сдавленно бубнит, он наклоняется и приподнимает ее голову, схватив за волосы.- Ну? Скажи громко, красиво, как ты всегда говоришь.- Я никогда не… Не пробовала.- Ну, так сегодня попробуешь. Черт возьми, Гвен. Бабе в сорок лет уже как-то стыдно ни разу не быть трахнутой в задницу. Послушай еще раз, очень внимательно. Или ты впустишь в себя конкретно эту штуку, или я придумаю, что бы такое засунуть побольше. Я не шучу. Повторять не буду.Это блеф. Гнусный блеф, она, бедняжка, не знает, но он – безусловно, он готов отступить. У каждого есть свои границы. Раздвигать пределы допустимого с Гвен невероятно приятно, это как наркотик с увеличивающейся дозой. Он знает, что будет дальше. Знает, что впереди всегда будет – больше. Но иногда есть смысл придержать коней.- Ладно, - выдыхает Гвен после паузы. – Я… я не знаю, я… Ник. Ты всегда выигрываешь.Это звучит немного осуждающе, и в ее глубоком, влажном - осипшем от слез - голосе страх и упрек мешаются с искушением.- Сделаю все нежно, - обещает он. – Ну, может и не все, придется терпеть, но в конце ты получишь удовольствие.Гвен растерянно вздыхает. Свет оставляет на ее волосах длинные пепельные блики.Позже, вспоминая эту ночь, он подумает, что это были самые возбуждающие часы на свете. Ее покорность, главным образом - но и все то, что он с ней делал. Было много грязи, и боли, и страсти, и секса – во все отверстия, больше не осталось ничего, что могло бы считаться в ней недоступным или - для нее - недопустимым.Но было и много нежности, думает он, почти засыпая в кресле самолета. Гул турбин и музыка в его наушниках убаюкивают и успокаивают, и он думает:- Я всегда выигрываю, Гвен. Ты ужасно, ужасно, ужасно права.