Лето. 21 июля (1/1)

Рыжий всполох огня лелеет небольшой участок поляны, ласкает мягким светом редкие пучки изумрудной травы, отбрасывает тени на бурую голую землю. Маленькие яркие искорки разлетаются из него шаловливыми светлячками, выпрыгивают из сердца пламени навстречу вечернему полумраку. В костре мерно трещат поленья, наперевес с теплом огня окутывая старую машинную свалку, замшелую, заросшую паразитирующим на останках лопухом, подобием приятной успокаивающей атмосферы. Точно лоза, теплота расползается по всей ее области, следуя извилистому ходу корней травянистых растений, огибает резиновые покрышки и маленькие отлитые из бетона блоки, обросшие высокой белой марью. Вечерние сумерки нежно трогают землю, окрашивают небо в пастельные оттенки сиреневого и розового. Где-то далеко, у самого горизонта, догорает ленивое оранжевое солнце.Коннор сидит на холодном погнутом капоте проржавевшей и красной оттого машины и в молчании беспрерывном отреченно перебирает в руках маленькую серебряную бляшку: медленно пропускает ее миниатюрный диск меж фалангами, позволяя монете огибать все его пальцы. Он часто делает так в последнее время – это помогает ему привести мысли в норму, собрать их в единую кучу. Руки еще побаливают немного от столкновения, от удара о землю с высоты нескольких метров, и ловкость потому отчасти страдает, но пока это ему не особо мешает. Хэнк сидит на небольшом контейнере неподалеку, вырезает из толстой кленовой ветви новое дальнобойное оружие – себе и Коннору на этот раз тоже. Больше трех дней уходит на то, чтобы добыть в лесах идеальную ветвь, подходящую ему по всем параметрам, по размерам, что даже первую такую находку Хэнк начинает сравнивать вдруг с невероятной удачей. Обидней оттого становится просрать настолько хорошую работу, но просрать самого Коннора было бы обиднее еще больше. Хэнк, каким холодным бы порой ни казался внешне, все равно радовался тому, что парень хотя бы жив остался – его, в отличие от лука, никак не заменишь. На огне стоит небольшая кастрюлька. Хэнк умыкнул ее из фермерского дома на следующее утро после ночевки. Сегодня он находит в лесу грибы и решает устроить сюрприз и себе, и мальчишке – приготовить грибной суп по любимому проверенному временем рецепту, гордо именуемому "сотворить шедевр из говна и палок". Очень удачно на пути подворачивается небольшая автомобильная свалка, и Хэнк уверенно объявляет на ней стоянку, а сам возвращается в небольшой лесок меньше чем в километре отсюда, срывает грибов небольших и свежих. Там же он внезапно находит и ветви для лука, а когда возвращается обратно, Коннор по его просьбе уже заканчивает разделывать птичье мясо – рябчика, которого они кое-как поймали, подглядев одну из ловушек того чокнутого психа. Коннор интересуется, конечно, зачем Хэнку потребовалось просить его об этом и уходить куда-то на целых полтора часа. Хэнк тогда отвечает пространно, что хочет сделать суп, и Коннор, воодушевленный перспективой плотно поужинать, вдруг срывается с места. Хэнк считает, что будет лучше использовать это время, чтобы незаметно обжарить в казане грибов – ингредиент, что остается от мальчишки в секрете, – и, нарезав их большими ломтиками, водружает в кастрюлю. Подержав немного, заливает водой. Коннор возвращается через пару минут, держа в руках лопух и его корень, и отмывает его от комочков землицы, истратив на это больше половины объема своей темной вместительной фляги. Хорошо, что неподалеку в том же лесу течет родник, и если что, утром можно будет вернуться к нему и пополнить свои запасы. Хэнк удивляется по-началу, зачем парню эти сорняки нужны в принципе, но Коннор говорит, что корень на вкус очень даже приятный и суп из него выйдет просто замечательным. И в этом весь Коннор – желает вклиниться в старую, проверенную рецептуру, сделать все по-новому, по-своему, перелопатить жизнь Андерсона с ног на голову. Хэнк соглашается, скупо ему улыбнувшись – лопух так лопух. Может, действительно станет получше.И вот, теперь их общий суп томится на огне, а Хэнк томится в ожидании завершения своей работы. Хочется сделать новый лук таким же прекрасным, как предыдущий, таким же убойным, но он понимает, что торопиться в этом вопросе совсем не стоит. Деревянная стружка перышком падает к его ногам, кружится в невесомом воздушном вальсе. Монетка срывается у Коннора с пальцев, бренчит неуклюже о проржавевший капот покрытой мхом машины. Хэнк вскидывает голову, отвлекаясь на острый внезапный шум, и едва уловимо хмурится.— Прости, — говорит Коннор, смущенный неожиданно, и спешно прячет монетку в заднем кармане. Ловкость рук его все же подводит. Хэнк поджимает губы. Опять пацан какой-то рассеянный. — О чем-то задумался? — спрашивает он праздно, игнорируя секундную неловкость, промелькнувшую между ними, и, не ожидая какого-то конкретного ответа, переводит взгляд обратно на обтачиваемую им палку. Хэнк замечает: Коннор всегда пытается занять себя каким-то бесполезным делом, когда о чем-то беспокоится. Бессмысленный факт, но почему-то прочно в голове застрявший.Юноша колеблется с ответом пару секунд, но все же выдает на удивление:— Да, вообще-то, — и со вздохом сползает с капота на землю, случайно царапая бампером спину, сгибает в коленях ноги, подтягивая их к себе поближе. Хэнк даже вздрагивает неуловимо. Они ни разу не разговаривали о том, что их волновало, если только не считать того случая, когда Коннор выпалил в гневе что-то про свою обманчивую внешность. Очевидно, приятная вечерняя атмосфера к этому располагала, но от внезапной искренности такой Хэнк все равно почувствовал себя жутко неудобно. Ему порой кажется, что у пацана есть только два состояния: говорить все как на духу или не говорить вовсе. Оба из них видятся ему странными. Коннор устремляет взгляд на костер, на языки пламени, что пляшут и облизывают горячую чугунную кастрюлю. Сложно сказать, но глаза его пусты сейчас, лишены проблеска всякой эмоции. Высушены. — Я не понимаю, что не так с этим миром?Хэнк давит грустную, тяжелую усмешку. О, у него на этот вопрос есть множество ответов. Он раскрывает уста, готовый выдать ему первую тысячу примеров пулеметной очередью, но понимает вдруг, что никакие слова не могут вырваться из его пересохшего горла. Он даже откладывает лук в сторону, тянется к фляге, чтобы утолить внезапно возникшую жажду, но фантомная сухость во рту все равно больно царапает ему глотку. — Спроси что попроще, — говорит он вместо этого. Коннор снова вздыхает. Тяжелый воздух покидает его грудь словно бы с неохотой. Светлый сумеречный свет делает его юное лицо мягким и прекрасным, целует родинки и растворяется в волос темени. Такой расслабленный, такой умиротворенный на вид, но в то же время обремененный тяжелыми, глубокими думами, непростыми почти что философскими сомнениями, что не оставляют своей печати ни на лице его, ни в тихих, но уверенных жестах. Глаза. Это только глаза. Две глубокие карие пропасти, центр земли и ее вершина. Распахиваются алые губы – вот-вот готов Коннор сказать что-то, продолжить мысль, что не посмел продолжить Андерсон, – взгляд вспыхивает чем-то Хэнку абсолютно незнакомым, застилает пустоту до того образовавшуюся. Не тревога, не безумие, но что-то на грани, не гнев, не решительная смелость – что-то междустрочное, написанное невидимыми шпионскими чернилами, – переживание, разочарование, недоумение. Диссонанс головы и сердца. — Я постоянно думаю о том человеке... — сдавленно отзывается Коннор, пока нездоровый блеск в его глазах только нарастает, — парень с обожженным лицом. Со шрамом. Ральф. Помнишь, возможно? Хэнк кивает ему в смурном молчании. В груди у него все сжимается, скукоживается от одного лишь упоминания этого странного, безумного человека. Хэнк спешит прогнать эти мысли, нависшие над ним черной грозовой тучей. Невольно в серебряной голове всплывает и вся эта картина: Ральф, заряженное ружье, напряженная спина приятеля. Спина закрывает его, оберегает. Коннор спас их тогда, заболтал сумасшедшего тембром своего сладкого певучего голоса... Андерсон и подумать боялся, чего парню стоило такое непоколебимое спокойствие. Может, он и выглядит как статуя, но человек все еще. Вести диалог под прицелом того, кто в любую секунду может выкинуть что-то внезапное – не самое веселое занятие, должно быть.Коннор снова не сказал тогда ни слова, но Хэнк видел, что парня это происшествие очень взволновало. Одно переживание наслаивается на другое, и вот уже целый ком неозвученных мыслей давит на шею, на плечи свинцовой тяжестью. Момент, когда прорвет эту дамбу, остается лишь вопросом времени. Хэнк не знал, хотел ли он в действительность услышать все, что мучило Коннора эти недели, хотел ли перекладывать часть груза на свои плечи, но он был рад хотя бы тому, что парень наконец-то решился раскрыть свои губы.Удостоверившись, что собеседник его понимает, юноша продолжает: — То, во что он превратился, то, в кого его превратили... Ведь это были не зараженные, не так ли? Не они довели его до полного безумия, — Коннор сжимает кулак на коленке. — Почему, Хэнк, почему в мире, полном безвольных кукол, самой главной опасностью по-прежнему остается простой человек? Тебе не кажется это несправедливым? Хэнк поджимает губы, не зная, что на это ответить. Вид Коннора, его смятение выбивают из головы Андерсона все мысли, и даже рука, орудующая ножом, на миг замирает. Коннор продолжает, выворачивает наизнанку душу:— С детства мне всегда говорили, что незнакомые люди несут в себе как пользу, так и угрозу. Мотивы их не ясны, страх руководит действиями. Остерегайся, но помни: диалогом, лестью и добрым словом сможешь добиться большего, нежели бесполезным кровопусканием. Если не помогло, используй язык силы – не для убийства, но для достижения своих целей. Ври, шантажируй, пытай, но не ради своего удовольствия, а лишь потому, что не остается иного выбора. "Слова для людей, пули для чудовищ", — пальцы, сжатые в кулак, безвольно разжимаются. Коннора учили оценивать людей, как ресурс, как очередную единицу в вычислительной системе. Хэнк никогда не задумывался о современных канонах воспитания, но теперь, когда Коннор обличал их в слова, собственная жизнь казалась ему омерзительной. Легко было не задумываться об этом, окунаясь в ритм нынешней быстротекущей действительности, но в подобные моменты, акцентирующие внимание на новом несовершенном укладе реальности, это было практически неизбежно. Куда катилось человечество? В какой момент вместо детских сказок ребятам на ночь стали преподносить истории об убийствах, насилии и пытках? Неужели, ничего светлого в их жизни совсем не осталось?Коннор продолжает:— Знаю, сейчас никто не доверяет друг другу, не без причин, как и я, но... ведь они даже не пытаются поступить иначе, понимаешь? Каждый из них. Ударь, потом разбирайся – вот и вся их наука. Прямо как ты и говорил. Жестокость ради жестокости. Наслаждения. Доминирования. Напади, избей, поставь ловушки – почему это их единственный выход? Меня учили убивать монстров, не людей. Подвергать Ральфа насилию не было нужды, но они все равно это сделали. Теперь Ральф подвергает насилию кого-то другого. Какой-то дурацкий замкнутый круг, — он снова замолкает, прижимаясь головой к отстающему от кузова бамперу. Опять вздыхает. — Не понимаю. Точнее, осознаю здесь, — он осторожно касается лба, — но не здесь, — и переносит ладонь к самому сердцу. Молчит долго. — В Детройте все было намного проще.— Ударить проще, — пожимает плечами Андерсон, остро подмечая в его словах обратное. — Но, знаешь, и за стенами порой живут те еще мрази, может даже похуже тех, что по ту сторону. Длинный язык твоего собеседника не всегда является показателем добрых намерений, если ты не в курсе.— Ты не находишь это дикостью? — игнорирует Коннор и порывисто переводит на него многозначительный вопрошающий взгляд. Блестят зрачки, не смыкаются алые лепестки губ. Хэнк сглатывает. Коннор уточняет: — Я про повальную отчужденность людей друг от друга. Нас ведь не так много осталось. Хэнк теряется в этой черной, почти антрацитовой глубине, что гипнотизирует его, ожидает чего-то конкретного. Даже с такого расстояния, глаза, точно зыбучие пески, затягивают его в самый центр, в земляную радужку, в блестящий непонятным зрачок. Желая произнести многое, сложное, Хэнк долго разглядывает его озадаченное лицо, но никак не может подобрать нужных слов, чтобы донести до мальца правду жизни. — Одному жить проще, Коннор, — выдавливает он в итоге, пожимает плечами и отводит взгляд в сторону, чтобы не утонуть в этой гипнотизирующей черноте окончательно. Продолжает медленно и тягуче: — Не нужно переживать ни о ком, кроме себя, не нужно бояться, что кто-то близкий вонзит тебе нож в спину. Не нужно... прощаться, — широкие пальцы сильно сжимают будущий лук. — Знаешь, к этому привыкаешь со временем. Возводишь перед собой непроницаемый кокон – и вот уже любую новую компанию воспринимаешь как угрозу его целостности. Когда ты сам по себе, ты несешь ответственность только за свою шкуру, и в своих возможных неудачах можешь винить только себя. И потом, такая жизнь любого изменит. Каждый теперь одинок, а потому черств, как сухарь из бетона.— Даже ты?— Тем более я, — смеется Хэнк слабо.Открытое лицо юноши озаряется плеядой искренних разнообразных эмоций, но таких неуловимых, что Хэнк и не заметил бы, если бы не провел с пацаном половину месяца. Искренность. Да, этим Коннор, пожалуй, от него и отличается. Закрытая книга, но в красивой обложке, манящая прочитать каждую ее страницу. Книга Андерсона не такая красивая, она закрыта на ключ, ее не открыть простыми руками. Но Коннор – Коннор готов поделиться своим ключом в любое время, которое по итогу сочтет нужным. Скажет что думает, покажет всем своим видом.— Я думаю, ты не черствый, — говорит Коннор внезапно, как бы подтверждая пространственные рассуждения Андерсона. Мужчина вновь усмехается.— А какой я?— Толстый. Как капуста.— Ну, спасибо, — фыркает он шутливо.— В тебе много... м, слоев.— Вот как?— Отдираешь один, а за ним еще и еще...— Я понял.— ...Пока докопаешься до кочерыжки, уже пройдет не одно тысячелетие, — загибает пальцы юноша. — Объешься, и заболит живот. Тогда станешь не вкусным, а горьким. Еще древний такой же, хрустишь всяким...— Слыш, кочерыжка. Я тебя сейчас сам отодру слой за слоем. — И круглый. Ты знаешь, что все идеальное стремится к форме шара?Скомканная аляпистая рубашка срывается с рук Хэнка и прилетает Коннору прямо в лицо. Точно короткое воздушное покрывало, рубаха цветком раскрывается у него на голове, накрывая его фигуру сплошным ниспадающим каскадом. Юноша неловко обхватывает ее пальцами, выпутывается кое-как, показывая Хэнку свои растрепавшиеся шоколадные пряди. Следом за волосами показывается и остальное лицо: глаза, довольные щелочки, приподнятые скулы, игривая мальчишеская улыбка.Коннор такой глупый сейчас, растрепанный, как пушистый котенок. Хэнк улыбается тоже. Зрелище это действительно слишком забавное.Обстановка вроде бы разрешается, но Коннор вдруг, отсмеявшись, медленно опускает руки с рубашкой к ногам, сминает ее пальцами задумчиво. Теплота вновь покидает его опущенный взгляд, сменяясь чем-то глубоко задумчивым. — Думаешь, — роняет он тихо, мерно оглаживая узоры на грубой цветастой ткани, — я тоже таким стану? Как Ральф.Веселость вмиг улетучивается и из Хэнка.— Что? Что за херня? Конечно нет! — он экспрессивно всплескивает руками. — Ральф – психопат, у тебя с ним нет абсолютно ничего общего. Как ты вообще мог до такого додуматься?— Не знаю, — отвечает Коннор бесцветно. Рубаха в его руках полностью сминается. — Теперь этот финал кажется мне таким очевидным: потерять рассудок, перестать быть достойным человеком. Я начал убивать в этом месяце, но уже не чувствую за душой ничего. Почему это так легко, Хэнк? Я не понимаю.Хэнк не отвечает. Тугой ком в горле не дает ему этого сделать. Простота и серьезность, с какой Коннор говорит о своем отношении к смерти, пробивает его до мурашек.Сейчас особенно сильно он ощущает, какой Коннор на самом деле взрослый молодой человек. Не то чтобы Хэнк не был взрослым в его возрасте, но Коннор, казалось, был старше его на целый десяток. Такой удивительный диссонанс: малец чисто внешне, но в душе... Дети, что росли в новое время – им приходилось взрослеть в кратчайшие сроки. Коннору пришлось тоже. Он рассуждал как человек, умудренный опытом, он не испытывал ничего, будто бы прожил уже десятки жизней. Не человек теперь – идеальное оружие. Было ли у него детство? У Хэнка было...Хэнк помнил свое первое убийство, помнил детали. Помнил эмоции. Он захлебнулся в них, быть может, не на первый день, не на второй... Он помнил момент осознания, момент принятия, момент, когда решил идти дальше, бороться, не оглядываясь на все вчерашнее. Тринадцатое убийство, двести тридцать второе – кто их считает? Граница под конец действительно размывается. Хэнк просто научился жить с этим, принимать одну простую истину – ты, в отличие от них, хотя бы жив.Коннор, похоже, родился с этой истиной.Лишь воспитание и заложенные в самом зародыше нормы морали мешали ему начать убивать всех направо и налево. Коннор бы мог, вероятно. В отличие от Хэнка, у него в характере было намного больше хладнокровия.В неуютной вечерней тишине трещит лишь костер. Пауза между ними затягивается. Коннор продолжает так же тихо, как прежде – привыкший, вестимо, к чужому молчанию, – шелестит едва различимо:— Иногда и я хочу поддаться. Убить проще. Все так, как ты говоришь. Думаешь, это слабость? — срывается он на шепот, не смея оторвать глаз от рубахи. — Думаешь, это делает меня слабым?..В тишине Хэнк долго глядит на него кристальными голубыми глазами. Тишина эта давит Коннору на плечи.— Думаю, — отвечает мужчина искренне, — надо иметь мужество, чтобы каждый раз не стрелять первым.Коннор, наконец, поднимает голову. Улыбка, полная облегчения и какой-то затаенной глубоко внутри благодарности, трогает уголок его приоткрытых губ. Он смыкает их в тугую белесую линию, стараясь унять немного, подавить это чувство, но теплота его глаз не может скрыть от Хэнка чужих сильных эмоций. Хэнк заглядывается, продолжает, сам того не ожидая, прокашливается хорошенько:— Ты хороший парень, Коннор. Правда хороший. Достойный, особенно если узнать тебя поближе. Раздражающий, конечно, не без этого, — юноша усмехается. — Но даже несмотря на весь пиздец вокруг, ты умудряешься сохранять внутри себя этот гребаный свет и, э, надежду? Даже когда мир поворачивается к тебе жопой, даже когда я... — он осекается. — Кхм. За время знакомства с тобой я узнал многое, и если я и понимаю что-то в этой жизни, то только то, что ты точно не слабак. Зеленый, может, но, черт возьми, ты гораздо сильнее нас всех вместе взятых или какого-то старика, вроде меня, в частности... Так что даже думать не смей, что когда-нибудь можешь превратиться в монстра. Коннор опускает глаза, растроганный этими словами, и позволяет даже расслабить себе спину на мгновение. То, что Хэнк думает о нем такое, пробуждает в его груди новую еще более прочную уверенность в своих способностях.— Господи, — усмехается Хэнк неловко, смущенный своим откровением не меньше Коннора, и чешет затылок, от него отворачиваясь, — давай притворимся, что я не говорил ничего из этого, а то еще немного и у нас с тобой синхронизируются месячные.— С анатомической точки зрения... — Заткнись. Коннор прикусывает губу, нисколько не обиженный чужой подколкой. Он говорит, кажется, из глубины сердца:— Хэнк, спасибо. Это многое для меня значит, — и сам, почти того не осознавая, прижимает рубаху мистера Андерсона к самой груди. — Да, да, — отмахивается от него Хэнк смущенно. — Не хандри уже. Это разовая акция. — Ясно, — он улыбается. Красное догорающее солнце наконец погружается за линию горизонта, превращая небо в сплошной фиолетовый купол. На огне меж тем подогревается грибной суп. Хэнк вызывается помешать его, чтобы отвлечься от путанных мыслей ненадолго. Он чувствует, что истратил сегодня весь запас приятных слов на неделю. Легкий аромат дымка разносится из чугунной кастрюли и приятно щекочет ему ноздри. Потомив суп еще пару минут, размешав гущу немного, Хэнк решает, что пора бы разлить его по тарелкам. Коннор достает их из рюкзаков и подносит Андерсону, полный томительного ожидания скорой приятной трапезы. Слюни уже собираются у него во рту, когда Хэнк передает ему в руки чашу, доверху наполненную жидкостью с непонятным ароматом. Странно, должен ли суп с лопухом и мясом пахнуть настолько необычно? Настолько знакомо... О, этот запах Коннор не спутает ни с одним запахом в мире. Запах грибов. Мерзких, омерзительных грибов. Запах дрожжей и плесени. Запах съедобных грибов и грибов отравленных.Чтобы подтвердить свои предположения, Коннор мешает варево в чашке. Большие грибные кусочки вмиг всплывают на поверхность, высовываются из-под темно-зеленых листьев лопуха наружу. Коннор морщится. — Почему ты не сказал, что положишь в суп грибы? — спрашивает он брезгливо, разглядывая получившийся бульон с чуть меньшим аппетитом, чем до этого. — А что, у Марио теперь на грибы аллергия? — усмехается Андерсон. Придирчивость юноши его несколько поражает.— Нет, но, — он отставляет тарелку в сторону, игнорируя непонятное к себе обращение, — я предпочел бы от них воздержаться.— Слушай, Коннор, ну ты, конечно, колбаса. Как ты умудряешься быть таким привередливым? Никогда не голодал, что ли? — Смешно, — бурчит юноша скептически. — Я не знаю. Не могу есть грибы по... понятным причинам. Хэнк хмурится на мгновенье, но потом вспоминает: ну конечно... грибы, что "обращают людей в зомби". Понятная причина. Кордицепс очень сильно подпортил репутацию своих собратьев. Хэнк давит в себе насмешливую улыбку. Вероятно, грибы последние лет двадцать – главный детский кошмар, может даже, пострашнее Бугимена.Коннор, конечно, человек удивительный. Не боится замарать руки убийством, но впадает в стресс от какого-то шампиньона.— Вот те на! — удивляется Хэнк живо. — Это как-то по-детски, не находишь? — Не спорю, что это что-то из разряда небылиц для ночных страшилок, — Коннор вновь выпрямляет спину, становясь опять тем самым привычным глазу педантичным Коннором, — но, тем не менее, у меня к ним всегда было, хм... особое отношение, — Хэнк вопросительно выгибает бровь. Юноша поясняет: — Вероятно, ты мог заметить, как сильно я реагирую на споры. Иногда мне кажется, что я чувствую их даже сейчас... Хэнк задумчиво отводит взгляд в сторону. Действительно, Коннор ощущал вредоносное скопление спор кордицепса задолго до того, как они до него доберутся, и всегда предупреждал его об этом. — И что с того? — не понимает Андерсон. — Вдыхая их запах всякий раз, я чувствую себя так, будто сгниваю прямо изнутри...— ...Прямо как зараженные, — завершает Хэнк уже не так весело. Коннор кивает. — Понимаю, вероятно, это психосоматическое. Я так и не разобрался в причинах этого явления. Реакцию вызывает что угодно: от плесени до чего-то более серьезного. Не знаю природу этого эффекта, знаю только, откуда это могло пойти. В детстве мы с другими детьми часто собирались вместе. Старшие любили пугать нас опятами и всем, что попадется под руку: они срывали их с ножками и наклеивали себе на лицо.Коннор поддевает ложкой горячий плоский грибочек и, обхватив его пальцами, подносит к глазу наподобие пираткой повязки. Хэнк усмехается.— Находчивые придурки. — Верно, — Коннор улыбается тоже. Гриб безжалостно сминается в его руках и, раздавленный, падает на землю. — Они говорили, что если мы съедим хоть один из них, он прорастет у нас внутри и вылезет наружу через глазные яблоки. — Господи, — смеется Андерсон. Коннор улыбается, вспоминая о своем рассказе, как о чем-то неловком. — Я был маленьким и очень впечатлительным – не сложно запугать такого мальчишку. Я вроде бы и тогда понимал, что это совершенно не имеет смысла, но все равно не мог положить в рот ни кусочка. Если находил в зоне грибы – разбивал ветками. — Коннор – гроза всех сморчков на районе. А что, звучит гордо. — Хэнк. — Молчу. Андерсон пробует горячий бульон. На вкус суп выходит действительно отменным. Или же Хэнк просто проголодался настолько, что любую гадость теперь может считать произведением кулинарного искусства. Коннор сидит рядом, сиротливо помешивая суп в чаше. Видно, что парень есть хочет, но никак не решается.— Ладно тебе, бред это все, — говорит Хэнк, запустив в рот очередную ложку. — Я ем грибы килограммами и пока не превратился в их покорного раба. Ты же не боишься использовать ножи, просто потому что они убивают кого-то еще. Попробуй, может, тебе все же понравится. Коннор косится на суп с недоверием. — Давай, Коннор. За маму, за папу... Юноша несильно толкает его в плечо. Бульон из ложки расплескивается обратно в тарелку.— Эй, полегче, — возмущается Андерсон. — Сам не жрешь, так другим не мешай! Просто вытащи их и все, твой гребаный лопух все равно перебил все другие вкусы.Коннор склоняет к плечу голову. Слова мистера Андерсона действительно звучат достаточно логично. Если Хэнк так говорит, то ему точно хватит мужества. И потом, что с ним случится от одного маленького кусочка?.. Картины из детства вмиг всплывают у него перед глазами. Вот сидит он, а вот его друзья. Вот корзина, полная грибов, а вот и битвы ими, точно снежками. В восемь лет они используют их как украшение для костюмов, в одиннадцать – как мишень, чтобы пострелять из самодельной рогатки. А расценивал ли Коннор их когда-нибудь в качестве пищи? Нет, вероятно... — Ты прав, это бред, — говорит Коннор в итоге и, набрав в грудь побольше воздуха, решительно запускает в рот ложку с бульоном и мелкими грибочками.Через секунду гримаса недовольства искажает его юное лицо, и организм, отвергая все инородное, заставляет Коннора выплюнуть суп себе под ноги.