Лето. 6 июля (1/1)

Даже на заре человеческой цивилизации – иначе говоря, с самых давних, по-настоящему дремучих времен, когда первые крупные поселения только-только начинали свое триумфальное зарождение, – службу надежного ориентира в разного рода городах зачастую составляли именно старые извилистые дороги, будь то залитые сизым асфальтом магистрали, мощенные деревом или брусчаткой тротуары или протоптанные редкими прохожими тропинки. Пускай сейчас они и пришли в запустение, забытые всеми, покинутые, непригодные для комфортного передвижения – ведь сказались на том и массовые заторы, и банальное отсутствие какого-либо обслуживания со стороны оставшейся в живых части населения, – проложенные, кажется, еще в том тысячелетии, они все равно оставались своеобразными указателями направления, достаточно лишь знать, куда приведет та или иная. Точно хрупкая узорная паутинка, тонкой полосой тянулись они из сердца города в разные его стороны, стелились то на юг, то на север, разливая асфальтовую седину вдоль широких и опустевших улиц, опоясывали массивы руин своей неровной, но неразрывной цепью, а некоторые из них, особенно длинные, вели прочь, в другое место, соединяя лоскутные карточные области в огромную дорожную сеть, цельную и структурированную. Словом, ориентир то был хороший. Но вот в лесах и полях такого ориентира не водилось.В лесах были деревья на узких крючковатых ножках, пышные карликовые кустарники с вкусной красной ягодой да старый сухой бурелом с валежником и густая трава, его окаймляющая. В лесах сложно было встретить ту частичку цивилизации, которая еще теплилась в небольших пригородах или покинутых реднеками фермерских участках. В лесах свой расцвет переживала огромная по величине зеленая империя и орда приземистых папоротников у корней ее деревьев. В лесах царствовали хаос и бездорожье. Коннор не терпел сумбур любого рода, предпочитая искать смысл даже в руинах трехэтажного дома и в дожде с четверга на пятницу. Но вот эта природная неразбериха отчего-то не казалась ему дикой. Точнее, она и была дикой, но дикой совершенно по-своему, иначе, в ключе положительном, можно сказать, что даже логичном. Сутолока кустарников, сплетение корней под ногами – весь этот природный ковер казалось, демонстрировал ему красоту естественности, свободы, отсутствия обыденных цивилизованных рамок, креатив природы. Вроде бы хаос, но какой-то обоснованный. Хэнк рассказывал, конечно, что в бытность свою молодым студентом, он с командой таких же – как он тогда выразился? – "отбитых энтузиастов" иногда выбирался на свежий воздух в коротенькие лесные походы, и там, в этих увлекательных экспедициях, даже в лесной глуши находил протоптанные некогда дорожки. То были старые звериные тропы, следы от колес редких автомобилей и просто популярные у отдыхающих в Мичигане туристов маршруты. По ним всегда можно было придти куда-нибудь еще, сбежать от душной городской серости и улиц, наполненных вредными выхлопными газами, и не заблудиться притом в этом широком многообразии однотипных лиственных деревьев. Но сейчас в походы никто не ходил, и дорожки эти зацвели мхом и густой осокой. Природа, как известно, всегда залечивает свои шрамы. Для Коннора все это было в новинку. Домом ему всю жизнь служили лишь каменные джунгли – не встретить здесь ни одного их упоминания казалось чем-то поразительно неправильным. Куда ни глянь – всюду пустошь, высокие многовековые деревья, крики лесных птиц и животных, стрекот насекомых под ногами. Вроде жизнь, но какая-то другая совершенно, незнакомая. Вот в кустах хвостом своим шуршит быстроногая лисица, а прямо на коре засохшей одинокой лиственницы стучит маленьким клювом шумный, но осторожный дятел. Паук сплетает прозрачную паутинку на ветках усталого дерева, склонившего руки к земле в низком поклоне, невидимую, пока кто-нибудь случайно не уткнется в нее своим носом. Лес шумит. Странный праздник жизни кипит, но и Коннор, и Хэнк кажутся на нем всего лишь незваными гостями. Каждый уголок леса похож на другой, соседний, но в то же время и не похож абсолютно. Та же трава и те же деревья, но что-то другое в них, необъяснимое: другая комбинация, другое наполнение, другой ландшафт, быть может. Коннор анализирует все до мельчайших деталей, до самых непримечательных и оттого дотошных подробностей, но даже ему порой сложно понять, какой пейзаж встречается им на пути уже дважды. Или, может, трижды. Лишь глядя на яркий солнечный диск и то, как с течением дня он плавно проплывает по всему небосклону, он может сказать примерное направление их движения. Обдумывая нынешний путь, каждый хитровывернутый маршрут, куст или холмик, проскользнувший мимо, он жалуется в итоге:— Хэнк, похоже, мы ходим кругами. На что Хэнк как обычно отвечает:— Не неси чепухи, парень. Коннор чепухи не несет, конечно. Логика подсказывает ему, что путь, проделанный в последние двое суток, ведет их далеко на юг, но точно не на запад. Каких-то населенных местностей им практически не попадается – за исключением, пожалуй, одного одинокого дома посреди бывших полей маиса, – так что сказать наверняка пока немного сложновато. — Мы блуждаем уже второй день, – тем не менее утверждает Коннор и в решительности своей нагоняет Хэнка крупными увесистыми шагами. — Может, все же взглянешь на карту, что думаешь? Найдем хотя бы одну проложенную дорогу. — Карты для слабаков, — брезгливо отмахивается от него Андерсон. — И потом, ты разве знаешь, где мы? Не знал, что у тебя в голову вшит GPS-навигатор. — В отличие от некоторых, я смотрю на названия населенных пунктов, — замечает Коннор насупившись. — К несчастью для нас, их не было со вчерашнего полдника. Не думаю, что это хороший знак, учитывая в какие дебри мы попали после того, как покинули большак. — Ну, ты ведь сам ныл, что тебе нужны твои долбанные травы, так что теперь не жалуйся. — Но я не думал менять из-за них весь маршрут, Хэнк. Я рассчитывал, что мы вернемся обратно к нашему асфальту. Как бы то ни было, — он с энтузиазмом поднимает брови, — я отмечал весь наш путь на бумаге. Тебе стоит взглянуть. — Э... на том мятом обрубке листа из записной книжки, что ли? — усмехается Андерсон. — Надежный ориентир, ничего не скажешь. — Лучше, чем ничего, — юноша поджимает губы. Он демонстративно достает листок из кармана, разворачивает, выпрямляет для удобства и утыкает взор в штат Мичиган, один из самых крайних в правом углу карты. — Вынужден заметить, что твоя тактика "идти куда глаза глядят", мягко говоря, временами дает трещину. Я тут проанализировал наш недавний маршрут и пришел к выводу, что зигзагообразная траектория, по которой... — Дай сюда, — Хэнк грубо вырывает бумажку из рук Коннора. Та едва не рвется. Бегло оглядев нацарапанные угольком линии, Хэнк вновь небрежно, почти комкая, сгибает грязный листок вдвое и засовывает его к себе в карман – валяться без дела. — Эй! — звучно возмущается юноша. — Не порви его. — Господи, Коннор, у тебя с собой целый дорожный атлас, а ты прицепился к какой-то жалкой бумажке? — цедит Андерсон. — Короче. Ты проводник? Нет. Вот и не возникай тут на пустом месте каждую секунду, уяснил? Я знаю, что делаю. И куда иду тоже знаю. Нашелся, блин, мамкин советчик. Заблудились мы, ага, как же. — Ясно... Можем мы хотя бы отправиться на поиски воды? Пить нечего. Хэнк устало вздыхает. — Это можем. Он сворачивает влево – наугад, определенно, – но виду не подает, идет так же размашисто и уверенно, как и мили до этого. Это восхитительная особенность Хэнка на самом-то деле – в любой непонятной ситуации выглядеть так, словно все идет по его странному и чертовски изощренному плану. У Коннора меж тем от постоянного передвижения жутко болят ноги. Он старается игнорировать эту боль, свои ноющие на бедрах мышцы, но полностью она никак не исчезает: пропадая в одном месте, она тут же вспыхивает в другом, точно кочуя от ляшек к пяткам и обратно. И привалы совсем не помогают, скорее даже наоборот – заставляют в полной мере ощутить всю свою усталость, которая наваливается на ноги как только те остановятся и замрут без движения. Коннор в такие моменты обычно садится где-нибудь под деревом, упирается в него спиной и просто сидит, разминая напряженные конечности, пока те не расслабятся немного, пока не перестанут гудеть его усталые стопы.На одном из таких привалов в сердце небольшой прогалины, пока Коннор не видит, пока занят исключительно своей любимой персоной и глядит в пустую флягу с нескрываемым расстройством, Хэнк украдкой достает из кармана потертых джинс – и порванных из-за Коннора чуть выше колена между прочим! – бумажку измятую с глупыми мотивационными словечками от какого-то пресловутого дизайнера и внимательно изучает все, что темными вечерами перед костром упорно малевал на ней истлевшими угольками этот мальчишка. Линии те, конечно, неровные, приблизительные, но вполне способны дать зрителю примерное представление о его нынешнем местоположении. Примерно в середине огромного ничего. Офигенно. Что ж, посмотрим... Судя по всему, они все еще в Мичигане. Штат этот славится своими озерами, а, значит, найти одно не составит большого труда. Как минимум одно огромное озеро, что размахами своими временами похоже на настоящее море, есть на востоке, вот только в другой стороне совершенно, что несколько портит все намеченные наперед планы. Неприятно. Однако, делать нечего. Коннор прав – воды у них совсем не осталось, а без нее и во рту нестерпимая сухость, и в дальнейшем путешествии просто нет никакого смысла. Придется принести эту небольшую жертву, чтобы после не пожертвовать чем-то большим, как, например, собственными жизнями. Хэнк решает – свернем на восток. Быть может, какая-нибудь речка в итоге попадется им по дороге еще раньше. Он окрикивает Коннора для этого, сворачивает их небольшой привал и, сверяя направление по солнцу, выдвигается в дорогу. Так они минуют лиственный лес, полный загадочных птичьих звуков и запахов сгнившей подстилки из засохших листьев прямо под ногами. Время спустя сквозь звонкое пение птиц и назойливое щебетание особенно мелких тварей, до ушей Коннора доносится вдруг слабое журчание родника. Дребезжание воды услаждает слух своим беспрерывным звучанием, и во рту все высыхает разом от жажды и от сильного предвкушения. Не ослышался ли? Не показалось? Прислушиваясь внимательно, он осторожно бредет на этот звук, ступает на лиственную подстилку робко и, огибая поросший мхом валежник, выбирается вскоре к узенькому питьевому источнику, струящемуся вниз по скользким и мокрым от ручейка каменным пластинам. Коннор припадает коленями к земле и жадно собирает часть воды в герметичную тару, а другой частью умывает горящее лицо, всполоснув нечаянно и волосы тоже. Закончив со сборами, он бросает мечтательный взгляд вниз по течению родника, туда, где меж двух берегов тонкой полосой струится водная ленточка, и решает с надеждой в сияющем взгляде, что ручей тот, скорее всего, должен куда-то впадать. Желая как можно скорее проверить свои предположения, он идет вслед за его движением. Хэнк набирает воду тоже и, хромая, плетется за ним следом. Через несколько минут из лиственных зарослей они выходят к песчаному речному берегу. Коннор застывает пред ним в удивлении и с немой радостью бросается к самому краю, туда, где кончается свежая трава и начинается песчаное золото. Берег этот узок и не очень удобен для стоянки, а потому путники проходят вдоль него еще несколько метров, пока не выбираются на местность пооткрытее. Оба скидывают с себя рюкзаки неподалеку от речки. Хэнк уходит за хворостом для костра, чтобы прокипятить родниковую воду, а Коннор аккуратной поступью подходит к линии воды, туда, где слабые волны омывают илистое дно, встает рядом, сняв обувь, позволяет речной воде накрыть его усталые растопыренные пальцы. Влага холодит их приятной прохладой, струится сквозь щели между фалангами, проникает дальше под самые пятки. Боль и жжение отступают. Босые ступни проваливаются в песок, и ощущения эти, как и говорил Хэнк однажды, действительно становятся ни с чем не сравнимыми. Коннор перебирает пальцами, наслаждаясь этим удивительно странным чувством. Легкий влажный ветерок бьет в лицо и треплет расстегнутую рубашку и волосы. Коннор прикрывает глаза, улыбаясь. Он не знает, сколько стоит вот так, отдавшись этому странному чувству, струящемуся вдоль всего его тела от самых пальцев до пушистой каштановой макушки. Точно накинув на него вуаль забвения, время пролетает с неотвратимой стремительностью, и Коннор приходит в себя лишь когда слышит чужие шаги неподалеку – Хэнк, похоже, уже со всем заканчивает. — Красиво тут, а? — говорит мужчина, примостившись рядом, и скрещивает на груди широкие руки. — Верно, — довольно соглашается Коннор, пробуя на вкус это утверждение. Глазами он следит, как солнечные отблески играют на ребристой речной поверхности. Где-то вдалеке проплывает стая диких селезней, разрезая водную гладь своими толстыми тушками. — Здесь и вправду красиво. Река точно такая, как ты и описывал. — Эх, сейчас бы крючок да леску да на рыбалочку, мм!.. — тянет Хэнк мечтательно. — И сочной жареной рыбки с холодным пивом.Слова его звучат аппетитно. — Можно сделать копье, — учтиво предлагает Коннор и вглядывается в прозрачную синеву, точно желает увидеть в ней кого-то съедобного. — Э, нет. Ты не понимаешь всей романтики классической рыбалки, парень. Когда сидишь тихо в своей лодке, а вокруг никого, тишь, лишь пение птиц да плеск волн о борт твоей посудины; над заводью – утренний туман, а в камышах – хор лягушек, и воздух так сладко пахнет речным илом; спину припекает горячее солнце, и мошкара жужжит у тебя прямо над ухом, а в руке в тот миг что-то дергается быстро-быстро, и ты с азартом и настроем на богатый улов весь подбираешься, вытягиваешь на себя эту рыбину, большую или маленькую – не так уж и важно...Наслаждаясь рассказом Андерсона, таким живым, таким сочным местами, Коннор мечтательно прикрывает глаза и явственно воображает себе эту картину. Вот он стоит, не здесь, на рыхлом песке, а прямо в лодке посреди спокойного глубокого озера, с палкой в руках и шнурком, повязанным на нее в качестве лески. Лодку тихо качает. Комары впиваются ему в кожу, но он не замечает – весь орлиный взгляд его прикован к натянутым от клева шнуркам. Вот он тянет их на себя, а рыба, прицепившись к крючку дрожащими губами, трепыхается из стороны в сторону, желая выбраться на свободу, уплыть в свои мутно-зеленые дали... Но Хэнк вскоре замолкает, и яркий образ в голове замолкает тоже. Коннор открывает глаза, вновь очутившись в своей серой реальности и неуверенно переступает с ноги на ногу, утопая в рыхлом песке еще больше.— Теперь я тоже хочу рыбки, — жалуется он, чтобы разбавить внезапное молчание. В животе урчит неприятно.— Хех. Вот и я хочу.Мерно шумят приземистые волны, накрывая отлогий берег своими зеркально прозрачными каскадами. Неожиданно для Хэнка Коннор снимает с себя рубашку, стягивает через голову заляпанную в чужой крови футболку и, скинув после обе вещи себе под ноги, оголяет взору мужчины свое поджарое тело и спину, полную аккуратных черных родинок. — Э-эй, ты что творишь-то, а? — спрашивает Хэнк, опешив. Становится вдруг заметно, что лицо и руки юноши приятно отливают теперь бледной бронзой от легкого и естественного загара. Солнце нежно целует его щеки и скулы, открытую шею и тыльные стороны ладони. Отпечаток футболки на молочном торсе и длинных рукавов рубашки чуть выше локтей хоть и не сильно выделяется на общем плане, но все равно выглядит сейчас несколько комично. Возможно, загар сравняется, если Коннор просидит в таком виде еще немного. Вода, говорят, хорошо притягивает солнце. — Хочу наконец освежиться, — все же отвечает Коннор, лениво переводя взгляд с реки на мистера Андерсона, и осматривает его критически: — Впрочем, никому из нас бы это не помешало. — Ты на что это намекаешь, пес? — Ни на что конкретное, — роняет юноша, жеманно поправляя лацканы чужой аляпистой рубашки, и щурится по-лисьи хитро. Глаза его, две карие щелочки, глядят на Хэнка из-под чернявых ресниц, сверкают с игривой бойкостью и неприкрытым вызовом. Хэнк распаляется. Он перехватывает чужое запястье предупредительно:— Довыебываешься. И Коннор примирительно раскрывает перед ним свои ладони. Они играют в гляделки еще какое-то время: Андерсон – серьезно насупив седые брови, а Коннор – непринужденно разглядывая его хмурое лицо своими девственно-чистыми глазенками, – пока Хэнк, рассудив, что парень успокоился окончательно, не отпускает его руку. Тогда Коннор, сама невинность, склоняет голову к плечам, полуоборачивается, словно тотчас уйти собирается, а сам меж тем внезапно хватает Хэнка за плечи и скидывает в воду, заливаясь тихим ребяческим ликованием. С громким всплеском Хэнк камнем падает на илистую отлогость. От прохладной воды по мокрому телу пробегает неприятная стая мурашек. Из-под налипших на лицо седых локонов на Коннора взирают две испепеляющие голубые льдинки. Ситуация настолько дебильная, что даже смешная.— Твою мать! — поднимается Хэнк на колени. — Ты, мелкий засранец!.. Проваливаясь в рыхлый песок под вязкими волнами, в два шага он неловко настигает Коннора и, схватив того за ногу, тянет на себя. Вместе они снова падают в речку. Хэнк вжимает его щуплое тело в песок, погружает под воду. Коннор протестующе брыкается и хрипит сквозь смех его имя. В порыве своего дурачества они откатываются на небольшую глубину. Коннор все старается держать каштановую голову над поверхностью и не захлебнуться водой от неконтролируемого удара волн о щеки. — Хэнк! Хэнк, стой! — умоляет он в перерывах между смехом и глотанием воздуха. — Вода! Я плавать не умею, Хэнк! Потопив мальчишку достаточно, Хэнк ослабляет хватку. Плеск прекращается. Коннор тут же выныривает, усаживается поудобней и выпрямляет спину. Взмокшая челка падает ему на лоб, и юноша проводит пятерней по волосам, чтобы зачесать ее обратно. — Ты говнюк, Коннор! — шипит Хэнк надрывно и зябко обнимает себя за плечи. — Охренел в конец!— Прости, — улыбается тот невинно, — как иначе я бы затащил тебя в реку? — Не знаю, волшебным словом? Не в одежде же, ну! — Ее все равно надо было постирать. Она вся в крови и грязных разводах. Я почищу, — Коннор тянет загребущие пальцы к чужой рубашке. Хэнк отодвигается. — О, теперь мне все понятно. Нет уж, спасибо, стратег хренов. Признавайся, ты давно это спланировал, да? Я ж, блин, по глазам вижу и по этой твоей идиотской лыбе!— Ни в коем случае, — надувается Коннор несерьезно. — Но, ладно, признаю, что испытал определенное удовольствие от этой картины.Хэнк посылает сноп брызг в лицо Коннору.— А ты чего, правда плавать не умеешь? — спрашивает он после.— Да... В зоне не было ничего глубже луж после ливня, так что возможность проверить свои способности мне не представилась. — Боже, с какими профанами порой приходится работать. Твое счастье, что мы передвигаемся по суше.Точно медведь, переваливаясь с ноги на ногу, Хэнк неуклюже выбирается на берег и бурчит себе под нос всякие непристойности. Промокшая насквозь одежда неприятно прилегает к телу, а сквозь футболку выпирают затвердевшие от холода соски. Хэнк неохотно стягивает с себя весь верх, отжимает. Вода густо стекает ему на локти. Затем он подбирает с земли несколько длинных толстых палок, втыкает обе перед костром вертикально, а другую, ножом сделав в предыдущих двух зазубрины, жердью помещает прямо между ними. Одежда оказывается развешенной перед костром для сушки. То же самое происходит со штанами. Ботинки Хэнк кладет рядышком. Коннор все сидит в реке на самом берегу и, сгорбившись, обнимает колени, зачарованно разглядывая перед собой широкое водное пространство. Чуть поодаль от себя он замечает черного малька, такого крохотного, вьющегося под водой будто червячок, только в разы быстрее. Бесстрашная любопытная рыбка подплывает к самым ногам Коннора. Юноша протягивает к ней ладони и, с осторожностью зачерпнув воды немного, завороженно подхватывает малька в руки. Малек в исступлении бьется в его сомкнутых в лодочку ладошках, мечется из стороны в сторону в растерянности, напугано, не смея даже коснуться сморщенной от влаги кожи. Пальцы, высокие непреодолимые стены, отделяют маленькую рыбку от остального речного бассейна, ребрами высятся над водой в паре недостижимых для нее сантиметров. Коннор с грустной задумчивостью неотрывно наблюдает за извилистым танцем маленькой рыбешки, за ее бесполезными, но отчаянными метаниями в поисках заветной свободы и, разглядев в ней что-то незримое, медленно раздвигает пальцы. Малек, прошмыгнув в узкую щель между ними, вмиг уплывает в открытое пространство и исчезает в глубине речки. Два черных ока отрешенно провожают его узкую темную спину. Хэнк возвращается вскоре, взбаламутив песок под ногами, и, окунаясь под воду с головой, выныривает где-то поодаль от берега, обтирая лицо мокрыми ладонями. На глубине прозрачное дно речки неприятно скользит от камней и водорослей, на них налипших. Коннор не решается уйти со своего уютного отлогого пристанища и просто ложится на спину, а головой остается над водой, на золотистом берегу в окружении покинутых улитками раковин и почерневшей от старости осоки, позволяя безмятежным волнам заботливо оглаживать его тело. Забытые на ногах штаны так и остаются неснятыми. — Только не потони там, Ди Каприо. Коннор вскидывает мокрую голову, упираясь в песок локтями. Кто такой, черт возьми, Ди Каприо? Хэнк не расскажет, конечно. Он выбирается из реки спустя какое-то время, оставляя Коннора наедине со своими грязными и черными от воды волосами. Лишь сейчас, просто проходя мимо, краем глаз он замечает как на груди ниже слабого юношеского пушка кожу Коннора венчает неуклюжий и дугообразный от своей неровности большой белый шрам близ солнечного сплетения, и чувствует вдруг как спину сами собой прошибают мелкие необъяснимые мурашки. А может, это все только холод. Одежда у костра за то время немного подсыхает, но горячая ткань ее все еще остается несколько влажной. Хэнк трогает ее ладонью, проверяя, а после, удовлетворенный результатами, присаживается на свой рюкзак, протягивая к огню взмокшие конечности. Холодные капельки скатываются вниз по его телу, и кожу оттого пробирает мелкая дрожь. Вскоре становится суше и теплее. Когда Хэнк переводит взгляд обратно на Коннора, он замечает, как тот возится со своей рубашкой и полощет ее без остановки. Багряные разводы все не думают отмываться, но Коннор не сдается тоже и все трет их натужно. Даже когда Хэнк успевает снова одеться, прокипятить родниковую воду и разлить ее обратно по флягам, сходить в подлесок, скрытый от солнца густым древесным пологом, и разыскать себе там от скуки один идеальной длины прут, Коннор все продолжает заботливо очищать свою сорочку от налипшей на ее волокна за половину недели грязи. — Ты там быстрее дырку протрешь, ей богу, — замечает Хэнк и низким голосом своим перебивает треск худосочных поленьев. Он сидит у костра, уперев локти в колени. В одной руке держит нож, а в другой – ту самую деревяшку, и выстругивает из нее что-то со знанием дела. Коннор даже не оборачивается. — Может, отдохнешь, м? Губы-то, наверное, синющие. — Нет нужды, на самом деле я почти закончил. Кстати говоря, мое предложение про стирку все еще в силе. — Нет уж, спасибо. Ты меня уже замочил достаточно. — И очень этим горжусь. — Ты сейчас догордишься. Уголок губ Коннора искривляется в улыбке. — Чем занимаешься? — спрашивает он, бросив беглый взгляд на Андерсона, после отжима рубашки. В ту же секунду он замечает красивую длинную палку. В лучах солнца рубашка сверкает прежней белизной, но в местах с ядреными пятнами все равно отливает блеклым желтовато-розоватым оттенком. — Не только вода имеет свойство кончаться, — отвечает Хэнк глубокомысленно. — Пора бы задуматься и о новых способах охоты. — Значит, это будущий лук? — уточняет Коннор заинтригованно. — Он самый. Настругать стрел, сплести веревку, делов-то... Глядишь скоро на ужин будем жрать оленей или мелких кроликов. Это как повезет. Меня уже тошнит от этой ссаной просроченной тушенки, — Андерсон кривится. — Не хочу хвастать, но, похоже, это моя лучшая работа. Хэнк упирает отшлифованный конец будущего лука в землю и гордо разворачивает его на триста шестьдесят градусов, показывая Коннору все его естественные изгибы и прелести. Даже издалека видно, каким удивительно ровным он по итогу получается. — Работа, достойная мастера, — мягко улыбается Коннор, возвращая глаза к своей одежде. Наступает черед футболки. — Полагаю, ты уже стрелял из него однажды? — Из лука-то? Еще бы. О, Конни, это совсем не похоже на стрельбу из простого пистолета. Без практики тут порой вообще нифига не добьешься, уж поверь мне. Ты, может, в детстве стрелял из самодельного лука из веточек, м? Как там сейчас детство у школоты проходит? Так вот, нихрена это не одно и то же. Я за стенами пятнадцать лет и с уверенность могу сказать лишь одно: без охоты вне города прожить фактически невозможно, загнешься как миленький в первые неделю-две, так что практика нужна, как воздух. К тому же боеприпасы достать тут гораздо проще. Главное знать, как правильно. А я знаю.— Практика, значит... — задумчиво повторяет Коннор, оттирая въевшееся бурое пятно на грудине. — А меня научишь? Стрелять, я имею в виду. Полагаю, это необходимый навык. Я был бы не против поохотиться. Хэнк сводит брови, что-то обдумывая. — Может, когда-нибудь позже. Коннор заканчивает оттирать футболку через полчаса. Волосы на его голове к тому времени почти полностью подсыхают и вьются теперь милыми маленькими кудряшками. У Хэнка тоже были кудряшки по молодости. Еще раз прополоскав всю одежду от песка, Коннор возвращается к костру и тоже вешает вещи на жердь вместе со штанами – сушиться. Слабый загар трогает его спину. Коннор кутается в плед вместо полотенца и присаживается к костру, подтянув к груди мокрые ноги. Хэнк заканчивает работу над новым полутораметровым оружием. Он поднимается на ноги, проверяя натяжение плетеной нити и, рассудив здраво, что все его устраивает, пробует уткнуть в нее специальную зазубринку на выструганной из более мелкой ветви стреле. Снаряд идеально ложится в руку. Тогда Хэнк натягивает упругую тетиву, отпускает. Заостренная стрела быстро рвет воздух и непринужденно приземляется на земле в нескольких метрах от стреляющего, острым концом своим утопая прямо в черной сухой грязи. Хэнк подбирает стрелу в руки, отряхивает от мелких комочков, и, взяв с собой еще парочку, скрывается в лесной чащобе. Он возвращается через какое-то время, когда солнечный диск отбрасывает на землю тени в районе половины шестого. Хэнк выходит из леса, после удачной охоты взгромоздив себе на плечи две маленькие мертвые тушки, которые после еще предстоит выпотрошить и освежевать в будущем, а Коннор снова пристает к нему со своими припарками. Андерсон выкладывает дичь на камне, отряхнутом от песка и мелких веток, и принимается за разделку, выпускает кровь, орудует ножом хладнокровно, но со знанием дела. Маленькие вспоротые брюшки источают специфичный запах душка, а надрезанная бежевая шкурка отправляется в траву за ненадобностью.Вечером они плотно ужинают крольчатиной.