Лето. 4 июля (1/1)

На следующий день небо хмурится, и сизые облака спускаются на землю густым утренним маревом. Пелена его в предрассветных сумерках отливает черненым серебром, а дорога графитовой лентой растворяется в бескрайних молочных глубинах. Ведет она в туманное будущее, и где-то там, позади, остается такое же туманное прошлое, угрюмый город Детройт с его обветшалыми небоскребами и разодранной надвое землею.К полудню туман растворяется. Палящее медное солнце пробивается сквозь неровные щели меж облаками, отбрасывает на движущийся автомобиль и на прямую бесконечную трассу рассеянные теплые отблески. Его редкие мягкие лучи любовно золотят окрестности, и авто в этом сиянии отливает насыщенной бронзой. Вскоре исчезают и облака, рассеиваются полностью, точно сильный ветер с вершин быстро уносит их вдаль на многие километры, и видимости больше ничто не препятствует. Небо сияет прозрачной лазурью.Хэнк ведет машину. Окованная камнем дорога тонкой змеею вьется меж васильковых полей, петляет там, средь зарослей невысоких, и в витиеватом танце своем вплоть до самого горизонта струится сквозь блеклую гущу полыни и зелень лугов с дикой порослью. Асфальт ее, хоть и гладкий во многом, покрыт сейчас глубокими трещинами – длинными золотистыми ранами, поросшими от бесхозности то куцей травой, то лохматым сорняком-одуванчиком. Резина колес проезжает по ним без жалости и комкает стебли в неприглядную бесформенную кашицу, оставляет позади, чтобы тихо догнивать на солнцепеке. Автомобиль движется неторопливо, спокойно и в надежных руках мистера Андерсона практически не дергается, гудит мерно, можно сказать убаюкивающе, так, что от монотонности этой – равно как и от монотонности однобоких пейзажей в округе, – тяжелеет голова, слипаются свинцовые веки. Идиллию пустой дороги и сладкого затяжного спокойствия нарушает лишь беспросветная скука. Хэнку спать нельзя ни в коем случае, чего не скажешь о чернокудром мальчишке напротив.Хэнк поглядывает на него изредка, посматривает не то с любопытством, не то просто для того чтобы занять себя хоть чем-нибудь: Коннор сидит рядом расслабленно, подогнув под себя одну ногу, сложив на коленях безвольные руки, и, сморенный дальней дорогой, погружается в глубокую тихую дрему, сопит едва слышно, и черты лица его во сне становятся мягче, разглаживаются, раскрывая придирчивому взору красоту расцветающей юности. Его клонит к стеклу. Он дремлет на переднем сидении, умиротворенный, кудрявой челкой своей упирается прямо в полупрозрачную стеклянную гладь – и ресницы его подрагивают мелко-мелко, как подрагивает окно от постоянного автомобильного движения, – и, по экспертному мнению Андерсона, дремлет так сладко, что из приоткрытых уст своих вот-вот начнет пускать слюни на так горячо любимую им алебастровую рубаху. Не такая она и алебастровая, впрочем – то тут, то там на ней проскакивают теперь темные бурые пятна, кровь закоптившаяся, и грудь венчают седые разводы от каменной пыли и сухой землицы. Коннор от нее в ужас приходит, а Хэнку нравится – на человека похож хотя бы, а не на картонку из модного журнала, не на манекен ходячий, из дорогого магазина на днях сбежавший. Коннор, впрочем, все равно постирать ее грозится, как только до воды доберется, да и на вещи Хэнка сетует точно так же, глядит хищно, словно желает побыть его заботливой мамочкой и замочить грязные носки в стиральной машине. Но машины стиральные в дороге, слава богу, не водятся. Водятся точнее, но от неработающих толку никакого. Во сне Коннор выглядит таким спокойным и расслабленным, но Андерсон знает: он уже успел испытать на своей шкуре обратное, убедиться, что все это – лишь фальшивая видимость. Внешность действительно бывает обманчивой. Коннор кажется прекрасной золотой рыбкой, но на деле он – своенравная пиранья, мелкий чертенок, дотронься до которого и он выпустит наружу все свои коготочки, и даже во сне он им и остается. Хэнк глядит на парня с завистью и со странным участием: Коннор, очевидно, слишком подозрительный – и бойкий слишком, – и не стал бы засыпать так просто с кем попало. Действительно доверяет, значит. Или устал смертельно, что даже ночи не хватило... В любом случае, жалко пацана, пусть поспит немного. Будить его все равно только себе дороже. У Хэнка самого глаза от бездействия закрываются слишком часто, и зевота сидит в горле тяжелым комом, но он держится, вскидывает голову всякий раз, фокусируется то на жидких лесочках, то на скучных широких равнинах. Лишь старые фермерские участки, редкие гости, что стоят у обросших дикими травами обочин, изредка проносятся мимо мутных от грязи окон и привносят в этот путь хоть какое-то разнообразие. Разводы, впрочем, рисуют на окнах уродливые витиеватые узоры – почти как мороз, но более топорно, прямолинейно, – и Хэнку сложно сквозь них разглядеть беглым взглядом хоть что-нибудь. Дома, поваленные буйным шквалистым ветром, кажутся боковому зрению очередным грязным разводом, всего лишь мутным пятном – прозрачным, но все равно насыщенным, – одним из тех тысяч мутных полупрозрачных пятен, кои венчают всякое машинное стекло по обыкновению. Точно мираж на плывущем от жары горизонте вырисовываются вскоре слабые очертания нового города, извиваются волнисто, пока не становятся четче. Город этот, судя по ощущениям, такой же большой, как и предыдущий. Он – первый оплот цивилизации, встреченный ими за несколько часов от начала монотонной поездки. Хэнк долго думает – подъехать или объехать? – но все же выбирает вариант первый, рискованный: в городе можно затариться всяким и, если повезет, то даже успешно. Хэнк крутит баранку на развилке. Автомобиль нежно сворачивает в сторону заброшенного мегаполиса. Дорога к нему оказывается на удивление проложенной, пустой слишком, без лишних машин и без всяких завалов – не иначе огромный бульдозер расчистил здесь все к их знаменательному приезду. Куда делись толпы машин, эти стройные шеренги древних металлических красавиц, брошенных кем попало впопыхах и в панике? Люди словно и не пытались покинуть пределов этого города однажды. Грех, конечно, на такую дорогу жаловаться – просто подозрительно все это. Легко больно. Миновать границу без каких-либо затруднений кажется Хэнку чем-то действительно удивительным. Машина меж тем робко едет дальше и, выбирая пустые дороги, неторопливо пробирается к центру города. В руках Андерсона даже по хаотичной неровности она едет мягко и гладко, струится, как ткань шелковая, не буянит. Хэнк сбавляет скорость еще немного, когда асфальт под колесами покрывается глубокими трещинами – все, чтобы не потревожить чуткий сон свернувшегося под боком мальчишки. Коннор заслуживает небольшой передышки сегодня, так он решает. Лично сам Хэнк проснулся рано, с больной шеей и затекшими от неудобной позы коленями. Как тут поспишь, действительно? В этих жалких полутора метрах салона, когда в бок то и дело упирается выпуклый край обоих кресел? Да и рану на ноге щипало, тянуло неприятно. Но не в этом суть, в общем-то. Хэнк заметил тогда, что Коннор уже бодрствовал, хотя и не был уверен, засыпал ли тот в принципе – ночью их обоих мучила жуткая бессонница. Еще бы, пережить столь широкий спектр впечатлений за одни только сутки... Хэнк на его месте отправился бы искать себе бутылку покрепче. А Коннор молодец, держится молчаливо. Коннор улыбнулся ему тогда устало и скупо, сообщил о тумане и что спать можно, но сам не заснул, хоть и выглядел так, словно от зеленой бледноты своей вот-вот без чувств повалится, поникнет прямо здесь, на широком заднем сидении, и боле не поднимется.Так что то, что парень вырубился сейчас, Андерсона совершенно не удивляло. Пусть отдохнет немного. Заслуженно. Новый город меж тем выглядит слишком разрушенным, гораздо более разрушенным, чем даже старая часть Детройта, какую они посетили недавно. Хотя, почему "даже"... В защиту родного мегаполиса Хэнк мог сказать одно – он и раньше-то красотой не отличался, а сейчас, можно сказать, сравнялся с прочими в своей загаженности. Что в детстве Хэнка, что в юности, он медленно превращался в загнивающий труп старой автомобильной империи, чахлую тень себя самого, глухой отзвук былого величия, брошенный всеми, покинутый, и потому события тринадцатого года не сильно повлияли на него с видимой точки зрения. Да, разрушилась пара небоскребов, но в принципе-то... Детройт сейчас вообще качественно выделялся среди прочих городов, а с приходом к власти людей с предпринимательской жилкой – расцвел вдвойне. Чего только стоили кукурузные поля на крышах и теплицы с дорогим виноградом, каких отродясь в городе никем не видалось. Если раньше он казался грязным пятном на карте Америки, то сейчас наоборот, засверкал как жемчужина среди песка и ила. Запустение не пришло в него внезапно – он умирал на протяжении многих десятилетий и сейчас, кажется, смотреться стал даже выгоднее своих далеких собратьев, чего не скажешь о других карантинных зонах. Хэнк слышал, что в Бостоне, например, дела обстоят и того хуже, а в Питтсбурге вообще видел своими собственными глазами. О более дальних зонах, тех, что распростерлись на западе или на юге, он не имел ни малейшего понятия, но почему-то чувствовал, что и с ними происходит не меньшая жопа. Вот и этот новый город, кем бы он ни оказался в итоге, выглядел сейчас едва ли не лучше кучки засохшего навоза. Постройки в нем были разрушены так сильно, словно недавно здесь проходили активные военные действия или жестокие боевые учения. Стены некоторых домов отсутствовали, точно как у кукольного домика, а стены других изрешетила страшная и неведомая сила. Бетон ошметками валялся у дверей и обочин, преграждая дорогу и автомобилям, и людям. Дороги размыло, часть из них была пустой, а часть – полной невероятно. Очень странная плотность распределения... Не было даже деревьев – были точнее, но вырванные с корнями подчистую, – и из травы росли только сорняки-вьюны да мелкие папоротники. Жить здесь, скорее всего, никто не жил, но могли ошиваться охотники-падальщики. Выбирать дорогу среди этого хаоса было очень проблематично. Никогда не знаешь, что окажется за следующим поворотом, что или кто подкараулит тебя в переулке. Впереди как раз виднеется такой, а за ним – небольшой затор, хвостик парочки одиноких машинок. Хэнку кажется, что он не стоит его внимания. Очень зря, потому как, подъезжая к нему вплотную, он вдруг осознает его масштабы: груды машин не просто стоят в стороне сплоченно, догнивают медленно, они повалены на дорогу беспорядочным хламом, разметаны так, словно что-то сильное повалило их набок или перевернуло на спину.— Охренеть.Он нажимает на тормоз, и машина, дернувшись немного, сразу же останавливается. Низкий бархат голоса и легкий толчок транспортного средства вмиг пробуждают Коннора. Он разлепляет заспанные очи. Мутный ото сна взгляд его фокусируется то на размолотых в клочья зданиях, старых, обветшалых каркасах, то на вырванных с корнями деревьях и поваленных фонарных столбах. Машины прямо за ними сильно помяты или вовсе перевернуты, словно пейзаж этот кто-то грубо разжевал и выплюнул.— Что здесь случилось?.. — спрашивает Коннор пораженно и, зевая, лениво прикрывает кулаком губы.— Понятия не имею, да и иметь не хочу, если честно, — Хэнк хмуро оглядывает развернувшуюся перед глазами картину и барабанит по рулю пальцами в минутной задумчивости. Выглядит этот пейзаж и вправду неестественно. — Может, торнадо прошел, хер его знает.— Торнадо? — глупо переспрашивает Коннор. Не то чтобы он нуждался в повторном ответе – первый просто показался ему слишком удивительным. Хэнк картинно пожимает плечами. — Это Америка, детка. Здесь кругом торнадо.Коннор глубокомысленно приоткрывает губы и мечтательно откидывается на высокую спинку кресла.— Интересно, могли бы мы увидеть один своими глазами?.. Хэнк морщится, точно надкусив дольку лимона. — Блин, нет, прости господи. Надеюсь, мы его никогда не увидим. Ты не знаешь, о чем болтаешь, парень. Это тебе не шуточки.— Я знаю, — обижено бурчит Коннор. — Просто хотел посмотреть. Издалека.— Вот и смотри на него издалека в своих умных книжках, без меня только, ладно? Положив локоть на спинку сидения, Хэнк разворачивает голову и дает заднюю. Машина осторожно пятится назад, желая развернуться полностью. Пространство для маневров здесь очень узкое. Коннор меж тем продолжает:— В своих "умных книжках" я читал, что преимущественно они образуются в центральной части Америки. Надо полагать, шансы миновать воронку у нас высокие, и опасаться нам нечего.— Ага, только не я ведь разъебал здесь все к чертовой матери.— Высокие шансы не исключают маловероятных событий, — занудно уточняет Коннор, пожимая плечами. — В теории, конечно, нанести такой ущерб могло все, что угодно. Скажем, время, землетрясения или другие сильные катаклизмы.— Или люди.— Или люди, — вздыхая, соглашается Коннор.Выбирая путь, Хэнк внимательно глядит по сторонам: не только эта дорога оказывается забита старыми автомобилями – весь перекресток устлан ими, помятыми, да так плотно, что сразу не развернуться.— Ты, эм, прости, что разбудил, — говорит он внезапно. Коннор удивленно моргает. Услышать такое от мистера Андерсона он никак не ожидает и потому даже теряется на секунду. Никто и никогда еще не извинялся перед ним за подобные мелочи...— Ничего, — он растерянно сцепляет в замок пальцы. — Я все равно не хотел засыпать на самом деле. Хэнк давит непринужденную усмешку.— Ага, я заметил. — Нет, правда. Не знаю, что на меня нашло...— О, Коннор, милый, это называется усталость. Ну, знаешь, люди таким страдают. Даже такие статуи, как ты, что очевидно.— То пудель, то статуя... кем я буду в следующий раз? — улыбается Коннор.— Посмотрим на твое поведение. Хэнк чувствует, как скулы его поднимает непрошенная улыбка. Не то, чтобы он хотел улыбаться – само как-то получилось. Смутившись подобной реакции, он поджимает их в тонкую линию. Неожиданно Коннор будто вздрагивает, едва уловимо подпрыгивая на месте:— Где мы? — вопрошает он напряженно. Хэнк косится на него с непониманием.— Э... не знаю, малец, я не видел названия, — отвечает он, нахмурив брови, — есть какая-то разница?— Нет... никакой, — Коннор задумчиво припадает ладонью к окну. — Не важно. Что за муха его укусила? Коннор выглядел таким взволнованным секунду назад... Ладно, не его это, Хэнка, дело. Продираясь сквозь длинную металлическую толчею черепашьими шагами, они выезжают вскоре в другую часть города, еще более разрушенную. Коннор внимательно оглядывается по сторонам, вглядывается в каждый дом и каждую вывеску. Быть может, он ищет что-то конкретное, а, может, жадно желает узнать, где все-таки очутился. Машина с трудом пробирается сквозь заваленные улочки. — Хэнк, постой! — говорит Коннор внезапно и, глядя в окно, аккуратно касается руки Хэнка подушечками пальцев. Хэнк лишь сильнее сжимает руль от неожиданности. — Притормози здесь на секунду. — Нахера?..— Хочу заглянуть кое-куда. Дело, конечно, хозяйское. Хэнк неохотно глушит мотор и скидывает с себя чужую руку. И почему только Коннор так любит вторгаться в его личное пространство? Вначале бар, теперь это... Одних слов было бы достаточно! После, когда юноша уже покидает машину, Хэнк и сам замечает заветную вывеску "Pharmacy" над дверью с обрушенным камнем. Аптека. Понятно.Коннор стоит возле нее, заваленной останками верхних этажей, и задумчиво трет пальцами свое запястье, словно поправляя этим жестом на руке невидимые узкие манжеты. Взгляд карих глаз его петляет вдоль разломанных кирпичей и треснутого бетона, поросшего ядовитым плющом. За ним – дверь, разбитая или вовсе отсутствующая, сказать сложновато. Хэнк подходит к попутчику, прихрамывая, и останавливается на участке голой земли между папоротниками. — Что ж, видно, не судьба, — говорит он, оглядев магазин оценивающе, и упирает в бока руки. — Пойдем-ка обратно. — Нет, — "неожиданно" упирается Коннор, — я пролезу.— Да ну? В эту щель? — Хэнк скептически кивает на просвет между камнями. Просвет этот действительно выглядит очень маленьким, а других проходов больше не видать... вроде бы. — Верно, — Коннор по обыкновению утвердительно наклоняет голову. Челка по обыкновению падает ему на лоб. — Здесь не слишком узко. Думаю, я смогу поместиться. Хоть где-то моя фигура окажется нам полезной. Спор с Коннором равнозначен спору со стенкой, а потому Хэнк лишь устало вздыхает. — Своруй мне там батончик, что ли. Жрать хочется. Коннор кивает, слабо и согласно, в глубине души ощущая теплоту благодарности за то, что на этот раз Хэнк не стал долго упираться. За то, что тот, возможно, наконец-то ему поверил. Доверился. Хэнк отходит от него на пару шагов – мол, делай что хочешь, я в этом больше не участвую, – и выжидающе сверлит взглядом чужой затылок.Тогда, ловко цепляясь за холодный бетон поцарапанными от заноз пальцами, юноша взбирается вверх по обрушенной каменной горке. Из обломков тех, друг на друга хаотично наваленных, торчат толстые куски арматур, искореженные силой удара и давлением. Коннор обхватывает их ладонями, подтягивается осторожно и просовывает голову в щель между дверью и неудобным препятствием. Битое стекло опасно торчит снизу и сверху, окаймляет проход в аптеку острым стеклянным кольцом и нависает над его шеей подобно сосулькам на крышах. В самой аптеке вроде бы спокойно: нет ни зараженных, ни мешающих спуску обвалов. Трезво рассудив свои шансы, Коннор высовывает голову обратно и сбивает подошвой оставшиеся стеклышки. Те с громким хрустом приземляются на стылые камни, делая узкую щель между дверью и камнями если не девственно гладкой, то хотя бы не такой травмоопасной. Так, расчистив себе путь немного, юноша юрко шмыгает в образовавшуюся щель, пролезает вперед ногами и едва не царапает себе спину. Приземляется. Пол внутри становится скользким от обвалившихся стеклянных осколков и трещит под ступнями. — Ты там живой? — несколько обеспокоенно кричит Хэнк с той стороны завала. Эхо его басистого голоса доносится до ушей Коннора с некоторой глухостью.— Да, — так же громко отвечает Коннор, желая чтобы его собственный крик без помех долетел до одинокого слушателя, — порядок. Тут никого. — Класс. И надолго ты там застрянешь?Коннор критично оглядывает помещение.— Здесь достаточно пусто. Вероятно, не задержусь дольше нескольких минут.— Здрасте, приехали. А мне что прикажешь делать?— Например, не подвергать себя лишним физическим нагрузкам, — предлагает Коннор, словно приставучая заботливая медсестричка.Хэнк цокает и какое-то время ему не отвечает.— Ладно-ладно, я тогда подожду тебя в машине. Только не задерживайся там, а, я ведь за тобой туда не полезу. — Как скажете, босс.— Ха-ха, говори так почаще.Уголок губ Коннора изгибается в мимолетной улыбке. Так улыбаются люди, прекрасно понимающие, что вряд ли смогут исполнять все чужие желания. Тяжелые шаги Хэнка глухо доносятся до ушей юноши, пока вскоре не исчезают вовсе. А в магазине меж тем пахнет затхлостью и застоем. Наросшая на треснутые стены плесень витает в спертом и душном воздухе, и едкий невидимый грибок ее щекочет раздутые ноздри. Коннор звучно откашливается и, не долго думая, натягивает на лицо свеженький противогаз – на всякий случай. Дышать этой мерзостью все равно невыносимо противно. Сквозь сплошное прозрачное стекло он видит разруху: магазин развороченный, перевернутый зал с ног на голову и поваленные кем-то полки. Украдено, впрочем, не все: остатки сгнивших коробок и сбитых посудин валяются сейчас на полу, разбросанные хаотично, разбитые то ли людьми, то ли силой возможного торнадо. Коннора прежде всего интересуют медикаменты. Он неспешно минует отдел с бытовыми предметами и устремляется в конец зала, туда, где всю стену венчают белесые полки с блеклым бирюзовым отливом. На полках этих – а так же на полу рядом с ними, – лежат сейчас лишь бесполезные предметы личной гигиены, засохшие крема и шампуни да вата и пластыри с разноцветными узорами. Пустые полки напротив, вероятно, некогда были заставлены витаминами, лекарственными препаратами от простуды и прочим полезным хламом, но сейчас стояли безбожно разграбленными. Цокнув от досады, Коннор отходит в сторону. Где еще могли бы храниться лекарства? Может, на кассе?.. Не то, чтобы в лекарствах сейчас была сильная необходимость, но Коннор чувствовал на себе тяжкий груз ответственности. Если кто и должен был пострадать вчера от его рискованных решений, то это сам Коннор, никак не Хэнк. Это было неправильно. Найти что-нибудь, чтобы облегчить его боль, было меньшим, что Коннор в данной ситуации мог для него сделать.За стойкой с кассой, огражденной от остального зала большой потрескавшейся колонной, виднеется коридор с закрытой вдалеке дверцей, напротив – шкаф, заставленный оранжевыми цилиндрическими баночками, тоже пустыми, к сожалению. Коннор проходит к двери, схватив в руки нож для большей надежности, и аккуратно толкает ее от себя. Та поддается с громким скрипом и открывает взору юноши небольшое темное помещение с оравой серебристых раздвижных ящиков по обе от двери стороны. Стопки документов разбросаны там по полу, а сама бумага чернеет от влаги и сворачивается в неприглядные размякшие трубочки. Коннор заходит внутрь, огибает поваленные стол и стулья. Ящики оказываются закрытыми на ключ. Наверняка тот прячется где-то здесь – в ящиках столов, возможно... работники же должны были хранить где-то запасные? Вначале Коннор возвращается к стойке кассира и осматривает ее повнимательнее: раскрывает тумбочки и выламывает неподдающиеся дверцы. Ничего примечательного там не располагается, кроме, разве что, завернутого в рулон бинта и еще одной пачки цветастых пластырей. Коннор сгребает бинт к себе в рюкзак и краем глаза замечает в углу кусок корявой записки на чеке, с годами сильно выцветшем. Поблекшими синими чернилами там выведено небольшое расплывшееся предложение: что-то про анархию и то, что всякий, кто осмелится сунуться в это место, может забирать все, что только пожелает. Указаний, как получить это "все", впрочем, нет совершенно. Зато уверенность, что ключ должен быть неподалеку, теплится в душе Коннора с новой силой. Коннор осматривает пожелтевший чек и с другой стороны тоже. Печатные буквы на нем так же расплываются от влажных разводов, смываются почти полностью, становясь для глаза совершенно неразличимыми, невидимыми. Узнать бы только, что это за город... По бокам от пустых желтых пятен виднеется лишь номер улицы, штат Мичиган, первая буква "Ф". Ф... Нет, это не то место, которого стоило бы опасаться. Бесполезная боле бумажка перышком падает на гнилую треснутую половицу. Из-под разбитых деревяшек торчит коричневый уголок какой-то записной книжки. Коннор освобождает ее из-под небольшого завала и листает с интересом. Книжкой оказывается пожелтевший почти пустой ежедневник. Коннор пролистывает его, как гармошку, вытряхивает, но никакого ключа все равно не обнаруживает. Приветом из прошлого заполнены его первые страницы: расписание похода к дантисту, напоминание о выписанных чеках и подарках на рождество. И вот этим были заняты головы людей однажды? Какая глупость. На страницах перед этими гордо висит календарь две тысячи десятого года, а еще раньше – пустая карта Америки и громкая мотивационная подпись: "Мое удивительное путешествие". На ней отмечена всего одна точка – этот город, предполагает Коннор. Полезная информация. Если это он, расположенный наугад, то границы его нарисованы близ Детройта. Замечательно. Коннор подбирает с пола уголек и рисует на карте еще одну точку – свой родной город. Рассудив его примерное местоположение, он наугад проводит между городами кривую чернявую линию. Какой короткий, ничтожный путь... Юноша аккуратно вырывает две эти страницы – с мотивационной картой и календарем, – и, свернув бережно, забирает с собой, кладет в задний карман. Ключа он так и не находит. Тогда Коннор возвращается обратно в служебную комнату и решает подергать там все ящики – вдруг какой окажется незапертым? – и доходит даже до глубокого серого шкафа, стоящего ото всех наособицу. Дверцы в нем плотно закрыты. Коннор дергает его за серебристые ручки. Шкаф открывается. Юноша отпрыгивает: наружу вываливаются на него человеческие останки, густо поросшие кордицепсом. Приземляясь, иссохший труп выпускает в воздух ядовитое облако спор, и Коннор морщится от отвращения. Присев на корточки, юноша озадаченно осматривает зараженного – он любит реконструировать в голове былые события. Судя по белому халату, человек этот некогда был фармацевтом. Он был укушен, очевидно, и запер себя в шкафу, чтобы не навредить окружающим. Там, без какой-либо пищи, обращенный вскоре умер, и грибок, выжав из него все соки, частично покинул своего носителя, оплел стенки шкафа своей мерзкой грибницей. Теперь тело бедняги представляло собой иссохшую оболочку – кости с гнилым коричневатым мясом и грибок, на нем поросший, обвивший его лицо, руки и туловище буйным грибковым цветением. Словно лишай, коротконогий грибок испещрял сейчас открытые участки его тела, и гнилые кости, точно мерзкие бурые проплешины, иногда продирались сквозь его заросли, оголяли местами пробитые ребра и череп. Челюсть зараженного отвисла и болталась теперь почти у самой груди бедолаги, обнажая Коннору ряд раскрошившихся желтых зубов. Язык его, похоже, съели помойные крысы. Коннор осторожно склоняется над трупом и проверяет карманы его халата. Пустые. Тогда он замечает ключ, покоящийся на груди зараженного, вросший в его новую грибковую плоть вглубь на огромное до мерзкого расстояние. Юноша подцепляет его ножом, вырезает прямо из грибницы и брезгливо отряхает руки чуть после. Ох, только бы это не оказалось напрасным... Очистив ребристую коронку ключа от лишней грязи, Коннор пытается открыть ящики. Замок в них давно заржавел и порос неприятным желто-зеленым налетом. Первый ящик не поддается. Тогда он пробует второй – тот оказывается более сговорчивым. Ключ поворачивается в замке с характерным щелчком. Воодушевленно Коннор дергает ручку на себя, заглядывает прямо в неизведанные глубины и... ничего не обнаруживает. В ящике том, разграниченном изнутри на несколько прямоугольных областей, лежат лишь раскрошившиеся остатки овальных таблеток – без надписей непонятно притом, что это вообще за таблетки были. Третий ящик выглядит целее, но хранит в себе лишь таблетки от гипертонии. Найти бы среди этого барахла антибиотики! В ящике у самой двери покоятся пустые ампулы. Жидкость из них, очевидно, за двадцать лет умудрилась выветриться. Часть ампул оказалась разбитой – от удара друг об друга, возможно? – а часть просто плохо закрытой. Да уж, не повезло... В последнем ящике, который открывает Коннор сегодня, оказывается и не лекарство вовсе, а припрятанная кем-то бутылка спиртного. Коннор достает ее и выносит на свет. Выпивкой оказывается водка, притом не открытая. Что ж, если аптека не может предложить ничего лучше...Коннор кладет бутылку в рюкзак и покидает разворованный кем-то еще до него магазинчик. Для этого он возвращается обратно к дверям, подцепляет по пути питательный батончик для Хэнка и маленький швейный набор из шести ниток и иголок, в этом беспорядке удивительным образом уцелевший, и, подставив себе под ноги шатающийся стул – встать на который, к слову, становится настоящим испытанием, – пролезает в узкую щелочку, все-таки оцарапав локоть стеклом незначительно. Не до крови, впрочем, что уже радует.Хэнк, как и обещал, покорно дожидается его в машине и качает головой в такт какой-то незамысловатой воображаемой мелодии. Коннор небрежно бросает ему на колени съестной батончик и садится на сидение напротив, тяжело хлопнув дверью. В руках у него вскоре оказывается помятая страничка из ежедневника, какую он достает из кармана. — Коннор, от души, — Хэнк берет закуску в руки и блаженно прикрывает веки. — Надеюсь, после этого я не откину копыта. Чего там у тебя? — Нашел в какой-то записной книжке, — Коннор внимательно разглядывает содержимое листочка. — Здесь есть календарь. — Календарь? Господи, ты что, еще и успеваешь следить за временем? Ты точно человек? — Конечно. Сегодня, например, четвертое июля. — Четвертое, говоришь... — многозначительно роняет Хэнк, предаваясь каким-то старым воспоминаниям. — Понятно. День независимости страны, которой теперь даже не существует, охрененно. Сейчас бы салют бахнуть. Ну, или пулеметную очередь на крайний случай. Нашел, что искал, к слову?— Не совсем, — хмурится Коннор, надув губы по-детски, — сомневаюсь, что теперь здесь вообще можно найти хоть что-нибудь полезное.— Это да... — усмехается Андерсон, пока задумчиво крутит батончик широкими пальцами. — На твоем месте, если бы я искал что-то, я бы залез в чужие подвалы. Знаешь, люди ведь всегда слыли такими параноиками. Моя мать, например, вплоть до девяностых закупалась всяким на случай ядерного апокалипсиса. Хех... Кто ж знал, что он наступит на двадцать лет позже. И вовсе не ядерный.Эта внезапная, удивительная искренность до глубины души трогает юношу, потому что факт, что он слышит, звучит сейчас таким особенным, таким личным. Словно один из замков, которыми обвесил себя Андерсон однажды, дает вдруг незаметную, неуловимую трещину, и Коннор, боясь вспугнуть это странное между ними, все же спрашивает участливо:— Она дожила? — на что Хэнк лишь непонимающе выгибает брови, вопрошает по-невербальному. Коннор уточняет: — Мать. Она дожила до настоящего апокалипсиса?Но Хэнк, скосив на юнца взгляд отрешенный, ничего больше не отвечает. Коннор отворачивается к окну. Попытаться стоило. Рукой Андерсон тянется к ключу зажигания, поворачивает его пару раз, но ничего толком не происходит. Металлический мустанг молчит упрямо и в упрямости своей, кажется, готов переплюнуть даже Коннора – хотя, казалось бы, кто может переплюнуть Коннора? Нахмурившись, Хэнк снова пытается завести машину, бьет ее то по рулю, то по педалям, но старушка взаимностью не отвечает. — Вот и покатались, — шипит себе под нос Андерсон. — Дальше походу пешком, — добавляет он чуть громче. Он с неохотой открывает дверцу автомобиля и уже собирается подняться, как вдруг Коннор настойчиво окликает его по имени и через пару мгновений уже стоит у него перед носом. Уперев в землю колено, он снимает с плеч сумку и кладет ее рядом. Шипит молния. Коннор достает из рюкзака бутылку водки. — Так вот ты зачем в аптеку гонял, негодник, — игриво скалится Андерсон. — Бухнуть вздумал? Коннор игнорирует его подколку и тянет руки к чужой перебинтованной коленке, на миг возле нее останавливается. Глаза цвета жженого кофе требовательно глядят Хэнку прямо в лицо, будто спрашивая разрешения, чтобы продолжить. — Значит, бухать не будем? Коннор выпускает из ноздрей воздух в улыбке и мотает головой отрицательно. Тогда Хэнк картинно вздыхает и демонстративно выставляет раненую ногу вперед. Коннор осторожно снимает с нее окровавленную повязку. Рана та, точно длинный горизонтальный порез, выглядит сейчас не очень хорошо, но в то же время и не смертельно. Хотя бы не гноится – и на том спасибо. Коннор поджимает губы. В животе что-то неприятно сворачивается. Тогда юноша достает из рюкзака пачку бинтов. Что-то с тихим стуком падает на землю. Оба оборачиваются на шум. В траве меж рюкзаком и надутым колесом автомобиля валяется теперь неприметная упаковка с разноцветными детскими пластырями. Хэнк, глядя на нее, сразу же веселеет. — Какая прелесть, — говорит он язвительно. Коннор смущенно подбирает пластыри в ладошки. — Похоже, они случайно зацепились за бинты, когда я сгребал их в сумку, — говорит он задумчиво и вспоминает все, что случилось около кассы. — Ну-ка, покажи, — просит мужчина. Коннор покорно отдает плоскую коробочку в руки Андерсона. Хэнк разглядывает ее с умным видом и высоко поднимает светлые брови. — Мм, с клубничкой? Мое уважение. — Можешь выбросить, они мне не нужны. — А тебе чего, подавай с машинками? — Хэнк, — куксится Коннор. — Ох, да ладно, ты временами просто невозможный зануда. Коннор закатывает глаза. И кто из них тут самый старший, честное слово? Решая больше не обращать на проводника никакого внимания, Коннор принимается за врачевание. Сначала своим ножом он отрезает небольшой кусочек марли, а после сворачивает его в плотный квадрат и густо пропитывает спиртом. — Будет щипать, — предупреждает Коннор. — Держи в курсе, капитан Очевидность. Аккуратно Коннор обмакивает тряпицей кожу вокруг раны и смывает темную запекшуюся кровь с колена. Затем повторяет снова, пробирается к ране все ближе, но на нее не заезжает – лишь чистит края. Улицу наполняет едкий запах спиртного. Саму рану он осторожно промывает водой. Чистая, она неприятно краснеет, оголяя взору еще не запекшуюся кровь и розоватые ткани. Закончив, Коннор достает из сумки швейный набор, что подобрал недавно. — Цвет нитки не важен? — спрашивает он учтиво, пока распаковывает его ловкими пальчиками. — Хочу сиять радугой, — отвечает Андерсон.— Значит, возьму черную. Хэнк хмыкает. Коннор меж тем просовывает нитку в узкое ушко тонкой иголочки и, не долго думая, отрывает от общего мотка небольшую полоску. Получившуюся конструкцию он так же промывает в водке. Сильными пальцами собрав вместе чистую кожу, Коннор просовывает между кромками раны иглу. Хэнк давит сдержанное шипение. Юноша внимательно прошивает стежок за стежком, пока царапина не закрывается для него окончательно. — Останется шрам, — мрачно рассуждает Коннор. — Одним шрамом больше, одним меньше... Какая разница? Коннор поднимает глаза. Руки Хэнка действительно испещрены шрамами – длинными и короткими, глубокими и не очень, – красноречивыми сказителями его нелегкой жизни. Кто знает, сколько еще их могло скрываться под потертой футболкой и цветастой рубашкой? Какая история могла стоять за ними? А за тем, странным, на пальце? У самого Коннора шрам был только один, но достаточно запоминающийся. Этот шрам Хэнка он тоже запомнит. Закончив с обработкой раны, Коннор перевязывает чужую ногу свежими бинтами. — Теперь идти будет проще, — говорит он утешительно. — Главное следить, чтобы не разошелся шов, и обрабатывать рану временами. — Спасибо, мастерица. А ты не такой уж и бесполезный, верно?Хэнк благодарно треплет Коннора по голове, баламутит каштановые пряди и, нагло опираясь на него, как на подставку, поднимается на ноги. Коннор, хмыкая протестующе, скидывает с себя широкую ладонь Андерсона и, отсмеявшись, провожает его спину взволнованным взглядом. Хэнк еще хромает, конечно, но нога его хоть не кровоточит как прежде. Ладно. Ничего. Коннор о нем позаботится. Он скидывает награбленное в рюкзак и отправляется за проводником следом.