Глава 3 (1/1)

Хорошая девочка- ?Кто не войдет, пойдет пешком?, - цитирует она с мрачной ухмылкой. Они останавливаются напротив его отеля.Джайлз куда-то укатил, заказав такси, сослался на дела и встречи, и он вызвался ее проводить. Гвен запротестовала: мол, ее собственный отель всего-то в квартале.Шагая пешком, он смотрит искоса на ее бледный профиль, на длинное шерстяное пальто, из-под которого нет-нет, да и выглядывает долгий атласный лепесток пышного платья. Она очень красива, думает он беспомощно. Почему он раньше этого не видел? Потрясающая красавица, в самом же деле. Неужели только такие хмыри, как Дикон, могут это разглядеть? Ее волосы переливаются медом и платиной, ее кожа прямо светится изнутри.- Прости, - говорит он без особенного раскаяния. – Дурацкая ремарка. Не позволяй ему так над тобой шутить.- Ему? Вы вдвоем упражнялись, - Гвен вздыхает.- Не принимай близко к сердцу. А если задевает – сопротивляйся. Глупо было молчать и ждать, что мы заткнемся.- Глупо? Я ждала разумного поведения. Ладно, не от тебя, но от него точно.- Ну, очень зря. Он тебя называл ?телкой?. Странно, что ты это проглотила. Странно, как твой феминизм вдруг куда-то пропал.- Проверь свои привилегии, - бурчит она.- Белого человека?- Белого мужчины-гетеросексуала.- Он у нас… тоже, знаешь, не чернокожая лесбиянка.- Это так по-детски, Ник. Я почему-то жду, что мы все подружимся.Напрасно, думает он. Моя жена точно от тебя не в восторге. С какого-то момента она даже, можно сказать…Гвен все не унимается:- Думала, будет неловко, поначалу, но потом мы сможем нормально общаться. Как раньше, помнишь, на Эмми? Но вы зачем-то начали травить меня.- Было забавно за тобой наблюдать, - говорит он с обезоруживающей искренностью. На миг лицо ее становится несчастным, проступает болезненная гримаса. И тут же все исчезает под мнимой, припудренной, безмятежностью. – Но, вообще, зачем ты его притащила? Он все равно сбежал при первой возможности.- Это в его стиле. Джайлз очень чувствительный, он не выносит предубеждений, вроде тех, которые ты высказывал.- Ах, выходит, я еще и обидел твоего голубоватого дружка?Гвен грустно трясет своими локонами:- Ладно. Наверное, и правда пора расходиться. Мы с тобой, Ник… мы как будто все время жалим друг друга, и стараемся сделать это побольнее, с тех пор, как… Ну, в общем, с того вечера. А я почему-то надеюсь вернуть все, что у нас было.- Не оставляй попыток, - он дружески хлопает ее по плечу. – Никогда не сдавайся, миледи Сир! Ну, что ж. Мне пора. Было очень приятно с вами обоими посидеть.- Врун несчастный, - бормочет она, но улыбается – почти с облегчением.Она протягивает свои длинные руки и обнимает его, он не без удовольствия шагает в ее обворожительное, пахнущее пудрой, шелком, пачули и розовым перцем, объятие. Он прижимается к ее шее и шепчет, не выпуская талию из кольца своих рук:- Десять пятьдесят пять. Но я пойму, если страшно. Нам всем бывает страшно, Гвендолин Трейси Филиппа.Отпрянув, она смотрит на него потемневшими глазами. Потом говорит:- Нет. Ты не можешь…- Я? Могу, еще как могу. Тебе ли не знать? Дальше решай сама.Четверть часа спустя она скребется в дверь его номера, виновато и воровато. Едва ли он сможет скрыть торжествующую ухмылку, открывая ей – да и зачем?Гвен проскальзывает в комнату, плюхается в кресло, задыхаясь, будто стометровку бежала.- Нет, - говорит он, - нет, вернись вон туда.Она следит за его рукой и недоуменно пожимает плечами:- Зачем?- Потому что я так сказал.Фыркнув, она встает, снимает пальто, оставляет на кресле и идет к двери. Демонстративно поворачивается к нему:- И что? Что теперь?Он оглядывает ее с ног до головы. Оценивает.- Мне раздеться? – нервно спрашивает она.Господи Боже.- Нет. Мне нравится платье. Эта золотая штука будет у нас вместо ошейника.- Шутка года. Идиотство какое-то!..- Вставай на четвереньки и ползи сюда.Она буравит его взглядом. Молчит, кусая свои накрашенные губки.- Нет? Тогда уматывай на хрен отсюда.Он садится в кресло, прямо на ее дорогое кашемировое пальто. Гвен едва слышно выдыхает, глядя на этот акт мелкого вандализма.Закинув ногу на ногу, он наклоняет голову к плечу:- Ты всю ночь там будешь стоять, бороться со своей гордостью? Тебя только что два мужика называли ?телкой? и стебались над размером твоей жопы. Не поздно ли спохватилась?Он смотрит на ее руки и замечает, что они дрожат. Она вся дрожит, становясь на колени. Голова ее низко опущена, она так и замирает там, у двери – зефирная, как мечта, и тяжеловесная, как мраморное изваяние.Гвен начинает ползти, медленно, неуверенно, ей мешают дрожащие руки, длинная, скользкая ткань, пышные рукава и тот факт, что она все еще в босоножках на высоком каблуке. И, в общем, думает он, любуясь ею, пока она движется к нему по темно-карминному ковру, эдакая сюрреалистичная, но странно-чувственная фигура из фильмов Линча – в общем, она старается. Старание следует поощрять. Когда она, позвякивая своими затейливыми запонками-браслетами, приближается и замирает у кресла, он кладет руку на ее волосы и на секунду замирает от радости, чистой, беспримесной, простой.Вот бы и все остальное в нем было таким же.Но так не получится, думает он с сожалением. Хотел бы, да не получится.Гвен вздрагивает, опускает голову ниже, будто ей неприятно его прикосновение. Поруганная добродетель, ни дать, ни взять.- Что ты, - говорит он негромко, спокойно. – Что ты? Я здесь, с тобой. Гвен. Я всегда с тобой.Она опять начинает дрожать. Спина ее выгибается.- Иди сюда. Ближе. Ко мне.Он позволяет ей сесть, выпрямив спину, и, слегка подтолкнув, кладет ее голову к себе на колени. Она лежит лицом к комнате, и он перебирает пряди ее волос, пропускает между пальцев, отдаваясь этому ощущению, как величайшему удовольствию. Если бы можно было подрочить, намотав на руку эти золотисто-платиновые, пшенично-снежные локоны, он бы так и сделал.А впрочем, думает он неторопливо и умиротворенно, почему же нельзя?Гвен поднимает ладонь и кладет на его колено, он слышит, как успокаивается ее дыхание, как она расслабляется. Голова ее тяжелеет. Это отчаянное напряжение в ней – оно звенело, неслышное, но ощутимое, будто струна, которая вот-вот порвется – исчезает с каждым его ласковым прикосновением.- Хорошая девочка, - бормочет он. – Хорошая. Очень хорошая. Видишь? Это было не страшно. Ты молодец, Гвендолин Трейси Филиппа.Обычно она протестует против полного имени, считает это формой издевки, но сейчас она просто сидит, не шевелясь – а затем он чувствует, по легкому движению головы, что она кивает и улыбается.- Ты хорошо справляешься с заданиями. Не всегда и не со всеми, но… хорошо. Ты умница. Ты послушная. И ты очень, очень, очень красивая.Гвен тихо смеется.- Что? – удивленно говорит он. – Тебе кто-нибудь говорил?- Джайлз, - бормочет она. – И… да много кто. Но не ты. Никогда от тебя такого не слышала.Он смеется в ответ:- Сначала мне казалось, что это херня, чушь собачья. Что ты просто нескладная дылда. А потом? Мне казалось, что это очевидно, Гвен.Она гладит его колено и глубоко вздыхает.- Гвен? Что? Скажи мне. Не молчи, пожалуйста.- Если бы раньше я… если бы я знала, что будет так хорошо, я проползла бы еще хоть целую милю.Он отводит прядь от ее уха и обводит его кончиком указательного пальца. Потом гладит ее скулу, слегка согнутым пальцем, внешней его стороной, теряясь в открывшейся ему нежности. Податливая, как шелк, с легким пушком, ее кожа безупречна. Бесконечно и немыслимо восхитительна.Если бы я знал, что будет так хорошо, думает он с горечью, я заставил бы тебя ползти еще раньше, поставил бы на колени перед собой до того, как превратил тебя в этот фетиш, до того, как начал трахаться с воображаемой Гвен.Реальность в миллиарды раз превосходит его мечты. Ему становится грустно от мысли, сколько времени они зря потеряли. Натыкаясь вслепую друг на друга, раня друг друга, отчаянно споря, ругаясь, не доверяя, разбегаясь прочь.Он позволяет ей расслабиться: и так они сидят, почти убаюканные, и, когда он смотрит на часы, обнаруживается, что прошло уже почти полчаса.- Гвен, - осторожно окликает он ее. - Скажи, и мы сделаем паузу. Скажи, и все останется как сейчас. Не надо выдумывать безопасных слов. Просто скажи, и я остановлюсь. Или? Мы продолжим.Она напрягается, поднимает голову, поворачивает к нему порозовевшее лицо.- Что значит – ?продолжим??Он кладет руку на ее подбородок, слегка сжимает, держит крепко между ладонью и большим пальцем. Глядя в ее темно-синие, обведенные слоями теней и туши, глаза, он улыбается сверху вниз:- Это значит, что тебя пора наказать.Рот ее слегка раскрывается, она часто моргает.- Ладно, - он бережно отталкивает ее, - вставай. Давай, шевелись. Повернись и наклонись к кровати. Можешь нагнуться так низко, как тебе удобно.Что всего удивительнее, так это то, что она его слушается. Свет в комнатах ярко горит, и он видит каждую складочку на измявшемся кремовом атласе ее платья.- Подними юбку. Сними трусики.После короткой смятенной паузы она медленно заводит руки назад, пальцы ее перебирают ткань, обнажая эти длиннющие ноги, стройные, элегантные, с перламутровыми выемками под коленками. Он видит, как она стягивает с ягодиц шелковые трусики телесного цвета, на сей раз не стринги, обычная, даже обыденная модель. Не очень на нее похоже, но – это же Гвен. У нее бывают дни с придурью… Или другие дни?- У тебя месячные? – с подозрением спрашивает он.Гвен начинает было выпрямляться, потом спохватывается и возвращается в ту же позу.- Нет.- Нет – что?Пауза. Она коротко, негромко смеется, нечто среднее между всхлипом и хохотом.- Нет, сэр.Он ржет в ответ:- Такое клише, правда? Но мне нравится. Тебя бы выучить как следует, показать, где твое место. Сгодится и так.- Где же мое место? – с внезапной строптивостью спрашивает она.- Сейчас узнаешь. Сними это, просто вышагни.Гвен переступает, потом, сложившись почти пополам и дотянувшись своей длинной рукой, подхватывает трусики с ковра.- Засунь себе в рот.- Что?!Опять она начинает выпрямляться, и тут - думает он - о, да. Тут ломались многие. По слухам, едва ли не половина. Впрочем, глубоко в предмет он не вникал. Но пара знакомых по клубу, едва ли не со слезами, рассказывали про знаменитейший облом с трусиками. Как правило, по закону подлости, обламывалось с самыми красивыми и желанными девицами. Или, возможно, они начинали казаться таковыми - как раз по причине неудачи?- Думаешь, ты первая, кто откажется? – мягко говорит он, когда проходит минута, а Гвен все еще стоит, не шевелясь, ошеломленная его приказом. – Ты можешь уйти, даже объяснять ничего не надо. Мне не интересно, почему ты не станешь этого делать. Да хоть по соображениям совести. Одевайся. Иди. Ты свободна. Я тебя не держу.Она шевелится, убирает руку с трусиками из его поля зрения, возится, не произносит ни слова – а потом замирает, и, судя по приглушенным звукам, начинает хныкать.Он подходит к ней. Гвен нагибается и прячет лицо, ему приходится протянуть руку и дотронуться, чтобы убедиться – она выполнила приказ. В брюках у него становится тесновато. Может, это звуки ее почти безмолвного плача, или вся ситуация в целом.То, как она подчинилась, сломала себя, еще один маленький шаг вперед. Ну, или вниз. Это уж как посмотреть.Он ощупывает ее губы, тянет мокрую ткань к себе. Гвен выталкивает ее языком и делает глубокий потрясенный вдох.- От слез нос забьется, - наставительно говорит он. – Ты не сможешь дышать. Не делай так больше, ладно? Никогда не плачь с кляпом во рту.Гвен складывает руки перед собой и утыкается в свой измятый рукав. Ее спина и лопатки вздрагивают.- Назови любое число от одного до десяти.Молчание.- Ладно, помогу. Две цифры в номере отеля. Пять или десять. Назови сама, Гвен.Она всхлипывает, потом, отвернувшись, едва слышно, бормочет:- Пять.- Отлично. Значит, возьмем десять.- Так нечестно, - шелестит она еще тише.- Я ведь не сказал, что выберу твой вариант. Просто просил назвать.- Иди к черту.Он комкает ее трусы и, взяв ее за волосы, заставляет открыть рот. Проталкивает их в нее, привычным и быстрым движением.- Не на… - и ее голос теряется.Слегка толкнув ее голову вниз, он говорит:- Обопрись на обе ладони, Гвен. Твое платье очень уж скользкое.Расстегивая ремень, он любуется роскошной задницей. Что за творение природы. Гладкая, белоснежная, элегантная. Какой-нибудь жалкий фетишист мог бы покрывать ее поцелуями ночи напролет. К несчастью, Гвен достались в партнеры фетишисты иного склада.Один предпочитает мужское общество обществу этой великолепной жопки, второй… второй предпочитает иную разновидность поцелуев.Он складывает ремень пополам и проверяет силу удара, автоматически, по многолетней привычке, на собственной ладони. Кожаная полоса со свистом рассекает воздух и протягивает по его руке пылающую дорожку. Боль отдается до самой кости. Ремень тяжелый. Нужно быть с ним поаккуратнее.- Считать не нужно, - мягко говорит он, положив руку, которая все еще горит от удара, на ее прохладную ягодицу. – Ты все равно говорить не можешь. Когда-нибудь научишься отвечать мне с любой херней во рту, но сегодня просто прислушайся. К своим ощущениям. Просто послушай себя саму.Ты узнаешь много нового, думает он, почти с жалостью. Жаль ему не Гвен, а самого себя – от его самого первого удара, нанесенного любительнице подчинения, прошло много лет, и он позабыл это самозабвение, это чувство открытия и полета. Этот первый опыт стирается по прошествии лет, превращается в дату, абстракцию. Ничего нельзя воскресить, только вспоминать.Он знает, что Гвен не в первый раз получает удар, однако ему приятно осознавать, что в первый – по собственной воле. Может быть, я сломал ее, думает он отстраненно. А может, только что по-настоящему нашел.Он легонько замахивается и также легко, смазанным и снисходительным движением, опускает ремень на ее ягодицу. Она приглушенно вскрикивает и вздрагивает, подается вперед.- Не шевелись, - предупреждает он.На третьем ударе он находит ритм и начинает ловить первый слабый кайф от происходящего. До этого он был слишком занят – воспоминаниями, беспокойством о ней, своим смятением, даже тем, что у него, слишком по-тинейджерски бойко, встало. И, в общем, хотя он знает, что делать, КАК делать – он не сосредоточен, скорее, раздроблен всеми этими переживаниями и мыслями.На третьем ударе Гвен перестает кричать - и замолкает, все еще тихонько поскуливая, но она никуда не уходит, не разворачивается, чтобы сцепиться ногтями ему в лицо или пнуть по яйцам.Она стоит, покорно и почти неподвижно, и принимает все, что он отдает.Четвертый удар он наносит сильно, без оглядки, она вскидывается, запрокидывает голову, закрывает рукой свою задницу – открытой ладонью к нему, все еще беспомощный жест полнейшего повиновения. Она что-то говорит, он наклоняется и вытаскивает кляп из ее рта.- Пожалуйста, - начинает она, дрожащим и испуганным голосом, и он заталкивает персиковый шелк обратно в ее рот. По пути ощущает, как трясется ее нижняя челюсть. Ее губы и щеки мокрые от слез.- Еще шесть, - предупреждает он. - Ты понимаешь, за что?Она трясет своими красивыми локонами.- Убери руку. Гвен, убери свою руку, по ладони - куда больнее, поверь.Ее кисть мечется слепо и бесцельно, рука почти вывернута из локтя. Он видит, как алеют кончики ее пальцев и как горит кожа на ладони, он берет ее руку и очень бережно отводит в сторону.Потом, сцепляя пальцы со своими, кладет на покрывало, возвращая ее в первоначальную позу. Ему приходится наклониться, его пах упирается в ее, разогретые под ударами, ягодицы, в эту пылающую обнаженность, безгрешную и дивную кожу. От ее запаха и ее жара, от близости у него кружится голова, ширинка вот-вот лопнет. Он оттягивает высокий ворот, расстегивает его нетерпеливо, целует шею Гвен, обнажившуюся от распавшихся в стороны и вниз прядей.- Еще шесть, - повторяет он, не без сожаления выпрямляясь над ней, согнутой и почти неподвижной теперь.Пять, шесть и семь, удары-близнецы, повторяющиеся по силе захлеста, по тому, какие почти идеально одинаковые полосы они оставляют, Гвен что-то отчаянно мычит, он дает ей минутную передышку.Три последних удара он считает вслух, в основном, для ее же блага – он знает, что ей так легче будет перенести оставшееся. Это самые сильные удары, обжигающие, они вытравливают на ней не алые, а багровые полосы с капельками подкожных кровоподтеков посередине.Он отбрасывает ремень на кресло. Слышит ее дыхание, сбитое, до странности тихое, перемежаемое стонами облегчения.Может, теперь она не захочет вернуться, думает он. Может быть, теперь она поймет, во что ввязалась.Она осторожно оборачивается к нему, глядит перевернуто, снизу вверх, смаргивая слезы. Он отходит на шаг.- Повернись. Встань. Освободи рот.- Ник! – задыхаясь, говорит она, едва рот ее освобождается.Он ждет продолжения, глядя на нее, стоящую спиной, но она слишком шокирована, чтобы найти слова. Наверняка, Гвен и сама не знает, что сказать. В ее крови сейчас бушует адреналин, ее нервы подожжены, мозг затуманен.Она поворачивается к нему, он указательным пальцем делает жест: вниз. Лицо ее, покрытое пятнами румянца, с размазанной по щекам косметикой, становится каким-то детским и нежным, беспомощным. Она смотрит на его руку, на его обручальное кольцо, что-то там решает для себя – и встает на колени, ухватившись за край высокой кровати. Пальцы ее, мокрые и горячие, на миг сгребают покрывало, потом разжимаются.Он надвигается к ней, убирает со щеки прилипшую прядь:- Ты хорошо справилась. Все прощено и забыто. Все твои промахи и ошибки, их больше нет, Гвен.Она зажмуривается, пытаясь понять, о чем он. Он мог бы перечислить ее оплошности, в которые сам же ее и втягивал – все эти требования носить мини-юбку, подрочить себе, и прочие утехи фетишистов – но на самом деле ему хочется, чтобы она простила себя за все. За… вообще все. За все, что ее терзало все эти годы, о чем она ему рассказывала (частично), или никому не рассказывала (а вот там наверняка было много интересного).Обычно в такие торжественные минуты мазохисты начинают плакать, наступает катарсис - но тут нужна привычка, нужен опыт. А у нее слез, кажется, уже не осталось. Она тихо шмыгает носом и заторможено утыкается взглядом в пол.Шлюшка, думает он с умилением, да она могла бы еще с десяток выдержать. Эти первые удары ее только разогрели.Ладно, решает он, будет тебе катарсис. Он расстегивает брюки, достает свой изнывающий от желания член, берет ее за волосы - и просто-таки вдавливает себя в ее лицо.Волосы Гвен теперь влажные, жаркие. Он чувствует знакомый, любимый запах цветочного шампуня, и член его, что называется, дополнительно раззадорен этим обстоятельством. Гвен, очевидно, не ожидавшая подобного продолжения, отдергивает голову. Он не дает ей отпрянуть:- Открой рот. Должна же быть награда?Она хватается руками за пояс его брюк, звенят браслеты, ворот ее платья сползает в сторону, обнажая ключицу.- Гвен! – ему приходится повысить голос. – Гвен! Открывай свой блядский рот.Она мотает головой из стороны в сторону, потом вдруг замирает. Находит глазами его глаза. Зрачки ее расширены, словно кокаина бахнула, словно угостили прям от души.Берет его в рот. Сладкие, трепещущие губы на его члене. Эти губы, которые он даже ни разу не целовал.Мысль об этом так порочна, так изысканно-отвратительна, просто квинтэссенция всей этой ночи, наполненной страданием и принуждением. Ему кажется, что эта игра во власть, извращенность и контроль должна завершиться чем-то столь же дерзким, неправедным и гадким. Не поцелуем, не объятием, не тем, что она расплачется в его руках, а он начнет благодарить ее за то, что позволила выпороть шикарную задницу.Нет, думает он, покачиваясь от пьянящего возбуждения, нет, все закончится так, как они оба заслуживают. Он просто спустит ей на лицо, а она просто вернется к своему бойфренду - вернется в мятом платье, с ободранными ягодицами и привкусом семени во рту.Когда он кончает, несколькими длинными толчками, выплескиваясь на это красивое запрокинутое лицо, ему кажется, что он оскверняет какую-то прекрасную картину, плюет на античную статую.Но это всего лишь Гвен, говорит он себе, осторожно отталкивая ее в сторону и протягивая руку к кровати, к ее, немало повидавшим за вечер, трусишкам. Он вытирает ими остатки спермы с члена и кидает ей, все еще сидящей на полу. Она рассеяно трет рукавом свою щеку. Потом поворачивается боком и начинает расстегивать ремешок босоножки.- Я останусь? – негромко говорит она. – Мне надо в душ.Он пожимает плечами, застегивает брюки и наклоняется к мини-бару. Достает бутылку виски и два стакана.- Хочешь?Гвен поднимает брови, потом, в тон ему, пожимает плечами: мол, почему бы и нет.- Иди, - благодушно говорит он, плюхаясь в кресло и нашаривая пульт от телевизора. – Иди в душ. Я подожду.- Ник?Сделав глоток, он молча, выжидающее смотрит на нее: Гвен все еще на полу, какая-то бесподобно жалкая - в этом истерзанном пафосном платье.- Ник, я не…- Мы ведь объяснялись. До, после и вместо, - предупреждающе говорит он. – Не начинай опять.- Я не о том! – говорит она неожиданно сильным, грудным голосом. – Ник. Я не кончила!Он так и замирает со стаканом у рта.То есть, думает он, разглядывая ее новым и, следует признать, пораженным, взглядом. То есть, в смысле, это вообще что за …?!Гвен смотрит на него так сердито, с вызовом: ну просто феминистка на собрании, обличает эгоцентричных хуеносцев.Он допивает виски, чтобы как-то собраться с мыслями. Странным образом это все его заводит: то есть, конечно, не то, что она не кончила (какой нормальный мужик вообще будет в восторге от эдаких заяв, интересно?).Но сама идея о том, что она все это время не просто прогибалась и терпела, желала себя наказать (неизвестно за что, но вела она себя более чем красноречиво, господа присяжные. Кто-то, а он в курсе таких желаний у мазохистов, будь то начинающие любители нежной порки или заматерелые фанаты метровых дилдо и настоящих кнутов).Она хотела. Хотела его.- За этим сюда пришла?Гвен неуверенно ухмыляется:- Ты шутишь, Ник, правда?- Если за этим, окей, можешь мастурбировать под душем. Или прямо здесь, сейчас. Можешь кончить. Ты, в принципе, заслужила.- Ну ты и мразь.Гвен выдает это даже без паузы, как будто фраза болталась где-то в подсознании, готовая выпрыгнуть и ужалить.Замри, бей, беги. Она плавно переместилась, наконец, с первой фазы на вторую, и теперь остается ждать, когда наступит третья.У Гвен с ней в последнее время трудности, думает он с состраданием.