Глава 5 (1/1)

ПроигравшийГвен не отвечает на его звонки, сбрасывает их. И на его, ничего не значащее, стандартное поздравление с Рождеством отвечает выразительным (потому что поздравление прочитано) молчанием.Ему приходит в голову, что на сей раз она действительно собирается спрыгнуть с темы, изящно отпетлять, уйти от скандалов и от продолжения. В принципе, этот вариант исключать нельзя.Но это же Гвен, говорит какой-то до омерзения рассудительный и жестокий голос внутри него. Она любит тебя. Кроме того, являясь безусловной умницей в одних вещах, в других она – круглая, набитая, эталонная дура.И все равно ему становится грустно при мысли о том, что она не такая уж идиотка и что все (возможно?) кончено. Дело не в том, что из всего, накопленного за годы, арсенала садистских фантазий он успел воплотить только несколько (не самых забористых) идей. Не в том, как сильно он успел привязаться к ней после этого, начал воспринимать ее покорность как должное, и – привык, привык, привык - к тому, что Гвен всегда сделает то, что он просит. Дело в том, как все остальное – и все остальные – утратили смысл, стерлись и перестали хоть что-то для него означать.Он занимается своими делами, подписывает контракты, проводит какие-то переговоры насчет ролей, оплачивает счета, здоровается с семьей по утрам, ест, пьет, смеется, читает, ходит в фетиш-клуб, чтобы немного себя подбодрить, режет рождественского гуся, поднимает тосты, трахает жену, чистит зубы, мочится – и все это время он мертв.Или в какой-то летаргии, и оживет он только, как ебучий Дракула, почуяв рядом жертву. Имя которой Гвендолин.Все это квази-существование ничуть ему не претит. Он хорошо спит, правильно питается, раскуривает с женой косячок-другой, бомбически трахается.Вот только у всего этого нет никакого смысла, пока нет Гвен. Никакого, мать вашу, смысла.Он начинает искать поводы, чтобы уехать к ней. Хватается за самый подходящий и невинный, и обнаруживая себя на стадионе в Лидсе, записывающим какой-то поддерживающий ролик для футбольной команды, он даже не удивлен.Честно говоря, он даже не удивлен проигрышу, хотя искренне огорчен. Ох, это в последнее время так в его стиле – знать наперед, что все пойдет к черту, и все равно надеяться. Он набирает ее, идут гудки, потом она сбрасывает.Он набирает Лену, начинает осторожно, издалека. Мол, куда же наша Гвен пропала, волнуюсь, все дела. Лена выкладывает ему все и сразу, куда и с кем Гвен моталась в эти дни (много куда и много с кем), какие у нее корячатся контракты (вроде бы что-то на телевидении забрезжило, наконец), как она поменяла студию йоги, какие у нее планы на сезон наград, у кого она будет заказывать платья, кто ей будет волосы красить, и еще миллион подробностей.Блин, думает он, слушая этот поток ненужных деталей. Лена сменила таблетки или вошла в фазу мании.Или просто она хорошая, внимательная и заинтересованная подруга? В отличие от тебя. Которого Гвен некогда ТОЖЕ могла бы считать своим другом, мудила ты, чертов мудила.Если бы ты не отодрал ее ремнем по жопе и по спине, не дрочил ее локонами, не спускал ей на лицо и не унижал бы ее тысячью мелких и отвратительных способов, какие только мог выдумать твой извращенный…- …В общем, будет на ней надето нечто грандиозное. Ты-то придешь?- Сомневаюсь, - с неохотой говорит он. – А надо?- Ну, уж это тебе решать.- Ты же не придешь? Тогда и я не хочу.- У меня, между прочим, демофобия.- Еще один официальный диагноз?- Тебе справку показать?Некоторое время они добродушно препираются, и, наконец, он решается:- Значит, ты не в курсе, где она сейчас может быть?- Она, наверное, поехала к своим в Брайтон. Ну, точнее, там даже не Брайтон, это Уэртинг…Воспользовавшись ее развязавшимся языком, он без труда выуживает адрес и подробности ее семейного древа. Впрочем, там мало интересного, все стандартно и знакомо – мама, тетки, сводные братья, двоюродные сестры, и целый выводок племянников.Он выводит машину из гаража и отправляется в путь, размышляя, что этот поворот в стиле Альмодовара – вломиться, явиться эдакой фигурой умолчания в семейную идиллию мирных обывателей – довольно неуклюж, если не сказать – нелеп. Атмосфера назревающего сочного скандала, это не для британских хлипких нервишек. Одна надежда, что Гвен примет выпавшие на ее долю испытания со стойкостью истинной леди.Он останавливается напротив аккуратного домика с символическим забором из белых реек и зеленой лужайкой вокруг.Мокрые лужицы на сизом асфальте. Темно-бордовые кирпичные дома с сассекским размахом стоят отдельно друг от друга. Никаких вам лондонских террас, напоминающих о необходимости ужаться и ужать. Дома оторочены лужайками, окружены вязами и платанами, плоские бессмысленные дворы утыканы детскими горками, качелями и погрустневшими садовыми гномами.Бурые головки цветов на увядших зимних клумбах, белые и рыжие головенки детей вокруг нее.Гвен стоит посреди лужайки, наклоняясь к малышне, опираясь ладонями в колени. Она что-то им там разъясняет со своим фирменным – сосредоточенным и добрым, как все в ней – лицом. Они глядят на нее с обожанием прирученных котят.На ней черные брючки до щиколоток, короткое пальто, кеды и синий джемпер, натянутый поверх белой рубашки. Волосы собраны в ?хвост? на затылке, выбившаяся прядь дерзко и упрямо падает на один глаз. Гвен то и дело убирает ее за ухо. Она протягивает к самому маленькому руки – и замечает машину.Хмурится, когда он выходит на тротуар и с широкой, блаженной ухмылочкой подходит к калитке. Лицо у Гвен опрокидывается сразу, мгновенно. Становится таким встревоженным, испуганным, смятенным. А затем – напряженным и злым, ноздри раздуваются, зубы сцеплены и чуть не скрипят во всеуслышание.Он идет к ней, идет прямо на нее. Она берет себя в руки и начинает улыбаться меланхолической, приклеенной улыбкой смертника.- О Господи, это же Николай, тот-самый-который, - всплескивает руками благообразная бабуська, когда Гвен заводит его в дом.Тот-самый-который, да. А еще Николай-как-там-его, думает он, пожимая им руки и расточая обильные, щедрые, как июльский мед, комплименты. Они все так рады его видеть. Вы же такие хорошие друзья. Вы же настоящие друзья и в жизни, так? Как жаль, что Гвен никогда вас не приводила. Гвен, почему ты никогда нас не знакомила? Сколько лет вы снимались вместе? Шесть лет, обалдеть. Вот это обалдеть. А можно автограф? Нет, погодите, он же просто гость.Он поворачивается и позволяет им обнимать себя, выслушивает их приторные похвалы. А вот и Хью, старший брат, который подсадил Гвен на Дэвида Линча. Так приятно. Приятно. Очень. Много о вас слышал хорошего.Они жмут друг другу руки. Мужик ее статей, похожий на сестру и ростом, и размахом плеч, и пшеничными волосами над выпуклым высоким лбом - разве что, с годами, весь этот огромный Хью зарос ленивым преподавательским жирком. Глаза его, синие, пристальные, обшаривают гостя пытливо и остро. Он в ответ изучает мягкую учительскую рубашку в интеллигентную клеточку, простенькие часы на толстом запястье и дешевые слаксы из Маркс Энд Спенсерс.Другой ее брат хрупкий, вертлявый, с прозрачной кожей, так и не догнавший остальных ростом. У него нервная улыбка, похожий на Гвен овал лица: острый подбородок с мягкими щеками и безвольным широким ртом.Гвен похожа на них всех - и не похожа, она единственная получилась так хорошо, из этого сгустка нелепых генов и собрания уродских черт. Он решает, впрочем, вот что: в семье не без урода, но и не без красавицы. Поднимает детишек на руки. Улыбается старушкам в седых буклях, дедулькам с тросточками, настороженному братцу Хью, рано располневшим женщинам, их мужьям – клеркам с огуречным пузом, детям, в общем: всем.Гвен ведет себя так, будто не только не удивлена, а даже рада его появлению. Их заставляют сесть во главе стола, накрытого с щедростью англичан, получивших годовую премию. Он рассказывает им байки, одну за одной, делится рецептами засолки рыбы по-датски, нахваливает незатейливую стряпню, половину которой эти простые люди притащили из отделов готовой кулинарии.Он смотрит на Гвен краем глаза, она терзает салфетки по своей давней привычке. Ему хочется ее как-то утешить, успокоить. Кладет ей руку на плечо и начинает по-дружески растирать тугой комок мышц. И он прямо чувствует, как она застывает и обращается в камень, в соляной столп. Где-то между рыбой и барашком она вскакивает и улетает на кухню, бессвязно бормочет, что надо помочь с сервировкой, и чтобы никто не беспокоился, и что она сама все принесет...Он затаскивается следом, прикрывает дверь, отрезая себя от шумного застолья. Гвен сбежала на заднее крыльцо, он видит ее гигантский силуэт сквозь стекло двери, она мотается там, в маленьком квадратном дворе, будто пойманный в клетку зверь.Он выходит следом. Пахнет морем, дымом барбекю и - травкой, очень сильно.- Новый лайфхак? Семейные ужины с марихуаной? – спрашивает он, подходя к ней и становясь рядом. Она смотрит на ряды крыш на другой стороне улицы, на бледное серое небо и кроны высоких, пышных деревьев.- У меня было, - угрюмо говорит она. – Было, на всякий случай.И вот он произошел, думает он, непроизвольно ухмыляясь. Этот пресловутый всякий случай.- Твоя мама очень милая. Все - очень милые.- Заткнись, - холодно обрывает она его. – Просто помолчи, Ник. Пожалуйста.Он забирает у нее косяк, она не сопротивляется. Затягиваясь, следит за ее взглядом.- Здесь красиво. Купить бы домик, райское же место.- Оставь нас в покое.- Ты ничего не ела.- Испортился аппетит.- Ты всегда такая смурная с семьей?- Как думаешь? – она скашивает на него глаза. – Нет! Только когда ты являешься, будто маньяк какой-то. Зачем ты приехал? И кто тебе вообще дал адрес?- Лена.- Ну да, - сквозь зубы говорит она. – Понятно. Что ты ей наплел?- Что скучаю по тебе.- Доволен произведенным эффектом?- Не вполне.- Чего же не хватает, Ник? Может, встанешь там посреди гостиной и, вместо игры в шарады, расскажешь им всем, какой ты на самом деле? В последнее время это дерьмо из тебя просто фонтаном лезет. Ты всякий стыд потерял.- Если ты будешь рядом, может, и расскажу. Детям придется прикрыть глаза и уши, когда я расскажу, какая ТЫ у нас на самом деле. Вот все удивятся, правда?- Ясно, - бормочет она. – Еще один способ сделать мне больно.- Гвен, - примирительно говорит он. – Гвен, я правда не хотел ничего такого. Я действительно очень сильно скучаю по тебе. И ты не брала трубку.- Смею предположить, были у меня на то причины!- Да я не сомневаюсь. Но мы должны были встретиться. Я в Лондоне ненадолго. Мне надо будет лететь в ЭлЭй. Я не могу уехать, не увидев тебя.Она вздыхает. Он передает ей косяк.- Каждый раз, как мы с тобой встречаемся, происходит какое-то… какая-то ужасная, больная херня, - Гвен выпускает дым из ноздрей. – Я так устала. Решила, что все, хватит. Надеялась, что все как-то… закончится. Само собой. Были праздники, и я…- Как ты провела Рождество?- Очень хорошо. Отлично! Как и ты - с семьей.- Судя по сегодняшнему сбору, нет. Тебя здесь не было.- Я была с Джайлзом, окей?- Он теперь называется твоей семьей?- Я должна тебе отчитаться?- Да просто не ври мне, вот и все, - он выдергивает косяк из ее длинных пальцев. – Ладно, мне можешь врать. Я никто, звать никак. Себе только не лги. Не мучай себя этим всем, Гвен.Она молчит, уставившись себе под ноги. Начинает пинать упавшие, чьей-то невидимой рукой скомканные, коричневато-серые листья.- Твоя семья всегда здесь жила? В этом доме?- Да. И ты мне не ?никто?, Ник, пожалуйста, не надо так…Он решает пропустить это мимо ушей:- А вы неплохо устроились. Выглядит вполне прилично.- Ты же не думал, что мои родители – бомжи?- Нет, - он смеется. – Нет, я помню, что твой отец неплохо зарабатывал. Содержал обе своих семьи. Что достойно уважения, честно говоря. И ты у нас девочка из частной школы. Вся такая воспитанная, хорошенькая и прилежная.Они возвращаются на кухню, и он помогает ей вытащить из духовки мясной рулет, собирает тарелки. В гостиной их встречают едва ли не аплодисментами. Может, их приводит в восторг то, что Гвен в кои-то веки хоть кого-то с собой притащила. Мысль о ее одиночестве, посреди этой толпы вроде бы родных людей, его почему-то ранит.- Джайлза мы почти не видели, - доверительно сообщает ему одна из сестер. – Он немного не от мира сего. Очень воспитанный и талантливый… Но очень сдержанный, закрытый.- Северянин, - мрачно перебивает другая. – Это иная порода людей, вот и все.Их расспросы и диалоги погружают его в атмосферу, пусть и осовременненой, но все-таки отчетливой версии Джейн Остин. Сплетни, остроумные репризы, мытье костей людям не нашего круга, вздохи по поводу бедняжки Гвен (вся в своей работе и феминизме), щедро приправленные воспоминаниями из детства и юности всех присутствующих.Так он и заканчивает на диване, рядом с тетками Гвен, с огромным фотоальбомом на коленях. Ему и правда все интересно: и этот факт их заметно воодушевляет. Из их рассказов и нежных хихикающих намеков вырисовывается премилая картина – девочка, про которую ну кто бы мог подумать.На фотографиях она улыбчивая, доверчивая и нежная. Всегда в аккуратной форме, отложной воротничок поверх шерстяного джемпера: не сбит, не измят, не замусолен. Отглаженная юбка над жалкими острыми коленками, потом – над пухлыми трогательными коленками, наконец - над длинными ногами, стремительно убегающими вверх из черных лаковых туфелек и белых гольфов. Гимнастическое трико, расшитое пайетками: гибкая фигурка мечется между лентами, обручами, ловит булавы. Ее длинные, ниже задницы даже, русалочьи волосы: рафаэлитскими волнами струятся по плечам и плоской детской груди. Но чаще всего они безупречно убраны, ее подбородок всегда высоко поднят, спина прямая, руки гибкие и сильные.В какой-то момент летопись Гвен обрывается, и возвращается уже газетными вырезками о театральных успехах. Те годы, где она голая, полуголая и по большей части, как он успел понять, в хламину пьяная, позволяет лапать себя мужикам, подрабатывает официанткой в фетиш-клубах, снимается для художественного порно, лежит с раздвинутыми ногами на каких-то дискотеках и вообще чуть не в оргиях кувыркается – эти годы благополучно исчезли, сгинули. Вынуты, вычеркнуты из семейной истории чопорным британским ?так здесь не принято?.Может, к лучшему. У Гвен был период бунтарства, плавно перетекший в период богемного загула. По счастью, мозгов ей хватило все это прекратить. Или просто наскучило? Пошлость приедается не хуже высокой эстетики. Так сладок мед, что наконец и гадок…Но фотографии в сети остались, и он их, конечно, с жадным и порочным интересом изучил.Мусорная Шлюшка Гвен.Добрая, растерянная, чуткая Гвен:у нее много лиц, думает он, возвращая альбом на полку, и ему хочется видеть их все. Обладать всеми. Одновременно: и нежной девочкой, едва вошедшей в свои пятнадцать без всякого понятия о мире, большом и страшном. И веселой блядью в порванных колготках. И настоящей Гвен, рассудительной и справедливой. И даже этой Гвен с семейного ужина, на котором она – любимая дочка и гордость семьи – негласно признана ими несчастной, одинокой и… беспросветной неудачницей. Это он понимает вдруг, в одно короткое мгновение, считывает, наконец, расшифровывает то, что у всех незримо присутствует на лицах и в словах.Они жалеют ее. Они – знают – ее.Может, завидуют ее гонорарам и карьере, может, восхищаются ими. Может, опасаются ее славы, может, противятся ее светской суете, ее странным связям и эксцентричным знакомствам. Может, втайне надеются, что она пойдет еще дальше, заберется еще выше. Но, все, как один, даже интеллектуал Хью, человек широких прогрессивных взглядов, даже дети – видят, что она невероятно одинока.Семья - как стая волков, решает он. Всегда чует самого слабого и готова прикусить задницу жертве. Или отбить ее от чужого притязания, это уж по обстоятельствам.Когда он открывает перед ней дверь машины, она протискивается угрюмо и быстро. Все машут с крыльца. Гвен, помедлив, поднимает руку и начинает махать в ответ. Лицо ее освещено вечерними фонарями, счастливое, прекрасное. Едва машина поворачивает на соседнюю улицу, Гвен сдается. Рука бессильно падает на колени, улыбка тает, как зефирка в огне.Некоторое время он дает ей, чтобы пришла в себя. Она рассеяно смотрит в боковое окно. Вскоре городишко заканчивается, и начинаются рощи и поля вдоль дороги, накрапывает холодный зимний дождь.- Ты была очень хорошенькая, - замечает он как можно более доброжелательно. – В детстве. Такая милая девчушка! Волосы, как у маленькой инфанты.- Я была странной, - неуверенно говорит Гвен. – Вряд ли так, внешне, можно было догадаться, но я всегда была… странной.- Ну, ты и сейчас не самая обычная бабенка, - говорит он. – Это мне тоже нравится.Она качает головой и улыбается кому-то за темным стеклом.- Все так запутанно, Ник! Иногда мне кажется, что я – ужасная посредственность, просто на троечку, просто… средний класс, средний уровень, все среднее.- Неправда, - вставляет он.- Может, я только вообразила себя какой-то особенной? Пару раз повезло, и вот я уже, как настоящая актриса, считаю себя пупом земли и звездой.- Да не считаешь ты, - опять вставляет он, - я бы заметил. Правда. Я бы тебе сказал.- Может быть… я не знаю. Может, я просто не могу понять чего-то самого главного, самого важного о себе? Я совсем не знаю, кто я и зачем. Никто не знает, вероятно, да, до конца, но люди… Они женятся, рожают детей, разводятся, строят дома… Водят машины. А я даже на права сдать не могу! Что-то со мной не так. Что-то ужасно, ужасно не так. И дело не в росте. Если бы дело было лишь в том, как я выгляжу, я бы еще могла смириться.- С тобой все совершенно так, - говорит он. – И ты права, рост твой вообще не при чем. И зачем тебе водительские права, Гвен? Я могу отвезти тебя в любое место. Куда скажешь.Она смотрит на него искоса, потом поворачивает голову и разражается смехом.- Боже, Гвен, - ворчит он, - только не в ухо! Не ржи мне в ухо, у меня перепонка звенит.Но он начинает смеяться вместе с ней.В конце концов, утирая слезы и откинув голову на спинку кресла, Гвен говорит:- Ты неподражаем в своем скандинавском мачизме, Ник. Просто невероятно, как ты вообще выжил с такими взглядами, в наше-то время.- Я хорошо маскируюсь.- Залюбуешься, - бурчит она. Несколько минут они молчат, ночная дорога успокаивает и расслабляет, и мокрый асфальт, рассеченный белой полосой, стелется им под колеса бесконечным иссиня-серым уроборосом.- Моя команда проиграла, - замечает он, наконец. – Было обидно.- Правда? Кто-то из наших мне сказал, но я боялась, что плохо поняла.В голосе ее неприкрытое сочувствие. Он представляет, как эти пузатые менеджеры среднего звена, мужья ее сестер, объясняют Гвен футбольные расклады. Как снисходительны их саксонские гладковыбритые лица, как самодовольны взгляды. И наверняка пара этих уебков нет-нет, да и скользнет взглядом по ее ногам, сиськам или заднице. Так уж устроены мужчины. Нет ни единой причины считать, что семейка Кристи-Еще-кто-то-там в этом смысле лучше.- Не удивлен, но расстроен, - признает он. – Это было как… самому продуть. Вообще-то я люблю аутсайдеров. Но мы любим их за то, что однажды они прорываются наверх, прыгают выше головы. А не за то, чтобы вечно выставляли нас лохами… Но игра была красивая. Этого не отнять.Он рассказывает ей подробно, долго. Гвен сердечно, сосредоточенно слушает и кивает. Какая же она славная, думает он невольно. Какая славная, когда слушает его вот так, на пределе внимания.- Ты сказал, мы с тобой играем в игру. В который ты всегда выигрываешь, - тихо замечает она, когда он замолкает. – Значит, этого тебе хочется?- Может быть.- И нет никакого другого способа получить?- Зачем мне другой способ?Она нервно прикусывает большой палец.- Эй. Не грызи ногти, Гвен. Ты же такая красивая, аккуратная девочка.Кротко улыбнувшись, она кладет руки на колени и сцепляет пальцы.- Ник? Знаешь, вот… сейчас мы с тобой разговаривали, и все было… как раньше. Или даже лучше. Мы словно были… вместе. Вдвоем. Друзьями. И мы понимали друг друга, и мы…Она прерывается. Он знает, к чему она клонит. Что надо бы оставить все как есть, вернуть утерянный статус кво. Начать все с начала, будто и не было никаких сексуальных эскапад и грязных отклонений.Только вот не надо слез, думает он угрюмо. Не сейчас. Бросает на нее осторожный взгляд искоса. Для Гвен расплакаться – что поссать, это он уже давно понял. Но она только шевелится в кресле, дергает плечами и хмурится, кусая губу.Он тормозит резко и неожиданно, машину бросает вперед, колеса проскальзывают по влажному асфальту. Гвен наклоняется, едва не ударившись лбом в лобовое, ремень ее удерживает, она тихо ахает.Повернувшись к ней всем корпусом, он бесцеремонно хватает ее лицо, поворачивает к себе. Она пытается вырваться, потом застывает.- Эй. Посмотри на меня. Гвен! Не отводи глаза, смотри на меня!Взгляд ее, рассеянный и потрясенный, наконец, останавливается на его лице. Пальцы его вминаются в мягкие щеки и подбородок, ее кожа под ними начинает пылать.- Смотри мне в глаза, когда я говорю.- Какого хр…Он слегка ударяет ее по лицу, просто чтобы быстрее соображала.- Ты помнишь, как тогда, в Лондоне, ты сняла трусики? Оставила их на столе, когда я приказал?Она упрямо молчит, он чувствует, как сжимается ее челюсть.- Гвен!- Да, - так тихо, будто голос у нее выбило вместе с тормозным броском.- Да? Хорошо. Что ты делала потом, когда ушла?- Ничего.- Ушла с голой задницей, словно ничего не случилось? – он смеется. – Ты трогала себя?Гвен мотает головой. Он заносит руку для еще одного удара, и она, сжавшись, лепечет:- Да.- Ну, конечно. Как это было? Расскажи.- Дома… я… дома, я думала, что мы… Что ты…- Дома, - с сомнением тянет он.- В такси. Я начала в такси, - обреченно говорит она.Эта картина прямо для его члена. Тот сразу соображает, к чему дело идет, и начинает наливаться горячей кровью, темными желаниями.- Вот, уже лучше. Задрала юбку прямо в такси и подрочила, так?- Нет, но… Но мне хотелось. Но я только дотронулась. Я бы не стала прямо там… Приехала домой.- Уже лучше. Ты помнишь, как первый раз получила ремня? Синекдоха, Нью-Йорк. Твое платье. Розовое платье, золотая штука на вороте.- Да, - повторяет она печально. – Я помню, Ник. Отпусти, пожалуйста. Мне больно.- Ты тогда сказала, что не кончила. Дай угадаю. Ты кончила. Потом. У себя. Так?Она молча, испуганно обводит его умоляющим взглядом.- Ну? Давай, скажи, просто скажи начистоту, как все было.- Я была в номере. Вернулась к нему. Он спал, и… Я решила, что не могу больше.- Не можешь – что? Любить меня? Терпеть меня? Или истекать без разрядки?- Все вместе, - облизнув губы, бормочет она. – Все было… как-то сразу, Ник.Он отпускает ее, почти отталкивает ее лицо от себя, отворачивается и кладет кулаки на руль. Глядя перед собой, говорит:- И после того, как я пришел к тебе, в Лондоне, а потом уехал в отель. Что ты делала?Молчание.- Все твои оргазмы принадлежат мне, - произносит он спокойно и устало. – Ты всегда, твою мать, всегда будешь кончать, когда я этого захочу. Ты всегда будешь хотеть больше. Если решу, что ты заслужила, я тебе позволю. Но каждый раз, как у тебя будет мокро между ног, причиной буду я. Это буду я, мои удары, мои слова, мои приказы, моя игра. И ты будешь засовывать в себя пальцы, и во рту у тебя будет сначала мой член, а потом моя сперма, а потом - мое имя. И ты будешь дрочить, просто вспоминая, что я с тобой делал и мечтая о том, чего еще не сделал. Если ты этого еще не поняла, ты просто тупая бесполезная пизда.От оскорбления она дергается всем телом, начинает как-то судорожно возиться с ним рядом, словно ей не хватает воздуха.Он поворачивается и видит, что она замерла, наконец: сидит, выпрямившись, глаза ее опущены. Губы сжаты, подбородок в ямочках, словно она сдерживает рыдание. Щеки пылают. На них все еще видны темно-розовые следы его пальцев.- Я понятно все объяснил? Гвен?- Да.- Молодец. Теперь - хочешь остаться друзьями? Как в прежние времена?Он заводит машину, не дожидаясь ее ответа.Когда он паркуется напротив ее дома в Клеркенвелле, она вдруг заявляет громким и ясным голосом, словно очнувшись от транса:- Ты понимаешь, что я могу выбить тебе зубы, Ник? Или сломать твой чертов нос одним ударом правой? Я просто… я даже ростом тебя выше!Писк парктроника смолкает, и он, отстегивая ремень, говорит:- Да.Гвен смотрит на него изумленно и с каким-то странным состраданием:- ?Да?? Ты понимаешь?- Абсолютно, - он улыбается ей. – Дело ведь в том, что ты этого не сделала. Ни тогда, ни сегодня. Более того. Ты вообще никогда этого не сделаешь.- Утешай себя этим, - ядовитая улыбка в ответ. Уголки ее губ поднимаются хищно и остро, о, он знает эту ухмылочку.- Дело в том, - продолжает он безмятежно, - что, как мы недавно выяснили, ты долбанная мазохистка, и ты никогда, никогда, никогда не станешь нормальной. Но… утешай себя этим, - повторяет он за ней. – Тем, что могла бы. Утешай себя этим, Гвен.Он провожает ее до крыльца, прихватив дорожную сумку из багажника. Гвен, бросив на него сердитый взгляд, отпирает дверь и впускает его.Все с тем же уныло-обреченным видом она ставит чайник, достает кружки, возится с какими-то коробками в шкафах.Он сидит за кухонным столом и наблюдает за ней, а потом говорит:- Просто побудь со мной еще немного. Мне нужно улететь послезавтра.Гвен оборачивается к нему, открывает рот, потом, подумав, говорит:- Я буду в ЭлЭй. То есть… я должна там быть.- Я в курсе.Брови ее становятся домиком.- Может быть, там мы продолжим. А сейчас начнем. Выбор, как и всегда, за тобой.Он открывает сумку и показывает ей содержимое, и глаза у Гвен округляются и стекленеют. Потом она быстро, покраснев до ушей, говорит:- Какой чай ты любишь? Черный или зеленый? Есть еще с бергамотом…- Иди сюда, - отвечает он. – Иди сюда, ко мне.Через два часа на ее коже вспухают рубцы от ударов кожаного стека, шея ее перехвачена массивным ошейником – самым толстым, что он смог найти в онлайн магазине интимных товаров, к ошейнику прикреплена такая же увесистая цепь, она вдета в кольцо сзади, и один ее конец намотан на его руку.Ее запястья в кожаных кандалах, скрепленных металлической цепочкой. Ее соски, с которых он только что сбил одним ударом зажимы, истерзаны металлическими укусами, она кричит, когда эти штуки падают на ковер ее гостиной. Лицо ее – в дорожках слез и размазанной косметики. Глаза потемнели от боли и желания. Он наклоняется и дотрагивается до ее лона, и пальцы его погружаются в нежную, горячую влагу, которая покрывает ее бедра изнутри, льется из нее, как сок из раздавленного спелого фрукта.Выпрямляясь, он обозревает всю картину с высоты своего роста, стоя над ней, сидящей на коленях рядом со своим любимым креслом. Ему хочется запомнить каждую деталь на случай, если (вдруг? Он не знает, теперь уже не знает) этот раз будет последним. Ее прозрачную кожу и белую, сахарно-белую грудь, ее соски, землянично-розовые, а затем гранатово-алые. Ее волосы, разметавшиеся поверх ошейника, ее покрытую капельками пота верхнюю губу, ее мокрые от слез ресницы, и алые кончики пальцев.И карминные полосы поперек этих длинных красивых ладоней – там, где он ударил несколько раз, показав ей отличия, разные оттенки боли: на спине, на ладонях, на заднице, на бедрах, на груди и – конечный итог, вишенка на торте, то, на что она согласилась в каком-то трансе, попав в ловушку страха, похоти и удовольствия, пошатываясь от ужаса на краю между этими ?надо? и ?не надо? - финальный удар между ее ног.Ее пробило первым оргазмом, очень сильным, волнующим, оставившим след в его душе: зрелище женщины в кандалах, что корчится у твоих ног, кончая, эти великолепные бедра, она сводит их в судороге и тут же раздвигает – это зрелище словно подарок для всякого извращенца.Ради таких минут и стоит все это затевать, думает он, глядя на нее сверху вниз, сжимая кожаный стек, чувствуя каждое сокращение ее мышц, каждый удар ее сердца, каждый всплеск крови в ушах, каждый вдох, каждый выход – все, все до малейшего рубца на коже, до последней веснушки на кончике носа, до последней тайной родинки под грудью. Ее ноги расходятся, обнажая алый след, тянущийся от лона к животу, ее губы там, внизу, раздвигаются и разворачиваются, словно в замедленной съемке происходит какое-то тайное, открывшееся ему совершенно сакральным, непостижимым образом, цветение. Она истекает влагой, почти выплескивает ее, и от бедер к ковру тянутся серебристые нити.Гвен прижимает руки ко рту, предусмотрительно вывернув ладони наружу, прикусывает костяшки пальцев. Он наклоняется, хватает ее волосы и нежным рывком поднимает ее, отбрасывает ее ладони от лица, прижимается пахом к ее губам. Она вырывается и вдруг, запрокинув голову, отчетливо, внятно говорит ему:- Нет. Нет. Пожалуйста. Не так. Не так, я прошу тебя. Ник, не делай этого со мной, только не сейчас.- Я сделаю что хочу и как захочу, - наставительно шепчет он. – Ты все еще надеешься, что мы что-то изменим в игре?Она морщит нос, словно хочет заплакать.- Не смей. Не. Смей. Плакать сейчас. Слышишь?Ему нравятся ее слезы, но иногда нужно указывать Гвен, что пора остановиться, потому что попытки манипулировать сделают только хуже.Она начинает дрожать – эмоции переполняют ее, как и ощущения, как и вихрь гормонов.Он садится перед ней на корточки, расстегивает цепь на кожаных браслетах.- Я сниму все это, ты пойдешь в душ, я лягу спать, и мы забудем, что вообще пытались закончить. Хорошо?- Что? – тупо переспрашивает она.- Мне не нравится, когда нижние мной манипулируют. Я этого не допущу.- Но как же…Она скользит глазами по его ширинке.- Разберусь.Гвен недоуменно шмыгает носом и отводит взгляд.- Прости меня, - говорит она, когда он нежно отводит пряди ее волос, чтобы отстегнуть цепь от ошейника. – Прости. Не надо было мне…- Пустяки, - замечает он равнодушно. – Ты делала то, что все делают.- Все?- Все бабы в твоей позиции. Снизу. Пытаются контролировать ситуацию. На что-то влиять. Это естественная реакция. Вот только… со мной не прокатит. И меня такое не привлекает.Она виновато молчит. Он снимает с Гвен все, оставляя ее обнаженной, и в таком виде она кажется ему трогательной и беспомощной.Помогает подняться на ноги. Она уходит в душ, он дает ей время, чтобы там она… ну, что она может там делать? Разглядывает свои новые узоры на теле. Мастурбирует. Мажет ссадины лосьоном. Просто пиздец как долго моется, мать ее так…Раздевшись, лежа на ее кровати и вдыхая запахи спальни Гвен – духи и вербена, и лаванда, и чистота – он разглядывает плывущие по высокому потолку тени. Она возвращается из душа, пахнет мылом и какими-то женскими притирками. Виновато вползает на одеяло с ним рядом и говорит со вздохом:- Прости меня. Пожалуйста.Рука ее ложится на его грудь. Ладонь теплая, мягкая и тяжелая, и ему хочется, чтобы это длилось, длилось всегда. Но что-то в нем противится капитуляции перед самим собой и – особенно - перед Гвен. Он не может, не имеет права сейчас все испортить. Она осторожно придвигается к нему и наклоняется, в темноте едва видны ее растерянное лицо, полуулыбка и выразительные круглые веки. Гвен наклоняется ниже, почти целует его - и он отталкивает ее, сжав плечо.Она отшатывается, потом, смущенно посмеиваясь, ложится лицом на его грудь и возится там, ее волосы скользят по его соскам и щекочут их:- Что? Я что-то делаю не так?- Мы не будем этого делать, - говорит он. – Ты еще не заслужила трахаться.Гвен минуту просто молчит, он слышит биение ее сердца, она лежит, прижавшись к нему почти всем телом. Его член так мучительно встал – в тот миг, как она вошла. Воспрял к новой жизни, что называется. Он трусливо обдумывает вариант с онанизмом в ванной. Что угодно, чтобы это все прекратить…Он осторожно подталкивает ее голову ниже. - Это не входит в понятие ?трахаться?? – начинает она сердито, и он предупреждающе вжимает руку в ее волосы.- Заткнись. Просто заткнись, Гвен. Открой рот.Она покоряется этому его приказу, или - этой его мольбе. На самом краю, прежде, чем скользнуть в удовольствие, он думает: но я отдал бы все - за эту ночь, за тебя. Отдал бы все, чтобы это продлилось.