Лето. 16 июля (1/1)

— Опять ловушки.Хэнк нагибается над землей, лениво шелестит складками на одежде цветастых оттенков, поблекших, правда, под натиском нещадно палящего солнца, и неспешно поддевает пальцами прозрачную, едва заметную леску, маниакально подвязанную кем-то на целых четыре узла к какому-то тонкому деревянному сучку, что наспех оборван от стройной осины и сокрыт теперь от глаз, чужих и любопытных, в непроходимых зарослях густой черники. От натяжения такого сучок, невесомо воткнутый в приправленную землицей ямку, вмиг выбивается, не выдерживает, оставляет на песке сухую неглубокую борозду. Глухо свистит примитивный механизм, шуршит листва на островерхом дереве. В метре от Хэнка на землю закономерно падает широкая плетеная сеть из острой сизой проволоки, похожей на ту, какой по обыкновению оплетают высокие верхушки тюремных стен или особо охраняемые правительством сооружения. Хэнк выпрямляется, поражаясь находчивости местных "браконьеров", и брезгливо отряхает от пыли свои руки. — Это какая? Триста пятьдесят седьмая за сегодня? — ворчит он случайным числительным, с живым возмущением оглядывая металлическую сеть, камнем упавшую пред ним наземь. Вид острых шипов пробуждает в груди Андерсона что-то неистовое, и Хэнк чувствует, что всех матерных слов в мире не хватит, чтобы лаконично выразить его негодование. Подумать только, а ведь эта хрень могла вонзиться ему в кожу! Откуда тут только взяться этой проволоке? Коннор задумчиво поглаживает маленький круглый четвертак пальцами, проходится по его ребру мелко грубеющими подушечками.— Пятнадцатая, если быть точным, — срывается с тонких губ юноши. Уточняющая интонация, присущая только самым неопровержимым, самым неоспоримым фактам, неуловимо сквозит в каждом его слове, придавая им какого-то веса и значимости. — Боже мой, Коннор, ты их что, правда считаешь? — усмехается Андерсон неверяще. Впрочем, ответ такой и это наблюдение – все вполне соответствует расчетливому, стремящемуся к упорядоченности характеру Коннора: педантичность, кажется, течет в его жилах вместо рдяной крови. Юноша кивает с присущей для себя серьезностью, растрепав на лбу прядь темной чуть вьющейся челки – единственную вещь, что всегда так или иначе пребывает у него в беспорядке – как изюминка, как маленькая отличительная особенность, как проблеск непокорности и признак своенравия. — Ты такой зануда, ты в курсе?Коннор по-началу не отвечает, скрывая теплый четвертак с гравировкой красивого профиля в кулаке в середине ладошки, и отводит черный, антрацитовый взгляд в левую сторону, явно о чем-то вспоминая. Ловушек сегодня они встречали действительно много, а вчера – еще больше. Среди них можно было выделить и железные капканы, и глубокие ямы, и даже сети на весу – все, на что, очевидно, хватало воображения тому, кто расставлял эти приспособления для охоты по всему периметру леса так усиленно. Интересно, что за банда маньяков отбитых орудовала в этой части штата? Или, быть может, то были простые егеря, настоящие гении охотничьего промысла?..У Коннора есть несколько предположений. Самое первое подозрение, конечно, падает на тех людей, обращенных в рабов кордицепса не так далеко от этого места. Меток на их руках не имелось, следовательно и к "Иерихону" они никак не относились. И потом – ловушки? – не их тема.Сейчас все люди живут в содружестве. В одиночку свихнешься или просто не выдержишь.— С тех пор, как я угодил в одну такую, я предпочитаю следить за их количеством, — чеканит Коннор без единого намека на шутливость. Хэнк вдруг чувствует, что его слова вышли гораздо более грубыми, чем это планировалось, и его редкое игривое настроение вновь улетучивается.— Верно. Прости, — он неловко чешет затылок.— Ничего, — Коннор переводит взгляд обратно на узкую дорогу, ни сколько не задетый. — Надо продолжать двигаться дальше, если мы хотим убраться отсюда до заката.— Не в бровь, а в глаз, Шерлок, — щелчок пальцами. Хэнк поправляет лямку на плече и тяжело перешагивает недавно обезвреженную им ловушку. Гулко хрустят ветки. — Знаешь, не хочу нарваться на того, кто мастерит эти гребаные штуковины.— Думаешь, они предназначены людям?— Черт его знает, на самом-то деле. Люди не настолько тупы, чтобы напороться на что-то подобное, — Коннор одаривает Хэнка скептическим взглядом исподлобья. Андерсон откашливается: — Слушай, Коннор, я не имел в виду, что ты глупый, ясно? Я это к тому, что у людей глаза растут не из жопы, а зараженные прут напролом, словно поезд. У того, кто понаставил здесь этого дерьма, больше шансов поймать кого-нибудь, не знаю, укушенного, чем любого внимательного и адекватного человека.Хэнк идет вперед, беспрерывно оглядываясь на Коннора в момент своего пылкого монолога, машет из стороны в сторону руками. Пологий холм у его ног оказывается густо укрыт опавшей зеленью, увенчан мелкими листьями клевера, кусочками травы и низкорослыми папоротниками. Через пару-тройку метров обутая в удобную обувь стопа его невзначай впечатывается в кучу яркой опавшей листвы. В секунду срабатывает механизм очередной ловушки, и щиколотку Андерсона цепко оплетает тугая толстая веревка. Он делает еще один шаг на автомате, но вдруг понимает, что оказывается накрепко привязан к месту, более недвижимый.— Внимательного и адекватного, говоришь? — улыбается Коннор иронично, многозначительно приподняв темные брови, и, пройдясь языком по вздернутому уголку губ игриво, скрещивает на груди оголенные руки, довольный тем, что смог вернуть чужую фразу своим колким замечанием.— Ой, да иди-ка ты в жопу.Покончив с заслуженной усмешкой, Коннор нагоняет его в два шага, выравнивается, и, ловко приседая на корточки, достает из кармана рюкзака свой любимый короткий нож, который бы заточить стоило, перерезает им новенькую плетеную веревку. Нога Андерсона тут же выбирается из вынужденного заточения, и сам Хэнк чувствует вдруг, как неразличимый доселе груз переживаний покидает его широкие плечи. Что-то мелькает в глубине леса. Зверь, думает Андерсон.— Странно, — меж тем рассуждает Коннор настороженно, удивленно, неспешно оглядывая короткий обрубок каната со всех сторон и ракурсов, раскручивает его, растирает пальцами, вертит в ладонях. — Просто веревка и ничего большего.— Может, она отравлена, — предполагает Андерсон сардонически, пока снимает с ноги оставшуюся часть петли и опирается на плечо Коннора для большей устойчивости. Он всегда включает защитный механизм иронии, когда оказывается взбудоражен не на шутку. — Исключено, — качает головой Коннор и, опираясь на напряженные бедра локтями, откидывает бесполезный ныне обрубок куда-то в сторону, — на поверхности бы остался налет.— Откуда тебе знать? Свечку держал что ли? Коннор пожимает плечами, но с видом таким, будто сейчас процитирует ему целую энциклопедию. Коннор мог бы, наверное, рассуждает Хэнк мимолетом. — Вряд ли в глубине леса в долгосрочной перспективе возможно обойтись чем-то менее примитивным, чем простым порошком из зелени. Я бы заметил, будь веревка пропитана чем-то подобным. Тем более, что может сделать яд через слой одежды? Гораздо логичнее было бы пропитать им лезвие или ту проволоку. И все же, — Коннор задумчиво переводит взгляд на зеленую листву, какой была приправлена безвредная ловушка какое-то время, — все не может быть настолько просто. — Ну, не знаю, — кривится Андерсон, щурится, поджимая губы в своем обыкновении, — а по-моему это только подтверждает мою недавнюю теорию. Или ты ожидаешь, что из кустов на нас внезапно полетят шипы и стрелы, как в этих дурацких приключенческих фильмах? На лице юноши проступает тихая снисходительная улыбка. — Хэнк, ты ведь знаешь, что я не понял ни единого слова. — Кто бы это ни был, — продолжает он, не обращая на будничное замечание Коннора совершенно никакого внимания, и оглядывается по сторонам в нетерпении, — думаю, он ловит не людей, а кого-то более безоружного. Или более безмозглого, это как посмотреть. — Или он достаточно близок для того, чтобы без проблем обезвредить того, кто его потревожит. Емкое замечание Коннора отдается в груди неприятным дребезжанием, комом в горле встает вполне ощутимым, но Хэнк лишь хмурит серебряные брови, старательно его игнорируя, пускай и понимает вполне, осознает головой, откуда ноги могут расти у этого небеспочвенного предположения. Да, но бред это все. Они переглядываются многозначительно, но каждый хранит своим мысли за тяжелым непроницаемым замком молчания. Группа людей, что живет здесь, должно быть обладает высоким уровнем тревожности, если ставит свои гребаные капканы буквально через каждые семь метров, пихает под каждый куст, на каждую ветку и под любую неприглядную травинку. Но не хочется все же позволять неопределенности господствовать над собственными эмоциями, как и не хочется ощутить вдруг дуло ружья или чужой взгляд на затылке. Надо оценивать ситуацию здраво. Коннор выпрямляется в полный рост, готовый тотчас продолжить свое путешествие. Шестнадцатая ловушка остается позади, не забытая, но похороненная в памяти под слоем новых наблюдений, соображений. Что-то здесь остается не так, тревожит его душу ядовитыми подозрениями, но он никак не может понять, что именно – каждая попытка разобраться в этом вопросе венчается настоящим провалом.Мысль, что за ним наблюдают чьи-то глаза, тревожит его на подсознательном уровне, но он спешно ее отгоняет, не в силах найти какое-либо весомое тому подтверждение.Глухой смешанный лес на отшибе цивилизации буквально кишит этой странной таинственной опасностью. Коннор чувствует себя так, будто находится сейчас в чьих-то охотничьих угодьях, окутанный в пелену мрачной мистической тайны, и мечется от куста к кусту точно загнанный в ловушку опытного егеря зверь. Зверь волнуется и брыкается, но понять ничего не может, и лишь больше оттого становится рассеянным, уязвимым. Незнание – вот главный раздражающий фактор. Чем глубже они продвигаются вперед, чем извилистей ведет их узкая тропка, тем больше незримой опасности по итогу может скрываться за каждым кустом, каждым деревом, в густой траве или под выпирающими из земли корнями, давить на нервы своей свинцовой тяжестью, метафорически тяжелой сущностью. Кажется, что в этой части леса нет даже птиц. Они поют, шумят, но как-то тихо, с неохотой, словно бы вовсе не здесь, а где-то там, далеко-далеко за множеством километров – лишь неприкаянное эхо доносит сюда слабо льющуюся речь их певучего голоса. И животные все, все четвероногие давно покидают эти владения, остаются только мелкие: грызуны да белки. Коннор даже скучает. Затем они внезапно натыкаются на пенек, полный трупов маленьких пушистых созданий. У всех у них свернуты шеи, и тушки их беспризорно валяются сейчас, укрытые от солнца широкими непроницаемыми кронами, аккуратно разложенные в прямую четкую линию. Коннор думает, что лучше бы они и дальше не встречали здесь никаких признаков жизни, чем смотрели сейчас на итог непонятного жестокого акта. Кому понадобилось убивать маленьких зверушек и раскладывать их так компульсивно-бережно? Коннор теряет интерес к находке почти сразу, как только берет один маленький труп в руки и, со всех сторон осмотрев его тушку критично, делает свои первые сухие выводы. Убит не ради практичности, не разрезан и не освежеван, оставлен, вероятно, даже не сегодня, а несколькими днями ранее – приманка неужто? – пойман вручную, шея вывернута – случайно ли, специально? – мех прилизан и судорожно расчесан. Нет, здесь точно живет кто-то ненормальный, двинутый, подверженный, возможно, веянию древних оккультных ритуалов. Разгаданная загадка приносит покой в юношескую душу, но вот Хэнка, кажется, это зрелище волнует независимо от ситуации, при которой оно образовалось. Этот "жертвенный алтарь" вызывает у него лишь тревогу и отвращение, пока не скрывается, наконец, из вида, старательно позабытый – старательно, но Хэнк не уверен, что надежно. Еще и сам путь сквозь капканы очень сильно их замедляет и сам по себе является фактором неимоверно бесячим – не пойдешь тут в полную силу, как ни крути, когда всякую минуту рискуешь нарваться на что-то смертельно опасное или до невозможного глупое. А потому извилистая тропа медленно ведет их по осушенному руслу реки, по холмам и цветущим оврагам, обнажая взору все новые и новые механизмы и красивые природные пейзажи. Так проходит час, может, два. Вновь Коннору чудится, что все это время за ними пристально следят, наблюдают, но он не может нащупать почву: он не видит этого и не слышит, но словно бы осязает самой своей кожей, мурашками, пробирающими затылок, встающими на руках волосками. Он оглядывается по сторонам, собранный, внимательный до одури, но всякий раз замечает лишь ветер, что шелестит в тени зеленой листвою. Но ощущение это не пропадает, только крепнет местами, когда они делают очередную остановку, чтобы обойти или решить головоломку, когда не бегут вперед, сломя голову. В такие моменты Коннор явственно ощущает чье-то незримое присутствие. Он судорожно оглядывает кроны деревьев, припадает взглядом к земле, к траве, но тщетно. Никого там нет и никогда не было, либо человек этот – или зверь, – достаточно умело маскируется. И вот Хэнк останавливается перед новой задачкой. Коннор останавливается следом, вглядываясь больше в пейзаж, раскинувшийся у них за спинами, чем на то, что расположено перед ними. На этот раз еще даже издалека Андерсон замечает очень топорно устроенную ловушку: худое одинокое деревце верхушкой своей наклонено к самой земле, а прямо к нему аккуратно подвязана толстая широкая веревка. Хэнк даже усмехается:— И после этого ты будешь мне утверждать, что здешним раздолбаям нужен кто-то крупнее животного? — обращается он к Коннору расслабленно. Коннор его не замечает. Взгляд карих глаз прикован к темноте меж деревьями. Что за предчувствие заставляет его глядеть туда, погружаться в этот черный глубокий омут?.. Неужто волны мурашек, раскатами слоняющиеся по коже, вконец затуманивают ему голову? Коннор видит множество блеклых точек. Точки не двигаются. Наверное, это просто ветви... — Эй, алло? — Хэнк недовольно привлекает к себе внимание, щелкая пальцами у парня прямо перед носом. — А?.. — Коннор едва уловимо разворачивает к нему голову, не отводя глаз с подозрительного места. — Да-да, ты прав... Хэнк вздыхает и подходит к приятелю ближе. Приятель... как странно звучит это слово. — Слушай, расслабься, — говорит он, сложив на груди руки. — Это просто охотничьи силки. — Знаю, просто, — он подозрительно щурится, — что-то мне не по себе. Не чувствуешь? Лицо Хэнка приобретает хмурое выражение, и Коннор понимает – чувствует, но, видимо, где-то глубоко, и давит в себе это подозрение. Серая точка в кустах едва уловимо дергается:— Берегись! Прежде, чем Коннор успевает подумать, что делает, он всем своим весом наваливается на Андерсона и валит его в траву. Они падают, на земле растягиваются. Над их головами проносится оглушающий выстрел из охотничьего ружья. Эхо его еще долго разносится по всему уставленному деревьями пространству.Тень в кустах тут же скрывается. Хэнк матерится, силясь подняться на ноги. Коннор вскакивает первее, собирается точно перед атакой. Ему кажется, что краем уха он слышит какое-то высокое нервное сопение, смешки, ужимки, торопливое беспокойное бормотание. Как странно... будто нападающий и сам до ужаса напуган? Да, сомнений быть не может. Вариации оптимального подхода проносятся в его голове быстрой каруселью. Он помогает Хэнку подняться, но прежде, чем успевает достать из кобуры собственный пистолет, слышит громкий истеричный вопль:— Не вставать! — и видит, как отчаянно охотник выпрыгивает из кустов, наставляя на них оружейное дуло. Незнакомец повторяет эту фразу еще несколько раз, трясет ружьем повелительно, кричит сорванным голосом. Напряжение накаляется. Коннор понимает – этот человек не в себе. Он осторожно возводит руки в примирительном жесте и едва уловимо пятится назад, упирается плечом в плечо остолбеневшего на миг Андерсона. — Вот, все, мы не двигаемся, видишь? — говорит он как можно спокойнее и мягче и толкает Хэнка в бок отставленным локтем – подыгрывай, мол. Хэнк тоже медленно поднимает руки, не вполне разделяя желание Коннора играть роль беззащитной жертвы. — Ты совсем сдурел?! — тихо шипит на него Андерсон, не желая отводить взгляд от ружья, наставленного ему в грудину.— Доверься мне, — бросает ему через плечо Коннор, а потом добавляет немногим громче: — Опусти ружье, мы не причиним тебе вреда. Хэнк давит беспокойный смешок. Кто тут еще кому вред причинять собрался! Незнакомец меж тем сжимает ружье до побелевших пальцев, кричит экспрессивно, тараторит навзрыд, надрывно:— Ложь! Чужие всегда причиняют вред! Ральф чужих не любит, совсем не любит. Чужие всегда делают Ральфу очень больно...Дерганное лицо его на миг искажается в болезненной гримасе, кривится в неконтролируемом похрюкивающем хихиканье, и Коннор, наконец, замечает огромный омерзительный шрам, исполосовавший всю половину чужой головы. Глубокая красная борозда венчает его щеки, лоб и скулы, а правый вытекший глаз застилает слепая пелена неясного оттенка. Паутинки ожога тянутся от скул к самому носу, сильно рассечена пшеничная бровь. Мужчина, что называет себя Ральфом, стыдливо отворачивает лицо в сторону, скрывая свою изуродованную часть правильным поворотом головы. Размозженный лоб, странное компульсивное поведение и ужимки – все это складывается для юноши в одну общую картину.— Чужие сделали это с тобой? — уточняет он мягко, намекая на длинный широкий шрам слева, и участливо наклоняет голову в сторону мужчины. Ральф рычит, трясет ружьем перед своими целями. От злости у Хэнка раздуваются ноздри, и кулаки наливаются неконтролируемой тяжестью. Ногти больно впиваются в кожу. Ох, как он хочет вытянуть пистолет! — Молчи, молчи, молчи! — нечеловеческий рев раскатисто вырывается из его глотки. Ральф кричит, срывается, вжимает пшеничную голову в плечи. — Люди всегда обижают. Но Ральф им этого не позволит. Нет, он больше никогда им не позволит! Ральф кладет палец на спусковой крючок, давит в горле истеричный всхлип, еще один приступ хохота. Коннор, чувствуя, что Хэнк готов совершить очередную глупость, встает перед ним, закрывая, привлекая к себе взгляд безумного зеленого глаза. — Тебя зовут Ральф, верно? — продолжает юноша так, будто не он сейчас висит у него на мушке. Ружье в руках мужчины ходит ходуном. — Мое имя Коннор. Знаю, ты напуган... — Коннор ничего не знает! — ...тебе тяжело пришлось. Но, смотри, мы познакомились, теперь мы с тобой не такие чужие друг другу, не так ли? Ральф неуверенно опускает голову, жмурится напряженно, дергает уголками губ беспорядочно. Коннор продолжает:— Я безоружен, гляди. Медленно Коннор тянется пальцами к собственной кобуре – интересно только, когда кобура Хэнка стала его собственной? – Ральф напрягается, наставляя ружье на его ногу, Хэнк напрягается тоже. Он беспокойно касается рукой плеча Коннора, готовый потянуть его на себя, защитить если того потребуется, но не вполне уверенный, что ему хватит секунды. Один лишь Коннор остается кристально невозмутимым и демонстративно медленно отцепляет кобуру от бедра. Маска добродушного каменного спокойствия, уверенности, что он стремится передать нападающему, не сходит с его лица, но Хэнк видит, как сильно напряжены его спина, его шея. О том, как сильно напряжен внутри Коннор, он может только догадываться. Ральф беспокойно наблюдает за ним одним глазом, готовый дернуть палец в любую секунду. Тогда Коннор отбрасывает кобуру с пистолетом в сторону и вновь показывает ему свои пустые ладони. — Видишь? — говорит он, поднимая брови. — Я тебя не обижу. Магия слов действует на мужчину успокаивающе. Немного подумав, Ральф опускает ружье. Коннор позволяет себе короткий выдох. — Простите, — говорит он, немного успокоившись, дрожит, смеется нервно на конце каждой фразы и опускает глаза в землю, страшась смотреть на кого бы то ни было. Признается доверительно: — Когда Ральф напуган, Ральф творит страшные вещи, становится злым, опасным и глупым. Он так боялся, что вы пришли обидеть Ральфа. Никто еще не нашел его – он старается прятаться. Коннор мягко ему улыбается. Ситуация немного разряжается. — Наконец-то, — говорит Хэнк раздраженно, — пора заканчивать этот детский сад. Сильные руки отталкивают Коннора в сторону. Мальчишка шатается. В три стремительных шага Хэнк настигает испуганного Ральфа и, жестко выбив оружие из его рук, ударяет его в живот, скручивает в захват. Ральф вскрикивает от боли и неожиданности, закашливается, опускаясь перед ним на колени. — Хэнк! — Говори, вас много?! — игнорируя чужой судорожный скулеж и гневный окрик Коннора, Андерсон требовательно заламывает вывернутую руку. — Где ваша база? С тобой был кто-то еще? — Нет, нет! — воет Ральф, тараторит беспрестанно. Зеленые глаза его вмиг расширяются от страха, дрожат уголки губ, сокращаются лицевые мышцы. Хэнк давит на руку сильнее, недвусмысленно намекая, что хочет услышать ответ поподробнее. — Ральф один. Один! Он боится людей. Чужие его поймали, но он сбежал. Ральф прячется от них в лесу – чужие делают ему очень больно. Люди сюда приходят, и Ральф ставит ловушки. Он не хочет умирать, не хочет, это было бы очень досадно. Да, досадно. Ральф не хочет умирать. Это все, что Ральф знает! Он не хочет умирать, не хочет, не хочет... Хэнк брезгливо выпускает его руку, оттолкнув Ральфа к земле. Вздымается пыль. Испуганно повторяя одну и ту же фразу, мужчина падает на колени и, шатаясь из стороны в сторону, обнимает себя за плечи в исступлении. — Не хочет умирать, не хочет... Одарив Андерсона хмурым взглядом, Коннор присаживается на колени и аккуратно касается плеча Ральфа. Тот вздрагивает.— Эй, никто тебя больше не тронет. Успокойся.Вид такого Коннора – заботливо трясущегося над самочувствием этого... этого куска дерьма, что чуть не убил их! – пробуждает в груди Хэнка поток неконтролируемой злобы. Да этот больной псих заслуживает пулю в лоб для быстрой смерти – единственное милосердие, какое ему положено!— Не понимаю, чего ты с ним нянчишься? — брюзжит Андерсон желчно, с высока оглядывая эту жалкую картину. — Он чуть не прострелил в тебе дырку, а ты ему жопу вылизываешь!— Он явно не в себе, Хэнк, — Коннор осторожно разжимает чужие руки, осаждая пыл басистого голоса своим холодным тоном, — он просто напуган.— Ничего себе "напуган"!— Ральф не хочет умирать, он просто защищается, — бормочет Ральф тихо. — Он убивает людей, но только для защиты. Он не заслуживает смерти за это. Не хочет умирать, не хочет...Напарники переглядываются. Горячий взгляд сталкивается с холодным, буря натыкается на штиль. Гнев давится осуждением. Юноша в их невербальной борьбе выходит безоговорочным победителем, на что Хэнк лишь фыркает и отворачивается, бубня себе под нос все, что сотворил бы с Ральфом, имей на то волю.— Никто тебя не убьет, — Коннор заглядывает ему в лицо. — Слышишь?Ральф слабо кивает.Обезображенное, при одном лишь виде лицо его вызывает на спине неприятные мурашки. Словно сама смерть касается его своими холодными губами, оставляет на коже метку глубокого, чувственного поцелуя, как что-то, что каждый день напоминало бы ему о близкой с ней встрече. Опаленный ожогом глаз перестает видеть свет, веки оплывают, грубее становятся, глубокий заживший порез на коже уплотняется и краснеет. Как много боли пришлось вытерпеть этому человеку? Как много страданий понадобилось, чтобы лишить его рассудка? Зачем кому-то вообще понадобилась такая жестокость?Коннор не мог этого понять. Отец всегда говорил ему: с людьми можно договориться. С людьми нужно договориться. Коннор верил и учился оценивать ситуацию. Так почему же каждый второй по итогу прибегал лишь к грубому насилию? Даже сам мистер Андерсон?..Под теплым кофейным взглядом Ральф немного приходит в себя. Он дышит тяжело и часто, но все же немного восстанавливает дыхание. Коннор, бессильный отвести от него глаза, решает спросить все же:— Люди, что сделали тебе больно... они были закованы в черную броню? — уточняет Коннор, намекая на касту детройтских военных. Ральф мотает головой, бубнит ответ отрицательный. Коннор продолжает: — Может, у них на руке была татуировка?Пальцы Коннора рисуют на оголенном предплечье невидимый квадратный символ. Ральф задумчиво щурит веки. Пелена болезненных воспоминаний застилает его зеленую радужку. — Нет, Ральф не помнит, — роняет он тихо. — Руки чистые. Мысли грязные. Чужие поймали Ральфа и посадили в клетку. Он сидел несколько дней. Когда не мог удовлетворить их – получал удары. Они хотели что-то, чего у него не было. Злые люди издевались над Ральфом ради забавы. Смеялись. Подожгли ему лицо, — он касается израненной скулы рукой, хихикает истерично, но тут же резко ее отдергивает. — Ральф сбежал, да. Он шел много дней, спрятался в старом-старом доме в лесу. Люди стали приходить тогда, и он сделал ловушки.— Ты сделал их в одиночку?Он кивает, шустро и экспрессивно.— Ральф очень старался. У него плохо получается, но он еще учится. Когда он делает ловушки, у него заняты руки. А когда заняты руки, ему не так страшно. Ральф чувствует себя безопаснее, когда у Ральфа дела. Ему не так одиноко.— И много ты сделал? — уточняет Коннор.— Ральф блуждает ночами, прежде чем обойдет все-все ловушки. Чужие попадаются, он ловит.Рассказ Ральфа будит в Хэнке новое возмущение.— Отлично, — ворчит Андерсон гиперболизированно и всплескивает широкими руками. — У нас полон лес каких-то приблуд от какого-то психа и мы от них еще несколько дней не избавимся. Класс, всегда мечтал! Ральф боязливо опускает взгляд. Рука Коннора снова подбадривает его плечи. Тогда он выпрямляется, говорит уверенней:— Ральф проведет. Он знает дорогу. Ему жаль, что он посчитал чужим Коннора. Коннор защищает одиноких, — он переводит на Хэнка невероятно уверенный взгляд: — Защищай Коннора.Хэнк озадаченно сводит губы, определенно смущенный этим заявлением. Он хочет проигнорировать эти слова, но две пары глаз упорно сверлят его своими непроницаемыми взорами.— Э... конечно, — отвечает он, не зная, что еще можно сказать в таких ситуациях. — Только этим я и занимаюсь. — Ладно тогда, — Ральф поднимается, вновь немного прихрюкивая. — Следуйте за Ральфом. Идем! Он не обидит.Коннор поднимается следом и поправляет заплечный рюкзак, обмениваясь с проводником удивленными взглядами. Воодушевленный, Ральф убегает от них вперед на несколько метров, постоянно подзывая, зазывая ладонями. Хэнк спешно отводит глаза, задетый такой простой ничего не значащей фразой. Коннор защищает одиноких. Глупую профессию он себе выбрал в таком случае.К закату Ральф выводит их в западную часть леса, освобожденную от всяческих механизмов, но дальше идти отказывается – темно, во-первых, а во-вторых, "чужие люди" живут по ту сторону. Радушно он предлагает им отведать пойманного мимоходом бельчонка, которого желает зажарить на костре прямо со шкуркой, но и Хэнк, и Коннор тактично отказывают – точнее, Хэнк отказывает не очень тактично, да так, что у Ральфа больше не возникает идей предложить путникам что-либо. Он покидает их с первыми скрывшимися лучами солнца, и только тогда Андерсон может признаться вслух, что чувствует себя немногим спокойнее.Они ложатся спать голодными – Коннор в первую вахту, Хэнк во вторую, – потому что лучше так, чем принимать подачки от какого-то ненормального.Но образ Ральфа и его судьба меж тем никак не выходят из задумчивой каштановой макушки.