Лето. 24 июля (1/1)

Коннор раскрывает дрожащие веки рано на рассвете, когда тонкую полосу горизонта только-только румянит алым заря, когда первые лучи золотой звезды робко касаются заспанных очей остывшей землицы и рассеивают тьму своим слабым бледноватым свечением, когда за ночь маленькие певчие птички успевают освободиться от оков беспокойного сна, разжав его незримую, но крепкую хватку, и распахнуть рот, объятые каким-то особенным животным вдохновеньем, чтобы пролить на почивающий мир мелодию своей неповторимой утренней серенады. Тогда Коннор разлепляет слипшиеся ото сна ресницы. Тонкой свирелью ветер сопит у него над ухом тихую сладкую колыбельную, шелестит нежно травой густеющей, высвистывает, точно искусный композитор, необычный воздушный узор меж деревьями. Чуть поодаль от него безмолвно затухают последние угли небольшого костра, и бледная тонкая струя седого дыма бесследно растворяется в этом зыбком предрассветном мареве. Хэнк и его расслабленный профиль – вот первое, что видит Коннор спросонья. Хэнк как всегда сидит рядом, на своем рюкзаке, умиротворенный, сонный очень, усталый, безвольно уронив косматую голову на скрещенные на коленях руки, упирается бородой серебряной в предплечья и глядит глазами слипающимися, серыми от дымки сонливости, в пустую туманную даль. Глаза его, две глубокие голубые лагуны, упорно закрываются уже около часа, но он держится – упрямо, стойко досиживает свою первую вахту. Коннор замечает не без интереса: молчаливый проводник его никогда, даже сейчас, не будит попутчика на свое законное второе дежурство, не тревожит собственноручно, не решается, всегда ждет чего-то – пока Коннор сам не проснется, быть может. Эта маленькая удивительная деталь, равно как и другая тысяча незаметных невообразимых деталек, которые он наблюдает за Хэнком мимолетом, находит в сердце Коннора неожиданный отклик. Он не может дать точную классификацию этому чувству, что заседает в груди, что всякий раз ненавязчиво скребет изнутри его ребра: и приятно вроде, но и неудобно в то же время. Неопределенно. Одно ему известно точно – то поведение Хэнка, отстраненное и по-своему заботливое, вызвано, вероятно, лишь последствием его первой попытки разбудить парнишку, той самой, когда Коннор в беспамятстве своем нечаянно полоснул его ножом. Рана та зажила в итоге, но память об этом событии, яркая, неприятная, травмирующая, все равно осталась, царапнула душу похлеще холодной серебряной стали – именно так, по-крайней мере, думал сам Коннор. Он не может теперь, не имеет права винить Хэнка в этой обоснованной вполне предосторожности, в этой маленькой, легкой перестраховке, в этом желании не приближаться к Коннору лишний раз – признаться, еще ни перед кем ему не было так стыдно за свою типичную реакцию на внезапные, незапланированные прикосновения. Если уж на то пошло, ему вообще никогда не было стыдно. Это был своего рода инстинкт – защитись, а уж потом разбирайся. Он даже не считал это чем-то неестественным. Но с Хэнком... нет, Коннор никогда не хотел бы ранить мистера Андерсона, специально ли, случайно. Теперь же, когда времени назад не вернешь, когда не отменишь былых событий, он просто не мог понять этого странного человека, этот живой клубок неразгаданных противоречий, не мог понять почему Хэнк, тем не менее, до сих пор продолжает настолько упорно заботиться о чужой бодрости. Он мог бы будить его "палкой с безопасного расстояния", как и хотел до этого. Так почему же не будит?Раньше, например, в военной академии, Коннора всегда бесцеремонно поднимали часов в восемь, ударяли чем-нибудь звучным и тяжелым прямо по изголовью двухъярусной железной койки, чтобы нагнать в комнате безобразно лишнего шуму. А сейчас на дворе едва ли четыре утра, Хэнк выглядит измотанным очень – ему бы и самому отправиться на боковую на час раньше, – но он молчит, стойкий, принципиальный, не говорит ни единого лишнего слова. И как это понимать прикажете? Тогда в ответ и Коннор не будит Хэнка тоже, позволяя ему проспать свои законные часы отдыха где-то до полудня – иногда, бывает, часов до двух-трех, если не больше, – пускай даже это закономерно замедляет их путешествие еще больше. Коннор насчет этого совсем не против. Он привыкает постепенно приучать свой организм вставать раньше обычного, чтобы не заставлять Хэнка сидеть лишние минуты – лишние десятки минут, – в унылом одиночестве. С этим нет никаких проблем – Коннор итак приспособлен к четкому расписанию, всего-то и надо, что подстроить его под новый персональный режим отдыха. Лишь страшно подумать, сколько процентов набежит на итоговый счет к оплате. Услуги доставки нынче совсем не дешевые.Окончательно прогнав морок сна – в котором ему снился красивый сад с неестественно розовыми листьями на деревьях, – Коннор дергается едва уловимо, подносит к лицу расслабленную руку, чтобы протереть глаза, ото сна затуманенные, но Хэнк, поймав какое-то движение краем глаза, тут же переводит на него усталый взгляд, оборачивается. Коннор даже замирает на мгновенье, заметив этот жест случайно, опускает руку обратно на землю, страшась отчего-то быть обнаруженным, касается слабо пальцами глаз и носа, точно кот, что укрывает мордочку от яркого света – прячется, прикрывает веки, будто спящий, а сам глядит тайком, из-под ресниц трепещущих, из-под пальцев вяло согнутых, на темный пропитанный сонливостью силуэт, внимательно его изучающий. Лазурь чужих глаз скользит вверх по его фигуре, останавливается на лице, безмятежно разглаженном, оглядывает чуть приоткрытый рот, нос и скулы. Хэнк глядит на него, такого, какое-то время, а потом, закусив нижнюю губу в легкой улыбке, с тихим полусмешком осторожно тянет к нему свою бронзовую руку. Вот сейчас, сейчас, думает Коннор, сейчас он разбудит его, отжурит за то, что он, Коннор, отлынивает от работы уже какое-то время, но Хэнк, этот не поддающийся анализу человек, вместо того тянет руку к пледу, покрывающему худые бедра Коннора и подцепляет теплую ткань пальцами невесомо, чтобы заботливо подтянуть ближе к плечам, с которых она за ночь успевает скатиться. Коннор ловит его движения с замирающим сердцем, с трепетом на кончиках пальцев, не смея ни вдохнуть, ни выдохнуть или вообще хоть как-нибудь пошевелиться, страшась вспугнуть Хэнка, уличить в тот личный момент, который застать был не должен. Он вспоминает, что вынужден сделать вдох, лишь тогда, когда легкие начинает жечь нестерпимо от пустоты, в них образовавшейся. Но пальцы Хэнка, их случайное касание его плеча, такое личное во многом, почти интимное, выбивает из груди Коннора и эти жалкие остатки. Так неожиданно столкнуться со скрытой заботой Хэнка – той, что он проявляет всегда невербально, – напрямую, что Коннор вмиг забывает обо всем на свете. Никто никогда еще не делал для него чего-то подобного. Он слабо втягивает воздух через рот, притворяясь, что сопит в глубокой дреме, пока сам в то же время снова и снова прокручивает в голове все, что нечаянно обнаружил. Он лежит так, неподвижный, несколько томительно долгих минут, пораженный этим простым незначительным действием, своим невольным странным открытием, желая разделить на двоих их нечаянный момент какой-то особой искренней близости, пока не решается все же распахнуть свои веки безбоязно, посмотреть на Хэнка как всегда – не таясь, прямо. Хэнк замечает его взгляд спустя какое-то время и прячет губы в локтя изгибе. — Доброе утро, спящая красавица, — говорит он хрипло, язвительно, но Коннор знает теперь, чувствует, что во фразе этой нет и намека на былую грубую издевку. Он сладко зевает, вытягивается в струну, протягивая вперед обмякшие руки, и, немного потянувшись, переворачивается на живот, упирается в землю локтями. — Полагаю, — с зевотой роняет юноша, — я должен ответить тебе "спокойной ночи"? — и шутливо приподнимает темные брови. — Полагаю, — передразнивает его Андерсон, — ты задолжал мне одеяло. Сидеть тут я уже порядком задолбался. Они меняются местами: Коннор лениво выбирается из-под пледа и без вопросов заступает на свою заслуженную вторую вахту, а Хэнк ложится напротив, повернувшись спиной к костру, подложив под голову жесткий рюкзак в качестве подушки. Обычное начало дня для них обоих, но такое теплое отчего-то – или, быть может, то солнечный свет на ясном небосводе так прогревает Коннору косточки... – обычное начало дня, но все равно почти что необъяснимое. Так или иначе, но небосвод действительно ясный. Купол над ними наконец проясняется, становится чистым и безоблачным. Одинокая хмурая тучка, что весь день нависала вчера над их головами, к сегодняшнему утру окончательно рассеивается, пропадает куда-то – такой чистый и светлый горизонт определенно предвещает миру нечто хорошее. Только душно становится отчего-то, дышать трудно, воздух плотный и горячий очень, будто часа через три или четыре после пробуждения Коннора на улице образуется настоящий огненный штиль. Птицы, словно сдаваясь под его напором, поют чуть меньше, пока не замолкают полностью, превращая округу в неуютную необитаемую пустошь. У самого горизонта они собираются в большие черные стаи, клубятся, воркуют и вдруг куда-то испаряются. Странно до жуткого, но зато Хэнк сможет поспать беспрепятственно – вот и все, что думает на этот счет Коннор. Он все еще хранит, все еще помнит то нечаянное тепло чужих пальцев на собственном плече – заботу, которую Хэнк проявлять не обязан. Но он проявляет, таясь отчего-то – не желает, чтобы Коннор заметил. Коннор замечает. Коннор и сам хотел бы заботиться о спокойном сне мистера Андерсона. По мере возможности он заботится. Коннору нравится вторая вахта. Нравится хотя бы тем, что за время то – пока Хэнк пребывает в царстве Морфея, – в тишине и спокойствии, не торопясь никуда особо, Коннор успевает переделать множество дел, множество своих привычных утренних ритуалов: достать, например, отцовский бритвенный набор и раз в пару дней осторожно побрить ставшие шершавыми щеки, уложить волосы в аккуратную прическу, пускай которая и растреплется к концу дня по-обыкновению, выхлопать одежду от грязи и дорожной пыли и в принципе почистить себя по мере возможности. Минут десять-пятнадцать он выделяет и на проверку целостности заветной коробочки – то протрет ее хорошенько, то ощупает полностью, страшась выявить новые царапины или какие-нибудь незначительные трещины (к счастью, в рюкзаке его грузу практически ничто не угрожает). Потом, ближе к самому концу дежурства, он готовит завтрак – или обед, если придираться к терминологии, – из того, что остается у них с вечера, и, проанализировав дорогу, по памяти зарисовывает на помятую одностраничную карту пройденный ими маршрут, если не успевает сделать этого перед заходом солнца, отмечает на обратной стороне день недели – структурированная четкость такая помогает ему держать все путешествие под чутким персональным контролем и отслеживать его прогресс не только мысленно, но и графически. Все остальное время вахты представляют собой наискучнейшее развлечение, пускай защиту мистера Андерсона Коннор и считает делом благим и необходимым. Несмотря на все это, тотальное, беспробудное бездействие нередко вгоняет Коннора в тоску, нагоняет глубокую ленивую дрему. Ожидание новых событий или каких-нибудь ярких впечатлений становится почти нестерпимым и отдается потому в руках мелким назойливым зудом. Умом-то он понимает, что отсутствие проблем не так уж и плохо, отлично даже, если можно так выразиться, но сердцем горячим... Так, пару раз за месяц, бывало, мимо их лагеря пробегал какой-нибудь дикий зверь, не хищник даже, шелестел травой высокой и худыми ветвями. Когда это случилось в последний раз, Коннор выхватил лук, нацелился на источник шума, но промахнулся – одинокая деревянная стрела поразила лишь глухую пустошь. Вот и все, собственно, веселье. Дело идет к полудню. Вскоре невероятное тепло воздуха и практически полный штиль замечает даже мистер Андерсон и просыпается потому ближе к обеду, проспав часов шесть-семь от силы. Он встает неторопливо, сетуя на жару невероятную, на духоту и на спертость воздуха, и лениво протирает уставшие глаза пальцами. Светило, никак не скрытое за облаками, нещадно слепит его заспанные очи. Хэнк даже отворачивается на секунду, безрезультатно закрываясь руками от его яркого, выжигающего все сущее сияния. С удивлением Хэнк отмечает так же, что теперь у него невероятно болит голова, гудит нещадно, непонятно, точно после резкого перепада температуры или прицельного удара в темечко. Неуловимое чувство тошноты застревает у него где-то прямо в горле, но он предпочитает все это, беспочвенное, проигнорировать, тем более, что Коннор, заприметив чужое недомогание, вмиг вызывается заварить проводнику лечебный отвар из ромашки. Отвар получается на удивление вкусным, чем-то напоминающим обычный зеленый чай без сахара. Хэнк давно не пил чего-то настолько легкого. Для Коннора же, впрочем, ничего удивительного нет: он не имеет привычки занижать свои способности, наоборот – всегда выгодно их подчеркивает, знает на зубок и потому применяет умело, пользуется, да так, что иногда даже в глазах многих может показаться через чур гордым и высокомерным. Он так и говорит Хэнку, что отвар не мог бы выйти иначе, на что Андерсон лишь хмыкает, говоря как бы: "Конечно, всезнающий ты говнюк, все-то у тебя выходит как по дурацкой инструкции". Они выдвигаются в путь, когда самочувствие Хэнка немного стабилизируется. Коннор хоть и рад двигаться дальше, но следит за этим с полной серьезностью. Хэнк отнекивается от него, строя из себя, честное слово, настоящего дурного ребенка, но Коннор неумолим: справляется о его здоровье каждые минут тридцать, предлагает заварить еще немного лечебного варева. Под повелительной заботой этой даже Хэнк вскоре устает сопротивляться и просто следует всем указаниям юноши – чему-то вроде хорошего отдыха на минут пятнадцать или разминки для заледенелой шеи. — Ты там что, на медика учился, м? — осведомляется Хэнк шутливо, не удержав в итоге своего искреннего любопытства. Пугающая мысль о том, что надо бы узнать Коннора получше, уже несколько дней вертится в его серебряной голове, грозясь вскоре превратиться в настоящую навязчивую идею. Коннор-то все про него знает, а он? Даже нечестно как-то. Коннор качает головой, отвечает спокойно, нейтрально, неопределенно:— Я просто многое знаю, Хэнк, ничего более, — чем только вводит Андерсона в еще больший ступор, чем до этого.— Увиливаешь от вопроса, Коннор? — лукаво спрашивает он тогда, но парнишка одаривает его вдруг таким серьезным безэмоциональным взглядом, что желание язвить у Хэнка тут же улетучивается, пропадает напрочь. В такие моменты его юное округлое лицо становится не по годам взрослым, взгляд – еще более четким, направленным, осознанным. Более анализирующим, что ли. Хэнк поджимает губы. Коннор поясняет вежливо:— Это странный вопрос, Хэнк. Сейчас всех учат одному и тому же. — Ага, но обычно мои клиенты едва ли знают, как использовать пластырь, — фыркает Андерсон. — Ты сгущаешь краски, сержант. Я стараюсь обращать внимание только на потенциально полезную информацию. Вот и весь секрет. Хэнк кривится этому прозвищу. — Почему ты все продолжаешь так меня называть? Полиции ведь уже давно не существует. — Не знаю, — Коннор отводит карие глаза, — мне нравится это обращение. Оно емкое, хорошо тебя характеризует. Разве нет? Говорят, — грамотно переводит тему юноша, — ты мог стать лейтенантом. Почему не стал? Хэнк решает проигнорировать то, как непринужденно, с легкой руки Коннор уводит их разговор в совершенно новое русло. Стремление сгладить углы ему все равно несколько непонятно. — Да вот, знаешь, — начинает Хэнк в своей привычной манере, — конец света свалился на голову, не до лейтенантов стало. Коннор снисходительно замолкает, опускает голову. Хэнк ловит себя на внезапной мысли, что все, что он говорит, не имеет для Коннора того же значения. Конец света для него – лишь новая обыденность. Обычная, нормальная реальность. Вероятно, в его случае концом света было бы вообще что-то невообразимое, что-то вроде пришествия Ктулху или разрушения всей планеты пришельцами. Это осознание, равно как и осознание того, что ему есть какое-то дело до определений, немного раздражает Хэнка. Он поясняет со вздохом:— Слушай, Кон, вся эта херь с регалиями – это, м, очень сложная система, понимаешь? Была, по крайней мере. Лейтенантов не дают кому попало. Для этого нужны годы упорной работы. Да и потом... какой теперь толк от этих сраных титулов. — Мне кажется, свой ты уже заработал, — улыбается Коннор ободряюще. С Хэнком он часто улыбается. Он продолжает, смакуя каждое слово: — Лейтенант Андерсон. Хорошо звучит, не находишь? Лей-те-нант. — Ой, да иди ты, — отмахивается Хэнк беззлобно, несколько смущенный этим заявлением. Да, губы Коннора часто трогает едва заметная воздушная улыбка. Он ловит себя на этой мысли совершенно спонтанно. Взгляд становится теплее и расслабленнее, тон – мягче. Иногда кажется, что с Хэнком просто не получается иначе. Потом Коннор вспоминает любой год до этого, холодную маску серьезности, необходимость подавлять все эмоции. С Хэнком не только не получается вести себя иначе – так получается вести себя только с Хэнком.Они идут дальше, откладывая неудобные разговоры в дальний ящик. На улице стоит до одури теплый день – пожалуй, даже самый теплый за все последнее лето. Тонка та призрачная грань, отделяющая его от адского пекла пустыни. Под ногами хрустит подсохшая трава, а горячий воздух размывает далекие пейзажи. Хэнк снова забирает волосы в тугой хвост, недовольный своим вспотевшим затылком, раздевается до футболки, а рубашку завязывает на поясе. Коннор наоборот – снимает футболку, оставляет сверху одну лишь распахнутую рубаху с закатанными по локоть рукавами. Обычно он так никогда не поступает: четкий округлый рубец у самой диафрагмы, похожий больше на след от небольшого острого цилиндра, ровный укус или линию, проведенную на коже циркулем, отвратительно венчает грудь Коннора, как нечаянное пятно на искусном холсте художника – это не то, что он привык показывать людям. Но с Хэнком... с Хэнком он чувствует удивительный комфорт, храбрость открыться, отсутствие какого-либо стеснения. Возможно, потому что Хэнк почти никогда не задает лишних вопросов. Возможно, потому что рядом с ним он не боится быть настоящим. Возможно, именно потому он и готов дарить ему свои бесполезные улыбки.Уже через полчаса от начала пути на чистом горизонте объявляются вдруг размытые треугольные крыши, а через полноценный час путники, наконец, набредают и на сам брошенный город, небольшой, заросший вездесущей лозой и высокими зелеными кустарниками. Франкфорт – так гласит его обшарпанная зеленая вывеска. В груди Коннор ощущает вдруг неприятное, обидное чувство: пройди они вчера перед стоянкой хотя бы еще с десяток километров, они, возможно, ночевали бы не на холодной земле под открытым звездным небом, а на чьем-нибудь забытом прогнившем матрасе. Счастье, которое все это время было так относительно близко!.. Всем сердцем Коннор любит такие прелестные дни, когда холодная лунная ночь выпадает на момент их пребывания возле какого-нибудь старого поселения или одинокого дома, заброшенной фермы посреди полей и лужаек. Таких мест достаточно много, по крайней мере в этой части Америки. День через день они поочередно ночуют то на скрипучем диване, то на холодной земле, страшась однажды простудить себе что-нибудь. Оставаться в домах – вот настоящее наслаждение. Вахту в этом случае, конечно, все равно вести надо, но и безопасности меж тем ощущается многим больше. Ощущается вместе с этим и уют цивилизации, и тепло проеденной молью простыни. Что-то привычное. А что на улице? На улице холод и шум нестихающего ветра, трава влажная, жуки повсюду – они итак везде, безусловно, но там их просто невероятное количество, – риск простудить почки и вероятность быть подстреленным кем-то с далекого расстояния. Костер заметить легко все-таки, а спать без него невыносимо промозгло. Но даже этот новый городок – не такой большой, как Детройт, но и не маленький, как Стилсвилл, в котором они побывали на этой неделе, – не остается в итоге без какого-либо изъяна: дороги его, поросшие редкой травой и клевером, завалены так же сильно, так же обильно, как дороги другого города "Ф", до которого они кое-как добираются после погони в Энн-Арбор. Чем ближе к центру ведет асфальтовая лента, чем дальше уводит она путников от тихих спальных районов, тем больше куч разбитого деревянного и картонного мусора, обломков рекламных щитов да треснутых вывесок и ржавых перевернутых набок автомобилей, выстроенных в ряд на подобии поросшего мхом заграждения, становится рассредоточенно там по всей главной улице, тем больше венчают они ее ответвления, покоятся у подножий зацветших мотелей и забегаловок, дизайном своим напоминающих что-то прямиком из середины двадцатого века. А по бокам от городской полосы виднеется только глухая зеленая пустошь – лишь пара-тройка одиноких деревьев величаво высятся за чертой Франкфорта, а не где-то в ее пределах.В общем, город выглядит достаточно аппетитно. Коннор решает, что надо бы завернуть в его центр мимоходом – подглядеть, не осталось ли там в закромах чего действительно полезного, – пускай Хэнку эта идея не нравится решительно. Мародерское отношение Коннора ко всему, что не приколочено к полу гвоздями, хоть и понятно Хэнку на все сто процентов, вызывает в душе неприятные ассоциации с "Охотниками". То были люди, не гнушающиеся лишний раз замарать руки расхитительством очередной старой могилы. В отличие от "Иерихона", "Охотников" можно было встретить буквально повсеместно. За всю свою контрабандистскую карьеру Хэнк не раз имел с ними дело и знал, какими низкими типами они бывают. Коннор таковым, безусловно, не является, но Хэнку его порывы все равно кажутся чем-то схожим. Хэнк не очень-то жаждет соваться в новый город все глубже: и невооруженным глазом видно, что там почти не развернуться, перелезать придется, дорога слишком разбитая – проще обойти его с краев и забыть навсегда как одно ужасное недоразумение. Да и атмосфера принятию решения никак не способствует: вся живность совсем скрывается из виду, не поет, не рычит, не свищет, делая всю близлежащую округу какой-то чуждой, враждебной. Вымершей. Даже стрекота насекомых – и того не слышно. Гробовая тишина, преследующая их уже какое-то время, настораживает, кажется знаком не вполне хорошим, но Коннор плюет на эти предрассудки и уверенно вступает в окрестности разворошенного временем поселения. У Хэнка даже нет сил злиться на эту мальчишескую своевольность – он просто рад тому, что Коннор снова ведет себя как типичный Коннор. Разгромленные городские улицы мрачно встречают их поваленными мусорными баками, спутанными между собой проводами с упавших линий электропередач, огромными ямами на асфальте и ржавыми от дождя машинами, поставленными кем-то посреди пути в качестве непроходимого просто так заграждения. Коннор осматривает их внимательно, вдумчиво: каждый такой артефакт из прошлого может хранить в себе определенную предысторию. Быть может, жители города оборонялись от кого-то много лет назад? Может, не все еще покинули его пределы?.. Он ловко перепрыгивает через металлический автомобильный барьер и направляется дальше. Хэнк, ворча под нос всякие непристойности, кое-как перебирается следом. — Я, уф, я уже говорил тебе, как ненавижу карабкаться?..— Раз пять на этой неделе, — непринужденно отвечает Коннор, даже не обернувшись.— Господи, ты их что, — Хэнк осекается на мгновенье, перебирается через капот очередного авто, и, едва не зацепившись штаниной за заостренный отстающий от кузова бампер, глухо матерится, — ты их что, правда считаешь?..— Нет, не считаю. Просто у меня очень хорошая память.Хэнк роняет понятливое "а".— И, эм... и много ты помнишь?— В каком смысле? — юноша хмурит брови. Осторожно обходит широкую прогалину на асфальте. Хэнк бросает на нее взгляд в глубокой задумчивости, пытаясь яснее сформулировать свои и без того понятные, на его вкус, мысли. — Ну... твоя башка, она больше похожа на жесткий диск, который записывает все на свете, или это блокнот с ограниченным числом страничек?— Я не считаю подобные сравнения уместными, — растерянно отвечает Коннор, осматривая очередное препятствие.— Ну, прости, зануда.— На самом деле, — Коннор перепрыгивает через короткую яму, — это больше похоже на запись с фотокамеры. Со временем часть образов стирается, но большинство из них все равно остаются четкими спустя годы. — То есть, все-таки жесткий диск, — хмыкает Хэнк удивленно. — Фотография.— Да хоть ксерокопия, педант малолетний, — перебивает он, перепрыгивая яму следом. Едва не оступается. Матерится. — Что ж, фотка, значит. Ну и? Какая, например?— Например? — юноша задумчиво отводит в сторону взгляд. Впереди дорогу преграждают густо поваленные деревья. Коннор решает свернуть от них к узкому переулку между домами. — Я помню самое первое упоминание твоей ненависти к подъемам. Заставленная эстакада, машины. Твое ворчание. Даже сейчас могу воскресить это в деталях: услышать наши диалоги, шум ветра и заведенного мотора, почувствовать тепло солнца на коже. Сказать, какого цвета машину мимолетом видел в конце третьего ряда. — Ты человек вообще? — усмехается Андерсон, почти нагоняя приятеля. В последний момент Коннор ловко перескакивает через плетеный проволокой забор, вновь разрывая между ними дистанцию. Хорошо хоть, что нога Хэнка больше не беспокоит, и шагать да маневрировать теперь становится легче, а то бы он точно плелся за пацаном как ворчливая черепаха.Коннор отвечает:— Да, с биологической точки зрения, — и коротко пожимает плечами. Хэнк снова едва заметно смеется. С биологической. Это ж надо было придумать. Упираясь ногами в решетку, он подтягивается кверху. Коннор продолжает: — Когда я был младше, отец заметил, что я смотрю на мир не так, как мои сверстники. Я, как бы выразить это яснее, всегда все анализирую. Он сказал, что это полезный навык, и я стал его развивать. Да уж, Коннор точно отличается от всех своих сверстников... Да что там, от всех людей, которых встречал Андерсон, если уж на то пошло дело. Чего стоит один лишь его голос – всегда четкий, поставленный, без лишней картавости, заикания и шипения, без хрипов и придыханий, звонкий, отдающийся в голову направленным звуковым потоком. Вышколенный, выверенный до идеального, нечеловеческого в обыденном понимании, дикторского. Не говорят так в обычной жизни. Хэнк согласен, что и взгляд Коннора – это тоже нечто невероятное. Коннор не смотрит, Коннор вычисляет и прикидывает, и процессы эти очень явственно отражаются в его черной зеркальной радужке. Ощущение его взгляда на коже похоже на чувство, словно тебя сканируют насквозь, забираются в душу и ее самые потаенные части, выслеживают что-то, выпытывают. Кем бы ни был его отец, но этот человек культивировал в Конноре настоящего живого робота. Дар это, проклятие? Хэнк не знает. Юноша продолжает, как бы подтверждая его сомнения:— Чтобы не захламлять память, прежде всего я стараюсь обращать внимание только на самые важные вещи, потому что иногда помнить все на свете – не то, чего ты в действительности хочешь.Только важные вещи. Изобразительное искусство, музыка – все идет в топку. Остаются лишь навыки бойскаутов да наставления товарищей военных. Хэнк теперь понимает такой удивительный разброс в знаниях мальчишки, но лучше на душе от этого не становится. Коннор замолкает. По молчанию этому видно, что парню, как и каждому человеку на этой гребаной планете, как и ему, Хэнку, есть что помнить. Есть что забывать. Но когда забыть не можешь...— Мда, — несколько уныло соглашается Андерсон. — Есть вещи, которые из головы выбросить непросто. Даже после стакана-другого. Даже такому примитивному существу, как я. Про тебя, сверхразума, я вообще боюсь подумать. Коннор замирает на подступи к очередному повороту, оборачивается впервые, чтобы одарить проводника скептическим темным взглядом. В ответ на это Хэнк лишь невинно вскидывает брови, мол, чего он сказал-то такого?Юноша хмурится еще сильнее, задумчивее, когда замечает – чистое небо позади мистера Андерсона вдруг начинает затягиваться. С левой стороны от него на горизонте собираются маленькие белые тучки. Тучки те рьяно, стремительно разрастаются до больших, массивных облаков, покрывающих одну из далеких ячеек неба своей бело-серой пеленою. Коннор видит: и сам небосвод неуловимо начинает темнеть еще больше – так издали на город надвигаются внезапные быстрорастущие тучи. Предвестники грозы, быть может. Летом, особенно ближе к августу, это обычное погодное явление. Коннор отмечает в уме пейзаж мимоходом, ловит скопление облаков на юго-востоке, но практически тут же переводит это событие в разряд заурядных – если что, от внезапного дождя можно будет укрыться в первом же здании, подвернувшемся им по дороге.Так кончается знойный штиль. Медленно в округе поднимается слабый, едва заметный ветер. Хэнк наконец нагоняет Коннора, остановившегося, внимательно всматривающегося куда-то назад, вдаль, и тоже в любопытстве оборачивается.— Будет дождь, — задумчиво констатирует Коннор. Взгляд Хэнка тут же зацепляется за бело-серую облачную полосу на горизонте. — Ага. Тогда не удивительно, чего у меня так башка раскалывается. В доказательство своих страданий, Хэнк прикладывает к виску ладошку. Коннор спешит предложить ему новый отвар, но Хэнк снова от него отнекивается, обзывая приятеля заботливой мамочкой.Тогда они продвигаются дальше. Узкие улочки Франкфорта выводят их в самый центр, уставленный высокими общественными зданиями трех-четырех этажей в размахе. Здания те отбрасывают на дорогу темные смоляные тени. Замшелые машины, что стоят здесь годами, несколько отличаются от тех машин, встреченных ими ранее: из разбитых пассажирских кабин через пустые рамы для стекол высовываются наружу заточенные деревянные пики. В самом конце улицы, упираясь в книжный магазин и постройку со свисающим с крыши билбордом, поперек дороги лежит широкий перевернутый грузовик. Длинный посеревший кузов, что обращен к взору Коннора нижней своей стороной, пробивает темно-красную стену – обломки кирпичной кладки покоятся теперь возле колес грузовика и на самом его боке, – а перевернутая водительская кабина, искореженная многолетней аварией, почти полностью упирается в книжный магазин через дорогу – лишь непозволительно узкая щелочка остается теперь между ним и истлевшим металлическим титаном. Широкие трубы и топливные баки на дне кузова венчают рваные дыры от пуль крупнокалиберного оружия – следы старой призрачной конфронтации, должно быть. Авария та никак не похожа на случайную: тот, кто припарковался здесь так неуклюже, наверняка сделал это, чтобы приградить кому-то дорогу. Недалеко от стены, накрытой треснутым билбордом, словно в доказательство давности этого события, пробивая насквозь бока полуприцепа, рвется к жизни упорное толстое дерево. Его извилистые цветущие ветви высятся над мертвым фургоном вверх на пару-тройку футов и одиноко свисают по ту сторону преграды. Осторожно Коннор подходит к перевернутой набок кабине, упирается ладонью в ее массивный прямоугольный бампер. Поверхность его, раскаленная под воздействием яркого палящего солнца, покрыта не то ржавчиной, не то очень старой, запекшейся гнилью. Застегнув рубашку, чтобы не обжечься, Коннор пытается протиснуться в щель между ним и книжным магазином, втянуть живот посильнее, вытянуться в еще более натянутую струну, но толстый, набитый рюкзак все равно мешает ему маневрировать. Тогда он снимает его, отдает Хэнку в руки и пролезает вперед, на разведку, но даже так шаркает по кирпичам спиною и едва ли в этой щели умещается. Хэнк с беспокойством глядит вслед своей уходящей вперед худой зубочистке. — Ну как, видишь что-нибудь? — спрашивает он с другой стороны заграждения.Коннор перебирается на ту сторону и внимательно осматривает открывшуюся ему сызнова округу.— Тут есть заколоченное окно, — кричит он, развернувшись в сторону магазина. — Должно быть, ты сможешь через него перебраться, если я найду, чем его разрушить.— А это обязательно? — тянет Хэнк с неохотой. — Дальше путь свободен. Осмотрись пока изнутри, а я попытаюсь найти нам что-нибудь тяжелое. Хэнк давит раздраженный вздох и перекидывает чужой рюкзак на ту сторону щели. Коннор ловко подцепляет его пальцами и вытягивает наружу. Вновь натянув его на плечи, он решает осмотреться повнимательнее. Крыша перевернутого грузовика оказывается насквозь пробитой. Юноша заглядывает в дыру, но не находит ничего, кроме лозы, по-хозяйски облюбовавшей пустые останки. С правой стороны кузова растет толстый заросший грибами ствол. Коннор выходит обратно наружу. С другой стороны перекрестка виднеется здание кинотеатра. Черные буквы с вывески, оповещающей обычно о ежедневных сеансах или премьерах новых блокбастеров, хаотично валяются возле его порога. Коннор перебирается на ту сторону улицы и аккуратно протискивается сквозь крестообразную крутящуюся – а сейчас просто застывшую в одном не очень удобном положении, – дверцу. Просторный холл кинотеатра завален крохотными подгнившими обломками. Красный ковер поражают темно-зеленые плесневелые пятна. Коннор петляет по длинным пустым коридорам, увешанным скрутившимися от влаги постерами, пока не натыкается наконец на красный пожарный щит для экстренных случаев. Первым попавшимся камнем, что бесхозно валяется у него под ногами, он сбивает с дверей хлипкий заржавелый замок и достает из щита того маленький, но все равно увесистый топорик. Да, это как раз то, что нужно. Пару минут спустя Коннор возвращается к грузовику и окрикивает мистера Андерсона нетерпеливым возгласом. Хэнк отзывается не сразу – раза со второго. Тогда Коннор просит его отойти чуть подальше от окна и с силой вонзает топор в плотную деревяшку. Удар, второй, третий – непроходимая преграда вскоре поддается и разламывается пополам уже через несколько таких подходов. Кое-как прорубив для Хэнка дорогу, Коннор устало опирается спиной на стену, смахивает со лба набежавшие капельки пота. Топор, с честью выполнивший свою работу, безвольно падает у него пред ногами. Хэнк выбивает остатки дерева и спрыгивает на землю. Взгляд лазурных глаз разом зацепляется за новую острую вещицу. — Господи, где ты его нашел? — спрашивает Хэнк неверяще, а сам подбирает топор в руки и перекидывает его пару раз из ладони в ладонь, прицениваясь, проверяя. — Там, — Коннор кивает в сторону обветшалого здания. — А, старый добрый кинотеатр. Рассадник "Форсажа" и конвейерных фильмов про супергероев. Постой-постой, подожди, дай угадаю: никогда не смотрел никакие фильмы, ага?— Вообще-то, видел один, — отвечает Коннор с такой хитрющей интонацией, словно сумел только что поймать Хэнка в очевидную ловушку и вдребезги разрушить его железную уверенность.— Не может быть.— Это правда! Документальное кино о природе КЦИ считается? — Нет, Коннор, не считается, — устало выдыхает Хэнк, поверив на секунду, что парень еще не до конца безнадежен. — Я говорю про художественное кино. Ну, знаешь, не обязательно основанное на реальных пиздецовых событиях.— Такое в академии не показывают, — подмечает Коннор немного озадаченно.Ну да, что же еще подрастающему поколению будут пропагандировать военные.— Вот что, — уверенно начинает Андерсон, деловито присобачив топор к собственному рюкзаку, — когда мы вернемся обратно в Детройт, я лично всучу тебе в руки свой старый диск "Робокопа" или "Терминатора", ну, не важно. Для общего, так сказать, развития. Мне плевать, где ты будешь искать рабочую апаратуру, но если ты – слышишь? – если ты его не посмотришь хотя бы раз в жизни, я клянусь, Богом клянусь, я найду твою тощую жопу и пинками затащу тебя к любому ебучему телевизору. Ясно тебе, пудель взлохмаченный?Сухие от жары уста Коннора искривляются в легкой, едва заметной улыбке. Он прикусывает нижнюю губу, пытаясь унять свои беглые мысли, и переводит взгляд вниз, безоговорочно побежденный.— Да, ясно.Удовлетворенный отсутствием каких бы то ни было возражений, Хэнк довольно хлопает пацана по плечу – мол, окей, вот и договорились, – и, поправив скатившуюся вниз лямку, молчаливо уходит вперед. Коннор, немного погодя, пускается следом, заглядывая иногда в окна, что принадлежали раньше простым общественным заведениям – аптекам, кафе да небольшим магазинам, что располагают обычно на бесхозных первых этажах, – пока они не покидают, наконец, пределов центральной городской части.Осмотр все не может увенчаться успехом – навязчивые мысли о кинематографе никак не хотят покинуть кудрявую голову Коннора. Чего в нем такого особенного, удивительного? Хэнку вот, похоже, нравится. И что, каков он, тот фильм, каким Хэнк хочет с ним поделиться? Как сильно он отличается от четких кадров обычной документальной хроники? Похож ли он на своеобразный портал в прошлое, что покажет ему, расскажет о том, как все было раньше?.. Рассуждая об этом, Коннор едва ли способен представить себе полные магазинные полки или как по улице, даже той, что они проходят прямо сейчас, беспрерывным потоком мчат красивые пестрые машины, как кипит беспокойная жизнь на узком тротуаре напротив. Воображая себе – точнее, желая вообразить, прочувствовать, – бег металлических мустангов по целому асфальту, их агрессивную беспрерывную скачку, дрожь земли и гул механического голоса, Коннор отходит ближе к бордюру, поднимается, точно пытаясь ощутить за спиной эти неповторимые мурашки от надвигающейся сзади опасности, услышать скрип резиновых колес и шум нового рабочего мотора, отойти, чтобы не быть раздавленным невидимым участником движения.Получается у него туго и плохо, а со стороны Хэнка, возможно, еще и тупо – без настоящих дополнительных впечатлений сложно представить, как ни крути, что раньше это место, как и любое другое место на целой планете, действительно могло быть многолюдным, чистым и ухоженным. Определенно, и сейчас в нем есть своя неповторимая красота: малахитовая лента зелени, широкий одинокий простор и редкое спокойствие – мир этот, единственный из возможных, родной и знакомый, Коннором нежно любим. Но та радужная неизвестность, загадка в красивой ностальгической оболочке, в какую старики по обыкновению обличают свое хорошее былое время, тот старый упущенный всеми Элизиум – все это так или иначе манит его, Коннора, как манят порой увлеченного археолога замшелые руины погибшего древнего государства.И фильмы те, истории любые – лишь очередная интересная тайна, ребус, в котором мозг жадно желает разобраться, разгрести завал невежества и расставить необходимую информацию по полочкам. Это путеводная нить, схватив которую можно отправиться в лабиринт той неизвестной загадочной жизни, в любое время, в любое место и точку истории. Это надежный проводник, верный и единственный. Коннору кажется, что познав однажды это запретное тайное знание, он смог бы познать и самого мистера Андерсона, его странные нелепые обращения и тупые язвительные шуточки. Его печальные взгляды и тоску, запиваемую в подпольных барах Детройта."Робокоп" или "Терминатор". Коннор запомнит.Путники возвращаются в очередной спальный район. На пути им начинают попадаться и самодельные баррикады: похоже, что в городе этом кто-то действительно некогда держал оборону. Это обнадеживает – поля сражений обычно пестрят разного рода находками. Помятые и выцветшие дорожные указатели, на каких обычно пишут названия улиц, разукрашены белым размытым символом, очень графичным изображением маленького крылатого насекомого. "Цикады". Очередной паззл складывается в голове у Коннора в единое целое: "Цикады" – возможные участники конфликта? По крайней мере они здесь точно были... Сложно, конечно, найти то место, в котором бы не ступала нога одного из их представителей. С тех пор, как их командный центр в Солт-Лейк-Сити пришел в негодность, был уничтожен кем-то, молва о них, конечно, стала разноситься все реже. Поговаривали даже, что их организация, одна из самых старейших и долгоживущих, и вовсе распалась, но Коннор никогда не верил подобным небылицам. "Цикады" – не просто кучка людей, рассредоточенных по всей стране, это целая идея. Идеи будут жить всегда. Пободно паукам, они будут расползаться даже по таким городам, как Франкфорт, оставлять свой знак, свой след, помогать идти на голоса*. Плести сети. Наверняка и сейчас их адепты притаились где-то неподалеку, выжидая своего заветного часа. Коннор не сообщает Хэнку о том, что видит, но он почти уверен, что Хэнк замечает знак тоже. "Цикады" никогда не были однозначной организацией, каждый человек в карантинной зоне относился к ним по разному. В среде военных отношение к ним всегда было явственно негативным, в среде людей, отдаленных от новой тоталитарной политики – разнообразным. Коннор не знал, что Хэнк думает на их счет, знал лишь, что в светлое будущее он точно не верит. Не хотелось лишний раз поднимать эту тему, акцентировать внимание на подобных ненужных мелочах или нарываться на, скажем, нечаянный конфликт интересов.Но "Цикады", кажется, и сами успешно преследуют их: на одном из каркасных домов, к какому Коннор решает повернуть, чтобы осмотреться, на гаражной дверце призывно от края до края выведен краской еще один их знак, аккуратные расправленные крылья и длинное полое брюшко. Хэнк хмуро оглядывает поднимаемую дверцу и скрещивает на груди широкие руки.— Выпендрежники, — бросает он брезгливо.Коннор равнодушно оглядывает изгибы двух пар распахнутых крыльев. Он не хочет отвечать на чужую провокацию, но Хэнк, вестимо озадаченный, продолжает:— Думаешь, эти уроды еще здесь?— Узор стертый и старый, — отвечает Коннор без энтузиазма, словно диктует сейчас очевидные вещи из своей умной книжки. — Должно быть, здесь давно никого не было.— Хм, — Андерсон касается бороды пальцами. — Тут мог пройти дождь.— Хэнк, это же не гуашь, — брови Коннора сходятся на переносице.— Да знаю я, я просто не хочу нарваться на этих придурков.— Есть какая-то история, которую я должен услышать? — учтиво интересуется Коннор.— Господи, нет. Конечно нет. Не знаю как ты, а я сыт по горло, что "Цикадами", что "Иерихоном". Один хер, они мешают мне нормально работать. Ты-то у нас мальчик общительный, конечно, может тебе на них и похеру.Коннор решает проигнорировать последнюю фразу, звучащую несколько претензионно.— Можешь подождать меня здесь, — говорит он в итоге. — Я не настаиваю.— Да нет уж, пошли. Кто-то же должен прикрывать твою аппетитную для неприятностей жопу.— Твоя извечная обеспокоенность моим причинным местом уже перетекает в разряд нездоровой, мистер Андерсон.— Бьешь меня моим же оружием, Коннор? — усмехается Хэнк, смущенный таким хитрым, но очень деловитым тоном своего собеседника, и, может, даже гордый немного за пацана, что от общения с ним постепенно раскрепощается. Коннор ему ничего не отвечает, но все равно тихо выпускает из ноздрей воздух наподобие такой же короткой усмешки. Хэнк поджимает губы. — Уел. Недурно.Вместе они заходят в дом. Коннор осматривает гостинную с развалившимся, свисающим с потолка гипсокартоном, но находит внутри только мусор: бесполезный, вроде пустых бутылок из-под воды, и не очень, вроде скотча или лезвия ножниц. Он раскладывает мелкое барахло по карманам, чтобы рассортировать немногим позже. Хэнк же стоит у входа, привалившись к дверному косяку длинным плечом, и безучастно следит за этим зрелищем. На продуваемых ветром занавесках играют черные тени от листьев разросшегося кустарника, мерно скрипит деревянная форточка. В лучах яркого солнца в воздухе сгущается тяжелая, увесистая пыль.Так они заглядывают еще в несколько жилых помещений. А ветер на улице меж тем все сильнее набирает свои обороты, дует в спину, подгоняя вперед одиноких путников. Погода, жаркая невозможно, невыносимо, портится так стремительно, так внезапно, что ни у кого больше не остается сомнений в том, что вскоре на Франкфорт прольется дождь, засверкает гроза, закричит засмурневшее небо. Скрывая золото теплой звезды, над городом вскоре сгущаются вязкие тучи. Из слабых и белых они медленно превращаются в серые, из серых – в насыщенно черные. Трава под напором такого разгульного воздушного потока мелко колышется, припадает волнами к самой земле. Слабо трясутся листья деревьев. Коннор поглядывает наверх с все более нескрываемым опасением, с нарастающим ощущением легкой тревоги, думает, что надо бы закончить здесь все поскорее и уйти от удара стихии как можно дальше, пока еще это остается возможным. Или засесть где-то здесь, быть может – переждать возможную неприятность. Эх, подумать только, а день ведь так хорошо начинался...Вскоре и Хэнк, за неимением занятия получше, сам подключается к тщательному осмотру новых помещений, заглядывает в маленькие жилые дома у дороги. В одном из таких, с пробитой насквозь стеной, с осыпавшейся крошкой утеплителя под ногами, следуя за утробным клацаньем больного существа, он натыкается вдруг на обросшего оранжевым грибком щелкуна, но пробивает ему топором голову еще до того, как тот успевает сделать хоть что-нибудь. Раздробленный череп обрюзгшего больного хрустит и крошится, от макушки отваливается толстый грибной нарост, хрипит и клацает голое горло, и сам щелкун вскоре безвольно оседает на пол, подхваченный хладной рукой неотвратимой смерти. Еще один щелкун располагается в другой комнате, но его на себя берет Коннор: подкравшись к нему со спины незаметно, он вонзает найденные ножницы в чужую заросшую глотку, вспарывает раздутую яремную вену на шее. Чернявая кровь брызжет на потертый деревянный паркет и худые пальцы, окропляет ползучие листья лозы своими маленькими растекающимися дорожками. Сдвоенное проржавевшее лезвие неприятно застревает в шее зараженного. Коннор пытается потянуть его на себя, вытащить, но все безуспешно – ножницы плотно заседают в чужой неподатливой плоти, вонзаются в нее крепко-накрепко. Тогда он бросает орудие убийства прямо там же и отходит от щелкуна на приличное расстояние, позволяет ему упасть беспрепятственно и, булькая и царапая пол ногтями, наконец истечь кровью.Приятели переглядываются. Коннор брезгливо отряхает грязные руки. Хэнк, подбирает с пола какую-то тряпку и протирает ею перепачканное лезвие. В зачищенном доме том хранятся лишь строительные инструменты и парочка припрятанных кем-то энергетических батончиков. Хэнк умыкает себе немного, пока Коннор краем глаз снисходительно наблюдает за этой картиной. Самого его интересуют куда более практичные вещи: из ящика с инструментами он достает одну желтоватую отвертку, но не успевает даже отложить ее в дальний угол, чтобы использовать позже – еще один щелкун, одетый в порванный черный комбинезон, напоминающий чем-то военную форму, оказывается заперт кем-то в соседнем каркасном строении. Об этом их острому слуху сообщает характерное утробное щелканье и шарканье ногтей по деревяшкам. К тому же входная дверь того жилого дома подозрительно подперта старой деревянной шваброй. Хэнк снимает ее с неохотой. Скрипит белая дверца, выпуская наружу большое обросшее грибами нечто. Отверткой Коннор пронзает агрессивному зараженному щеку. Тогда Хэнк добивает дезориентированного бедолагу прицельным ударом топора в темечко, разбивая и без того разделенное надвое лицо, напоминающее грецкий орех, еще больше.Отсутствие кого бы то ни было, кроме щелкунов, в этой части Франкфорта наводит Коннора на мысль, что в город этот уже год – как минимум! – не ступала нога невезучего человека. Ни бегунов, ни даже сталкеров – лишь многолетние зараженные третьей фазы сиротливо и неприкаянно бродят по его заставленным, забаррикадированным улицам. Картина произошедших событий в каштановой голове начинает складываться все яснее и яснее: Франкфорт, вооруженное столкновение лет пять назад. Может, десять. В этом промежутке, в общем-то. "Цикады". Вероятно, военные. Исход с неясным успехом и остатки зараженных солдат, как единственный след в истории.— Пойдем-ка отсюда, — предлагает ему Андерсон.Коннор вынужден согласиться. Он презрительно оглядывает поверженного щелкуна напоследок, замечая на деформированной шее серебристый армейский значок, вросший в новую кожу наполовину, и, покидая последнее помещение, разворачивается на север. Вместе Хэнк и Коннор выходят за пределы спального района. Впереди них вновь простирается одинокое пустынное поле, дальняя живописная дорога, короткое прощание с цивилизацией. Так заканчивается город. Коннор запускает руки в карманы, проверяет улов. Немного, но жить можно.Неожиданно, сильный морозный холод пробирает его изнеженные теплом косточки. Юноше чудится даже, что температура воздуха здесь резко падает сразу на несколько десятков градусов – улица, равно как и вся холмистая округа, вмиг становится удивительно и неестественно промозглой, точно тяжелая ночь тотчас опускает на землю свой непроницаемый иссиня-черный панцирь. Ночи нет, но сухая земля все равно стремительно остывает, замораживается. Коннор ежится, ощущая, как его открытую чуть загорелую кожу каскадом покрывают мелкие неприятные мурашки. В беспамятстве он обнимает себя за плечи, растирает их огрубевшими ладонями – все равно холодно. Он оборачивается, озирается, точно слепой новорожденный котенок, по сторонам в поисках источника неприятностей. ...И тогда пораженно поднимает голову. Низкая темная дымка тяжелого мезоциклона хвостом своим почти касается цветущей земли, густо затмевает всю южную часть неба, нависает над полями дикими, движется, уходит вверх, под купол, все нарастающим облачным столбом. Гипнотизируя нечаянного зрители, столб этот закручивается в толстую, массивную грозовую спираль, медленно, лениво, угрожающе, и Коннор, поддаваясь его манящему влиянию, останавливается на месте, врастает в асфальт, в море зелени, точно вкопанный. Слабыми редкими всполохами за сгустившимся облачным круговоротом вспыхивает вдруг какое-то яркое сине-фиолетовое свечение, пустыми отголосками долетает до Франкфорта глухой басистый гром. Вся чугунная туча та окрашена в удивительные переливы темно-серого и зеленого, но в некоторых местах ее венчают рваные голубые просветы. Сильный, бешенный ветер неумолимо гонит эту огромную черную стену вперед, а ее глубокая насыщенная тень все больше накрывает собой дальние поля и заброшенные спальные районы. Над самой землей нависает та темная базальтовая мгла. Середина ее крученого черного облака начинает закручиваться в еще более тонкую, но все расширяющуюся плотную спираль, и тогда воронка, извечный предвестник торнадо, крутясь в своей неистовой вакханалии, тяжело опускается на пустынную долину, поднимая в воздух снопы застоялой дорожной пыли, щекоча хвостом изнывающие скрипящие деревья. Круглыми точно четвертаки глазами Коннор глядит, как прямо перед ним оживает легендарный ужасающий исполин, как пляшет он, как ревет свою грубую гудящую песню, как извивается подобно ядовитой змее перед смертельным ударом. Жадно вырвавшись из облачной клетки, он опрокидывает на мир всю свою ярость, рвется вперед с нетерпением, надвигаясь на Франкфорт как нечто грозное и неотвратимое. Городская округа, окутанная зеленой призрачной дымкой, вдруг становится страшной и неприветливой. Все сильнее поднимается северный ветер. Его холодные незримые пальцы пробираются Коннору под рубаху, обнимают за талию и ерошат каштановые пряди в некрасивое неприглядное что-то. Не в силах отвести взгляд, Коннор продолжает смотреть на то, как грозный массив облаков стремительно к нему приближается, как степенно и величественно он расправляет над миром свои воздушные многотонные крылья. Гордая красота и первобытный ужас господствуют в этом образе, как вещи полярные, но в то же время и схожие.Хэнк идет впереди, но понимает вскоре, что рядом с ним становится подозрительно пусто, тихо. Он оглядывается в поисках Коннора, оборачивается, но и сам тогда замечает вдруг мальчишку и танец широкой разбушевавшейся позади него воронки. Торнадо, известная американская проблема, поднимая в воздух оторванные хлипкие ветви, стремительно движется прямо в их сторону. У Хэнка от зрелища подобного вмиг пересыхает в горле.— Долбануться...Он нервно сглатывает, окрикивает Коннора, весь подбирается, напряженный, но Коннор ему не отвечает. Он все стоит там, на месте, точно зачарованный, зацементированный, разглядывая быстроходный воздушный столб поразительных размеров, что неуклонно к нему приближается, становясь от того только больше.Его крепкий исполинский образ прочно отпечатывается в раскрытых карих глазах юноши. Раньше Коннор воображал иногда, как те или иные вещи могут выглядеть в реальности, но то, что он воочию видел теперь, даже близко не стояло с его глупыми детскими фантазиями. Сейчас пред ним распростерлась настоящая концентрированная мощь, грозная ужасающая сила, и даже с такого далекого расстояния он мог ощутить все ее доминирование, ту робость и трепет, что внушают агрессивные поцелуи холодного разрушительного ветра.Покорность пред величием сил матери-природы, пред неоспоримой властью ревущего от ярости торнадо обуяла его душу. Он стоял, даже не моргая, ощущая себя маленьким парализованным созданием, пылинкой на пути у огромного безумного колосса. Колосс неумолимо двигался вперед, всасывая в себя все, что попадется ему на пути, и уже медленно вступал в городскую черту, пересекал рубикон, точку невозврата. Коннор почувствовал, как сильно и непроизвольно дрожит его грудь, как чешутся изнутри легкие, как мурашки эти опускаются все ниже и ниже, как холодеют кончики пальцев. Но вдруг надежная теплая рука хватает Коннора за руку выше локтя, тянет на себя с упорством и высокой силой. Хэнк. Успокаивающее ощущение его пальцев сквозь рукава рубахи возвращает Коннора обратно к реальности. От внезапного толчка он едва не теряет равновесие, но вовремя переставляет ноги, и утыкается плечом Хэнку в грудину. — ...Да отомри ты уже, блядский боже! Голос Хэнка доносится до него, как в тумане – шум и свист ветра мешает разобрать Коннору хоть что-нибудь. Он выпрямляется вновь, окончательно смаргивает внезапное оцепенение, кричит ему: — Что?— Беги, мать твою! Беги, вот что!Хэнк подталкивает Коннора вперед, навстречу бушующему урагану. Коннор не спрашивает, почему они бегут к нему, а не от него, он просто подчиняется. Хэнк командует следовать за ним, и у Коннора нет причин его не послушаться. Ужас пред торнадо уступает место чувству безопасности, которое излучает Хэнк одной лишь своей фигурой.Они пробегают обратно к центру. Воронка, точно следуя их примеру, движется в ту же сторону. Неистовый шелест листьев создает иллюзию шальных бушующих волн, что разбиваются об острые выступающие скалы. Ветками шумит все нарастающий ветер. С оглушительным ревом он проносится над землей, срывает с места мелкую траву и легкий мусор. Где-то совсем неподалеку в землю ударяет короткая стремительная молния. Яркий раскат грома пробивает Коннору барабанные перепонки, и юноше чудится даже, что он успевает оглохнуть на долю секунды. Начинает моросить мелкий прозрачный дождь, что больше град напоминает или застывает до состояния ледышек во время своего молниеносного приземления, и камнем падает вниз, окропляя землю холодом этих острых отрывистых капель. Вода неприятно попадает Коннору на кожу, укалывает лицо и бьет в открытые щеки. Хэнк упорно тянет его за собой, туда, обратно в город – черта с два они полягут в этой дырище! – прямо навстречу огромной грозовой суперячейке. Внутри нее, в голубых просветах низкого облачного столба пляшут белесые молнии, сверкают узорные ломанные линии. Где-то там, далеко впереди, слышен шум, похожий на гудение барахлящего двигателя, стук колес товарного поезда или на унисонное утробное шипение тысяч зверей разом. Шум выходит настолько ярким и красочным, что в купе с сильными порывами ветра заглушает вскоре и всевозможные звуки. Коннор хочет крикнуть Хэнку что-нибудь, но лишь понимает озадаченно, что едва ли может различить в этой плеяде созвучий собственный голос. Коннор и не подозревал никогда, что что-то в мире может звучать с таким непомерным грохотом.Поднимая ввысь столб пыли, воздушная воронка наседает прямо на заставленные автомобилями дороги. Коннору кажется, что торнадо подобен живому существу: точно дикий зверь, он проносится по земле, собирая вокруг себя тяжелую взвесь мелких деревянных щепок, кусков травы и комочков грязи. Ревущее сердце титана алкает поглотить все, что видит на своем пути, жаждет заполучить без остатка. Пробираясь глубже в город, торнадо с шумом срывает с домов хлипкие крыши. Под его давлением дрожит и крошится кровля, разваливается на тысячу мелких кусочков. Отлетают и целые металлические листы. Ступая на землю, Коннор ощущает ее мелкую дрожь. Кажется, вокруг все готово вот-вот взорваться.Секунду погодя, ветер срывает с ближайшей покатой крыши три куска красной черепицы. Осколки скатываются вниз и разбиваются от удара об асфальтовую поверхность. Как перекати-поле по дороге проносится железный мусорный бак, врезается в сдутое колесо автомобиля. Отлетает круглая помятая крышка. Шум, не сравнимый боле ни с гудением танковых гусениц, ни со взрывом танкового снаряда – нет, это что-то страшнее, что-то значительнее, – поднимает на ноги всех зараженных в округе. Они выбегают на улицу из темных и узеньких помещений, разбивают руками оставшиеся в шатающихся рамах окна. Щелкуны, неистово крича и клацая, выбегают на главную дорогу, но подхваченные сильным ветреным порывом вмиг отрываются от земли.Один из них, поднятый в воздух вверх на несколько футов, со страшной силой врезается в проржавевший автобус, да так, что пробивает своей обрюзгшей тушей металлическую дверцу, высаживает ее, очутившись в пустом обросшем лозой салоне. Другого щелкуна кружит в воздухе точно безвольную тряпичную куклу и несет куда-то по направлению ветра, пока не бросает вскоре через прогнувшийся деревянный забор, где он и оказывается лежать под густыми завалами, накрытый оградой и сорванной кровлею.Продвигаясь дальше, яростный ветер жует, сминает и выплевывает ненужные ему машины. В кирпичную стену высотной трехэтажки летят ее искореженные воздушным потоком осколки и мусор. Под действием невероятного ускорения, обломки те и отвалившиеся куски других разрушенных строений пробивают кирпич насквозь, заваливают комнату толстой каменной крошкой.Хэнк все дергает Коннора за плечо – бежать, бежать, только бежать, бежать куда угодно, укрыться... – и судорожно оглядывает все близлежащие постройки. Ни одного надежного подвала... Не то, не то! Коннору практически нечем дышать – воздух, что бьет в лицо без остановки, что осушает глаза, что вызывает невыносимую резь и слезы, никак не может проникнуть в его легкие. Тогда он задерживает дыхание и бежит, не жалея собственного организма, не обращая внимания ни на жжение в груди, ни на боль, что клубится у самого основания его горла, что оплетает его шею подобно острой тюремной проволоке. Все это вмиг становится чертовски неважным – необходимо только добраться до какого-либо укрытия, перебежать на другую сторону улицы, быть может... Лишь одна мысль, мысль о том, что он желает выжить, что он желает, чтобы и Хэнк выжил тоже, крутится в голове Коннора навязчивым контрапунктом, затмевает все остальные, неважные. Бежать. Бежать куда угодно.Взгляд карих глаз нечаянно падает на двухэтажный дом. Скорое приближение торнадо и понимание того, что им никак не успеть найти ничего лучшего, прежде чем он их настигнет, заставляет Коннора с силой ухватить Хэнка за руку и настойчиво потянуть его в еще уцелевшее строение. Кажется, кто-то говорил ему, что лучше всего пережидать такие стихийные бедствия в подвалах или под лестницами... Он упорно тянет туда упирающегося мистера Андерсона, и тот вскоре, уловив его идею, матерясь и проклиная все, на чем свет стоит, проклиная тупой торнадо и этот тупой-претупой городишко, и сам вбегает в это устойчивое на вид жилое помещение.Коннор судорожно хватается за выступающую сбоку на лестнице ручку, тянет на себя, стараясь открыть неподдающийся чулан. Тогда Хэнк ударяет по дверце топором. Дверь хрустит и ломается. Коннор выбивает ее ногой, ощущая, как все сильнее и сильнее дрожит земля от приближения огромного воздушного столба. Суматошно они срывают со стен полки с хозяйственными принадлежностями и, прижимаясь к паркету, влезают в освободившееся пространство.Хэнк наваливается на Коннора сверху, заключив его в своеобразные безопасные обьятья. Он делает это на автомате, почти не задумываясь. Спиной прижимаясь к широкой груди крепко-крепко, Коннор готов поклясться, что чувствует, как сильно и быстро стучит чужое беспокойное сердце. Он и сам ощущает, как отдает в голову его собственное, как сбивается дыхание и дергаются плечи. И сам неосознанно он прижимается к Хэнку еще ближе, закрывает растрепавшуюся голову руками.Сверкает молния, трещит, разрывая надвое смурное низкое небо. На кухне, что видно из чулана, дребезжит одинокая форточка. Кусок отколовшегося от соседнего здания кирпича пробивает хрупкое стекло в оконной раме. Тогда мощный поток ветра врывается внутрь, срывает ее искалеченные остатки с петель, уносит прочь, на улицу. Холодный воздух резко проникает в просторную комнату. С подгнившей тумбочки поднимается тупой нож. Подхваченный ветром, он пролетает на другую сторону кухни и с силой вонзается в гипсокартоновую стену. Под тяжестью давления взрываются кухонные ящики, с треском и грохотом вылетает на пол керамическая посуда. Свой маленький персональный ураганчик образуется на кухне брошенной двухэтажки. По комнате и коридору разлетаются осколки битого стекла, кружатся в воздухе в своем бурном и смертоносном вальсе. Инстинктивно Коннор выставляет перед глазами ладони. Пробираясь сквозь всевозможные щели, в доме свищет злобный ветер. Ломаются, лопаются деревянные стропила, раскалываются надвое заплесневелые подпорки. Гремит, хрустит очередной громовой раскат, вспыхивают короткие молниевые полосы, и земля, кажется, вся ходит ходуном. Мать-воронка подбирается к ним очень опасно и близко. Невероятной силы воздушный поток срывает опорную лестничную балку, дрожат рядовые ступени. Ощущая приближение скорого несчастья, Коннор кричит Хэнку поберечься что есть мочи, а сам вырывается из-под его хватки, отталкивает его ближе к стене, сильно и грубо. Трещат, рушатся доски.Хэнк врезается в уцелевшую стену спиной, едва ли способный разлепить глаза из-за летающей вокруг древесной стружки. Он чувствует, как что-то тяжелое падает ему на ноги, придавливает щиколотку. Лоб у линии волос вдруг начинает щипать. Откашливаясь, он слепо зовет Коннора, но из-за непрекращающегося неистового гроха не может услышать даже собственных блядских мыслей. Но вместо слов только незримая пока рука юноши ободряюще сжимает его запястье. Хэнк закрывает голову руками, непроизвольно сворачиваясь до позы эмбриона, но даже так старается не потерять с Коннором свою единственную тактильную связь, ту ниточку, что позволяет ему понять – Коннор здесь еще, ничего с ним не случилось, и пусть угроза еще властвует, они пока есть друг у друга. Чужие отросшие ногти больно впиваются ему в кожу, пальцы сжимаются в плотное-плотное кольцо. Но Хэнк предпочитает чувствовать это, растирать потом красные следы от чужих прикосновений, чем не чувствовать в данной ситуации вообще ничего.Что-то с треском разбивается о внешнюю стену. Уличный мусор пробивает входную дверь, опрокидывает ее, истерзанную, на пол. Затем Хэнк слышит, как дому их, их укрытию, срывает второй этаж. Настоящий ад раскрывает зловонную пасть прямо у них над головами. Но все, что Хэнк может – считать мгновения обессилено, надеяться лишь, что рано или поздно весь этот пиздец вот-вот закончится.Через несколько долгих минут, показавшихся Хэнку гребаной вечностью, гулкий гудящий шум прекращается, стихают ревущие раскаты грома. Перестает содрогаться земля. Воронка наконец распадается, покрывая Франкфорт буреломом и обрывками разломанного в клочья мусора. Взвесь опилок и пыли оседает на землю. Хэнк теперь может открыть глаза.Первое, что он видит прямо перед собой, что чувствует даже на собственной шкуре – кучу обрушенных половых досок. Надломившиеся деревянные ступеньки накрывают их обоих. Хэнк откидывает самые мелкие из них в сторону, освобождая из-под завала и свои руки, и корпус. Он зовет Коннора пару раз для пробы, но вдруг понимает отчетливо, что сорвал себе все горло и теперь лишь хрипит сипло-сипло.— Я здесь, — отзывается Коннор сдавленно. Живой, слава богу.Где это "здесь", Хэнк никак не видит. Только потом, через пару секунд, он замечает подле себя его покрытую пылью и крошкой шоколадную макушку, натыкается на клубок волос ощупью. Кусок дерева закрывает парню бледную щеку. Хэнк аккуратно высвобождает его лицо, взмокшее, перепачканное в коричневой стружке. Он видит только голову – остальная часть его тела накрыта более массивными и тяжелыми обломками.— Господи... — роняет Хэнк не на шутку перепуганно, едва ли способный поверить в то, что они только что пережили. — Ты там как? Держишься?— Все хорошо, — пыхтит Коннор, пытается дернуться, но даже не может вытащить наружу руки, — только дышать трудно.Хэнк критично оглядывает эти завалы. Одна из несущих лестничных балок падает Коннору прямо на грудь и неудобно сдавливает легкие. Хэнк понимает: такими темпами он рискует задохнуться, если не вытащить его как можно скорее.— Сейчас, малой, погоди немного. Сейчас мы тебя вытащим, — Хэнк пробует подцепить балку пальцами. Тяжесть навалившихся обломков оказывается для него неподъемной. — Твою мать! Держись... держись, сейчас я найду нам какой-нибудь рычаг.Неуклюже выбираясь из чулана, Хэнк заглядывает на разрушенную кухню. Весь пол ее устлан обломками отвалившихся со стен ящиков и развороченных столовых приборов. Андерсон подбирает с паркета толстую ножку от обеденного столика и мигом возвращается под лестницу.Коннор все еще лежит там, тяжело хватая ртом воздух.— Не стоило тебе меня отпинывать, — беспокойно жалуется Хэнк, просовывая рычаг между останками.— Нет, стоило, — хрипло отвечает юноша. — Тогда бы нас завалило обоих.— С тобой просто невозможно спорить, ты в курсе? — усмехается Хэнк, чувствуя, что со смешком этим выпускает на волю и остаток своих нервных клеток. — Так, ладно, сейчас я еще раз попробую тебя вытащить. Помоги-ка.Коннор кивает, откашливается от прогнившей древесной стружки. Всем весом Хэнк наваливается на рычаг. В образовавшийся просвет Коннор просовывает вначале пальцы, упирается в балку руками и тоже толкает, но уже изнутри. С гортанным шипением, он подтягивается вперед, стараясь вытащить из-под завала затекшие ноги, и кое-как выползает наружу.Сладкий воздух вновь проникает в его легкие. Коннор даже закашивается, опьяненный, устало привалившись спиной к полу. С потолка прямо над ним свисают остатки гипсокартона и какой-то прозрачной пленки, свисают также и провода, и какие-то деревяшки. Хэнк отпускает рычаг тоже, припав к остаткам треснутой стены чулана.— Вот тебе и торнадо, Коннор, — выдыхает Хэнк устало. — Налюбовался, надеюсь?.. Коннор долго ему не отвечает, стараясь привести в норму и мысли, и дыхание. — Интересный опыт, — честно признается он, приводя голос к своему обычному спокойному состоянию.— И, надеюсь, единственный. Блядский боже.Хэнк устало упирается в стену затылком. Прикрывает глаза. Распахнув их вновь, возле себя он обнаруживает участливое лицо Коннора и его руки, что тянутся к саднящему от небольшой ранки лбу. От неожиданности такой он даже отмахивается от парня на мгновение.— Да отвали ты. В порядке я.— Не правда, — Коннор настойчиво касается пальцами его лба, аккуратно и заботливо заправляет за ухо выбившиеся серебряные пряди. Подушечки чужих пальцев нежно проходятся вдоль седого виска, поднимаются вверх, заскакивают на линию роста волос, невесомо касаются какой-то новой болячки. Хэнк шипит едва уловимо, отворачивая смущенный взгляд в сторону. Закончив осмотр, Коннор лезет в карман за аптечкой – бинтами, что нашел сегодня, но не успел убрать в рюкзак, как и множество вещей помимо этого, – но натыкается лишь на сиротливую пустоту и дырки.— Нет, невероятно...— Что? — не понимает Андерсон.— Похоже, я даже не заметил, как впопыхах потерял все барахло, что мы насобирали.— Класс. Офигенно погуляли, если честно, — жалуется Хэнк в своем обыкновении и чувствует, что вот-вот готов разразиться нездоровым хохотом.Коннор не тратит времени на бесполезные сожаления. Вместо этого он ловко снимает свой бежевый рюкзак, достает из него флягу и чистую марлю и, смочив ее водой, аккуратно протирает Андерсону лоб. Хэнк стойко поджимает губы. — Док, я умираю? Мне кажется, я вижу свет и маленьких голых ангелов, — шутит он, чтобы немного разряди эту неловкую обстановку.— Должно быть, это купидоны, — отвечает Коннор, включаясь в его игру, продолжая ласково оттирать кровь с чужой кожи.— Я знал, что от любви срывает крышу, но не в прямом же, блять, смысле.Коннор улыбается. Сравнение чувств и торнадо кажется ему несколько уморительным.— Я слышал, — говорит он праздно, желая перевести внимания мистера Андерсона в другое, новое русло, отвлечь его от саднящей боли и ранения, — раньше сильным ураганам обычно давали имена. Как бы ты назвал этот?Хэнк задумчиво касается пальцами бороды. Отвечает почти без промедления, хоть и строит из себя человека глубоко задумчивого:— Коннор. Определенно Коннор. У вас, долбанутых, много общего.Потому что и Коннор, подобно любому разрушительному урагану, внезапно врывается в жизнь Хэнка и переворачивает ее с ног на голову, разрушает колючие заборы и баррикады, годами вокруг него возводимые, непринужденно сминает и выплевывает их как что-то неважное, незначительное. Потому что Коннор так же шустр и опасен, пылок и стремителен, и при одном лишь взгляде на него Хэнк понимает, что его отрывает от земли, засасывает все глубже. Потому что и Коннор сам – это чистое, концентрированное природное бедствие, его, Хэнка, персональный сгусток первобытной мощи, дикости, но вместе с тем и мягкий штиль, и нежный бриз, что приносит облегчение после непогоды и нежно касается пальцами его кожи. — Но имена дают женские, — занудно подмечает юноша. — Да кому ли не похер. Коннор заканчивает оттирать чужую кровь и отнимает ото лба пропитанную водой и испещренную алыми разводами марлю. Удовлетворенный своей работой, он натягивает на плечи рюкзак, поднимается с колен и протягивает Хэнку руку, помогает подняться тоже. Вместе они покидают развалины двухэтажного дома, выбираясь наконец на прояснившуюся грязную улицу. Отревела, отгремела величавая стихия. А после нее осталась лишь груда отвалившихся крыш, разбросанный деревянный мусор, поваленные во двора худые деревья. Машины, баррикады – все куда-то исчезает – торнадо пожирает их, как пожирает акула простую мелкую рыбешку. Заваленная ранее дорога оказывается полностью свободной. Щелкуны, выдернутые стихией из своих тихих укрытий, выходят на улицы, чтобы оказаться потом прибитыми к асфальту огромными острыми балками, остаться валяться на тротуаре рядом с кирпичом, что размозжил им голову и пробил грудину. Одно красноречивое матерное слово срывается с приоткрытых губ мистера Андерсона. Коннор же оглядывает след от огромной, массивной воронки, ощущая в груди все то же дребезжание и трепет пред могучими силами, которым никто из них не способен сопротивляться.Нет, больше он не хотел бы встречаться с ними в живую.