Лето. 2 июля, часть 2 (1/1)

Правда или нет, но не сыскать в мире большего наслаждения, большего низменного удовольствия, чем возможность оказаться, наконец, на продуваемой всеми ветрами улице, пусть пыльной местами, в каменной крошке, но выйти наружу и пощекотать ноздри приятным теплым воздухом, несмотря на его духоту и проступающие иногда нотки цветочного дурмана. Ни разу в жизни Коннор не вдыхает его полной грудью так упоительно, так сладко, как и ни разу до того не посещает подобных питейных заведений. Чувства эти, оба из них, кажутся ему новыми, неизведанными, и юноша невольно пускается в их анализ, откладывает к череде странных, но приятных воспоминаний, какие по мере возможностей усиленно старается коллекционировать. Нынче, как известно, любое маломальское впечатление сродни великому достижению. Достижению, которое в любую минуту может стать самым последним. Пусть воздух тот до невозможного знойный, влажный до ужаса и оттого еще более жаркий, горячий, пламенный адово – что, любой скажет, всяким летом вызывает массу неудобств, – но он чист, насыщен и отдает потому словно бы какой-то сладостной пряностью. Без примесей, в общем. Без грибка. Коннор вдыхает его, смежив веки в блаженстве, и твердо ступает на асфальт, что расплывается под тяжестью неумолимого течения времени. Он деловито поправляет воротник отбеленной рубашки, задирает кверху круглый мужественный подбородок. От внезапного волнительного возбуждения у него слабо подрагивают пальцы. Весь этот вид, подчеркнутый, нарочито собранный, говорит о том, что его обладатель наполнен сейчас непоколебимой уверенностью, неоспоримым знанием, что хитрая уловка его, небольшая наживка, умело закинутая в ворох чужих мыслей, возымеет вскоре успех – с первой ноты, до последнего слова, – и преподнесет бывшего полицейского Коннору на золотом блюдечке. Так оно и есть по большей части. Но где-то там, за буйством юношеского пламени, за жаром непокорной самоуверенной молодости – в чем Коннор не признался бы ни единой душе даже на смертном одре, – как постыдная тайна скрывается беспокойная мысль, извивающаяся в голове прожорливым червячком сомнения, прорастающая в ней маленьким семечком беспокойства.Коннор ее ненавидит. Где-то там, глубоко-глубоко в грудной клетке, тревога и предвкушение бурей овладевают его чувствами – удастся ли, получится? – и берут верх над холодной расчетливой головою, словно бы Коннор и сам становится сейчас чистым, концентрированным нетерпением. С несвойственным ему трепетом он ожидает дальнейшего развития событий, причем развития положительного. Конечно, только положительного. Может ли получиться иначе? Глаза цвета ночи сверкают нездоровым блеском, и робкая надежда перерастает вдруг в надменную уверенность.Нет, все идет точно так, как положено. Юноша отходит от распахнутых настежь дверей, очень неприметных на фоне грубого коричневого камня, и стряхивает неуловимую пыль с клапана на кармане белоснежной сорочки. Камнем этим, неровным, неотесанным, наспех отделан весь фасад понурого здания, лишенного верхних этажей – все, лишь бы фанатично придать городу вид былой, привычный глазу людей из времен до всей этой катастрофы. Коннор глядит на него с снисхождением и спиной опирается на потрескавшуюся стену трехэтажки напротив. Рядом – плотные деревянные ящики, стоят неровно, приправленные грязью, притащенные сюда кем-то впопыхах, наверняка хранящие в себе остатки других стройматериалов, а прямо за ними две сумки: походная и стратегическая. Заходить в бар вместе с ними было бы слишком рискованно, поэтому он оставил их снаружи. Коннор косится на них, проверяет, все ли на месте, и скрещивает на груди руки, уперев взгляд, озаренный томленьем, в чернеющую пустоту цокольного коридора. Двадцать. Он дает Хэнку двадцать минут на принятие решения. Точнее, минут этих намного больше, до полного захода солнца срок неблизкий, долгий мучительно, но Коннор делает ставку. Он уверен – Хэнк, почувствовав чарующую силу его речи, объявится на горизонте гораздо раньше. Хэнк такой человек, так ему кажется. Так ему говорит досье. Он начинает отсчет. Сложить воедино время на душевные сомнения, терзания на грани морали и эгоизма, и праздное время на употребление алкоголя – в итоге выходит едва ли больше четверти часа. Коннор любит круглые числа, нули и пятерки, эту четкую, стройную структуру. Смотреть на них – сплошное эстетическое удовольствие. Он выбирает двадцатку. Хэнк вываливается из бара, когда солнечные лучи робко касаются цветущей земли своей оранжевой рукою. Предложение Коннора, кажется, оживляет всю его неуклюжую фигуру. Грубая очерченная тень с семи с небольшим часов лениво переползает на половину восьмого. Коннор скупо улыбается левым уголком губ – почти в точку. Комендантский час близится. — И какого хрена я вообще соглашаюсь на это?.. — слабо доносится до ушей Коннора даже на таком расстоянии. Приглушенный голос мистера Андерсона кажется ему не то чтобы раздражительным, скорее причитающим себе под нос из приличия. Юноша натягивает на лицо приятную улыбку, дежурную, какой по обыкновению пользуется, чтобы вмиг расположить к себе типичного собеседника – пусть, впрочем, Хэнк определенно собеседник не типичный, – и предпочитает оставить риторический вопрос будущего проводника без внимания, проигнорированным. Удержать себя от язвительного комментария, впрочем, все равно кажется очень проблематичным.— Рад видеть вас в добром уме и трезвом здравии, мистер Андерсон, — говорит Коннор, склонив голову в его сторону. Курчавая каштановая челка от этого жеста вся приходит в движение, на лоб падает. Ироничное слово попадает точно в цель и бередит пошатнувшуюся гордость мистера Андерсона. Мужчина бубнит ему в ответ что-то оскорбительное, а потом добавляет, немного скуксившись:— Хэнк, бога ради. Зови меня просто Хэнком. — Как скажете, Хэнк, — мальчишка согласно пожимает плечами. Немного подумав, он добавляет: — Мое имя Коннор.— Ага, да, очень приятно, — мужчина трет шею.В полный рост Хэнк оказывается гораздо выше – на половину ладони примерно, — чем мог предположить себе Коннор при их первом знакомстве. Сложно, как ни крути, доподлинно определить это по сгорбленной, хоть и большой, спине, по ногам, расслабленно согнутым в коленях. Когда они практически выравниваются, Коннора так и поражает его исполинская фигура, обтянутая в грязную рубаху, из-под которой виднеется выцветшая аспидно-черная футболка, и потертые джинсы, видавшие, очевидно, всякого. Обширный, точно медвежий, силуэт мистера Андерсона сверкает в свете увядающего солнца весомостью, грозно и мощно, и кожа на лице в его сиянии отливает холодной бронзой. Неровный вертикальный орнамент разноцветной рубашки, такой пестрой на фоне всего остального, кажется, только делает весь его массивный корпус еще длиннее.Рядом с ним Коннор чувствует себя совсем крохотным, нескладным, худосочным, несмотря на то, что разница между ними едва ли больше десяти сантиметров – скорее даже намного меньше. Заговорить с таким – звучит страшно, но Коннор не из робкого десятка.Отточенным движением Хэнк поправляет густые волосы на затылке, завязывает их в тугой серебряный хвост, потому что на улице стоит жара неимоверная, и шея под ее напором нещадно потеет. Коннор с интересом следит за каждым его движением, оценивает таким образом, и отмечает, что с открытым лицом его новому проводнику становится гораздо лучше. Опрятнее что ли. — Просто, что б ты знал, — говорит вдруг Хэнк, неуклюже протягивая серебряные локоны через потрепанную годами резинку, — я помогаю тебе только ради выручки. Так что не жди, что я буду возиться с тобой, как с маленьким мальчиком. — Разумеется. — Отлично. Рад, что мы это прояснили. Так, ладно... прежде, чем я подпишусь на что-либо суицидальное, — Хэнк наконец-то завязывает волосы, — хочу знать, что после не окажусь в канаве. Сам понимаешь, у меня нет причин доверять тебе. Деньгами-то ты сорить умеешь, бесспорно, но что потом? Я в благотворительность играть не буду. Покажешь половину тут, половину отдашь позже. Мысль уловил? Теперь веди.Коннор отстраняется от стены и непринужденным полным достоинства жестом достает из-за ящиков большую спортивную сумку цилиндрической формы. Хэнк следит за его движениями с некоторым недоверием. — Набиваете себе цену? Нет нужды.С громким стуком сумка небрежно падает на треснутый асфальт перед ногами Андерсона. Из щели в приоткрытой застежке высовывается вдруг очерченный черный ствол охотничьего ружья – очевидно, что и вся остальная сумка доверху набита разного рода пушками. Хэнк присвистывает.— Ты что, по дороге ограбил оружейный склад или типа того?— Значения не имеет, — Коннор опускает взгляд и прячет руки в карманы. — Это лишь малая часть того, что вы получите по возвращении. Я высоко ценю человеческий труд и своевременную помощь. Думаю, я удовлетворил ваше любопытство? — Коннор поднимает глаза. Хэнк ничего не отвечает. — Ну так что, мы договорились? Портленд, год, туда и обратно. Честная сделка.Хэнк недоверчиво косится на сумку, на свой кусочек сыра в бесплатной мышеловке. Все это выглядит уж слишком подозрительно, гладко слишком. Если у мальчишки есть такие вещи, почему он вообще нуждается в его помощи? К тому же, если посылка такая важная, можно было бы отправить с ней и конвой военных... С другой стороны, он совсем на мели, да и, будем честны, невелика разница – сдохнуть здесь или на подступи к Орегону. В очередной раз обдумав все хорошенько, Хэнк тянется к сумке рукою и вешает ее к себе на плечо. За его широкой спиной она кажется Коннору совсем уж миниатюрной.— Договорились. Больших усилий стоит Коннору не улыбнуться во все тридцать два, но таинственная маска уверенности и достоинства так и не покидает его лика. Он мелко прикусывает губы. — Разумное решение, мистер Андерсон, — юноша осекается, — Хэнк. Вы не пожалеете. — Ага, ага, как же. Ладно, пес с тобой. Топай сюда уже.Хэнк разворачивается и флегматично пускается в дорогу. Оказавшись с собой наедине, юноша, безнадежно счастливый, все же не выдерживает и вмиг расцветает, и уста его, два нежных лепестка, тронутые алой кистью художника, сами собой растягиваются в аккуратную довольную улыбку, неподдельную, но все еще таинственную. Темные брови взлетают волнительно, выгибаются у самого лба изящной дугою, точно от искренней юношеской радости, упоения – так непроницаемая маска серьезности наконец уступает место невинному подростковому восторгу. У него получилось. К черту сомнения. Коннор согласно кивает, скорее сам себе, чем собеседнику, воодушевленно достает из-за ящика вторую сумку, свой походный рюкзак, набитый лишь самым необходимым в дорогу – и заветной коробочкой, закрытой на ключ, конечно же, – и, чуть ли не подпрыгивая на первом шаге, пускается вслед за мистером Андерсоном. — Куда мы идем? — бодро спрашивает юноша, когда догоняет Хэнка, и небрежно поправляет лямку своего тяжелого рюкзака грязно-бежевого оттенка.Хэнк неохотно оборачивается на его восторженный голос и на секунду поражается новому выражению, проступившему на чужом лице, таинственно умильному, все еще очень открытому, внезапно ожившему. Теперь он видит – перед ним не холодная статуя. Вот только чему он радуется так сильно? Парень явно не знает, на что только что подписался. Хэнк сводит брови в удивлении и моргает пару раз, чтобы прогнать странные размышления.— Чудной ты, — говорит беззлобно, отворачиваясь. Коннор не понимает по-началу, вопрошающе косит голову. Когда тронутые багрянцем скулы начинает сводить, мальчишку вдруг озаряет, и он, неловко закусив губу, пытается унять свое внезапное возбуждение. Хэнк отвечает: — Есть тут одно местечко.Хэнк вырывается вперед – шаги у него не менее исполинские, чем все тело. Вместе они покидают территорию старого района, разбитого и нелицеприятного, и уже через несколько минут выходят на главную улицу большой карантинной зоны. Небо пустеет, а пространство вокруг медленно наполняется жизнью. Зыбкое море зелени расстилается пред ними вперед на многие километры. Плющ, точно сорняк, жадно оплетает каждую вещь, попадающуюся ему по дороге. Трава, настоящая поклонница жизни, пробивает себе дорогу сквозь разбитый асфальт, забивается в щели между тротуаром, цветет буйно и неистово. Здесь ее гораздо меньше, чем в других районах, а все потому, что людей тут весомо больше. Эта часть – самая защищенная территория города и, быть может, всего Мичигана. Этой зоне есть чем гордиться.За последние десять лет обитаемая часть зоны сильно расширилась, в то время как другие зоны, вроде той, что в Питтсбурге, постепенно пали жертвами человеческой глупости, какой-то особой первобытной жестокости. Лидер этой зоны говорил: "Зараженные. Как много страха в последнее время завязано на этом слове. Но не зараженные сейчас являются нашей главной проблемой. Человечество – вот основная причина нынешних бедствий. Даже на пороге конца оно находится в конфронтации с собой, не осознавая, что только за тесным сотрудничеством лежит путь в светлое будущее. Вновь объединить славный народ Америки – вот то, чего я желаю, но нам не достичь этого, пока мы не начнем с малого. Не начнем с самих себя".И дело пошло. Он верил: возврат городу человеческого облика укрепит в сердцах людей веру в то, что ситуация обратима, что жить можно как раньше, четверть века назад, в тесном содружестве людей друг с другом. За шатким развитием инфраструктуры последовали и сельское хозяйство, наспех организованное на бесхозных крышах – проект, красиво озаглавленный как "городские фермы Детройта", – и то, что с великой натяжкой можно было бы назвать внешней политикой. Идея объединения разных зон росла и множилась.Вскоре по всему Мичигану возвели опорные пункты, места связи людей из разных выживших поселений. Между ними курсировали гонцы и патрульные, те, кто оберегал города от известной угрозы. Поверив в безопасность, люди стали стекаться в Детройт и отстраивать новый город на его пепелище. В конечном итоге все это привело к его расширению.Но там, где были безопасными стены, не было практически никакой свободы.Не сказать, что все люди были счастливы – ведь можно разве быть по-настоящему счастливым в такое тяжелое время? – Коннор, например, точно не был. Стену построили, когда он был еще совсем ребенком. Хоть он и готовился к этому, как все прочие вокруг, он никогда не был за ее пределами. Отец не отпускал, скрывал от угроз с чисто родительским беспокойством, и любопытство зрело в душе маленького мальчика с каждым прожитым годом. Коннор не знал мира до эпидемии. Он привык жить в той реальности, в которой оказался. Он принимал ее со всем великолепием пышного увядания, со всем ужасом разрушающегося мира. Он просто хотел насладиться им, потому что привык к тому, что однажды может не проснуться. Потому что устал бояться.Клетка, какой защищенной ни была бы, оставалась по-прежнему опасной.Проходит несколько коротких минут, прежде чем пара мужчин доходит наконец до россыпи человеческих муравейников, до скопления низеньких, но отстроенных сызнова помещений. Коннор хорошо знает эту, можно сказать, центральную часть города. Здесь сосредоточилось большинство жилых общежитий и зона выдачи сухого пайка, какой за талоны по обыкновению раздавали всем жителям карантинной зоны раза два, примерно, в неделю. По праздникам, бывало, даже три. Оттого народу на этой улице всегда толпилось невероятное количество, и живые очереди тянулись порой от дверей пищевого склада до самого обозримого горизонта. Коннор с детства не любил очереди. Однако часть домов даже здесь, в сердце карантинной области, оставалась по-прежнему небезопасной – некоторые двери внутри них вели в подвалы и тесные цокольные комнатки, где могли оказаться вдруг опасные для человека споры, – а потому здания такие строго охранялись. Пробраться туда – означало нарушить закон об общественной безопасности и понести соответствующее тяжелое наказание за его неисполнение. И если текучие людские очереди успевали зачастую рассосаться к вечеру, толпы военных дежурили около таких вот построек денно и нощно. Та же часть домов, что была "очищена", имела пропуск лишь по документам, причем не обойдя стороной ни общественные участки, ни чисто жилые. Здесь абсолютно все было по документам, по расписанию и по этим дурацким пресловутым карточкам-талонам. Потерять хоть один – вообще смерти подобно. Вместе с Хэнком Коннор сворачивает наконец в один из покрытых тенью закоулков между целыми домами, огражденный ото всех любопытных личностей высоким решетчатым забором. Зеленые щупальца лозы забираются в металлические прорези, обвивают их по-хозяйски, делая округу позади себя непроницаемой для людей на главной дороге. Хэнк настороженно оглядывается по сторонам – проверяет как бы, нет ли кого поблизости, – раскрывает незримую вертикальную дыру в стальной проволоке и пропускает вперед мальчишку – заходи, мол. Коннор нагибается, проходит осторожно, но все равно цепляется невзначай рюкзаком за острые металлические срубы.— Это здесь? — он осматривается. Пустой коридор между домами не выглядит для него хоть сколько-нибудь примечательно. — Почти.— Этих мест я не знаю. — Так в том и фишка, — улыбается Хэнк с издевкой. Хэнк направляет Коннора к низким деревянным дверцам в конце переулка, ведущим, очевидно, в какой-то подозрительный погреб. Дверцы те накрепко закрыты. Тогда мужчина отбивает на них витиеватый ритм, комбинацию случайных ритмических рисунков, и сразу же отстраняется шага на два в сторону. Снизу доносится какой-то короткий глухой щелчок. Коннор молча наблюдает за этой картиной, не осмеливаясь подойти ближе. Через несколько секунд двери открываются, и на улицу высовывается чья-то темнокожая голова. Хэнк сердечно жмет руку привратнику и непринужденно спускается в погреб.Когда к дверям подходит и Коннор, лоб темнокожего мужчины прорезает глубокая горизонтальная морщинка.— Это со мной, — вздыхает Хэнк устало, когда замечает небольшую заминку на входе. Привратник меж тем оценивающе осматривает незнакомого для себя человека, но даже после дельного замечания мистера Андерсона оставляет свой угольный взгляд все таким же хмурым. Воздух между ними буквально искрит. Интересно, думает Коннор, что же смущает этого парня больше всего? Новый человек, странный попутчик, излишняя молодость? — Одет странно, — лаконично жалуется мужчина.Хэнк тоже переводит взгляд на юношу. Поджимает губы. — Воришка. Прачку ограбил, — криво улыбается ему Андерсон. Коннор удивленно щурится. Мужчина не выглядит убежденным, но все же разрешает Коннору войти – если что пойдет не так, это будут проблемы Андерсона, решает он здраво.Схватившись за лямки на рюкзаке, юноша спускается в очередное подвальное помещение. Им оказывается полупустая комната со старым диваном, на котором, вестимо, и коротает свое время незнакомец, комната с кучей металлических стеллажей и с дверью, ведущей в глубину длинного коридора, освещенного лишь одной единственной затхлой лампочкой. Хэнк поправляет сумку на плече и входит в него без раздумий. Делать нечего – Коннор идет следом, а затылком так и чувствует взгляд чужих черных глаз, сверлящих его напряженно. Если б не Хэнк, возможно, мужчина уже давно всадил бы ему нож в спину, настолько гостеприимным он выглядел. Коннор одергивает себя: не время поддаваться глупым мыслям. Пахнет сыростью. Витиеватыми коридорами Хэнк ведет его к какой-то маленькой комнатушке, закрытой ото всех на ржавый толстый замок. Стены вокруг двери все облуплены, вздуты, и штукатурка местами свисает с них мерзкими гроздьями. За стенами – какой-то гул, работающий генератор, возможно. Хэнк достает ключ из заднего кармана джинс и подносит его к замочной скважине. Дверь открывается раза с четвертого. Хэнк все причитает, обзывает ее заразой паршивой, а Коннор стоит напротив, увлеченно рассматривая носки своих ботинок. Когда дверь наконец-то поддается, Хэнк пинает ее от злости. — Тупая деревяшка... Коннор заходит внутрь. Эта комнатка выглядит гораздо уютнее предыдущих. Приятная захламленность царит здесь во всем ее великолепии: стены венчают деревянные полки, заваленные всякой всячиной – будь то пожелтевшие от старости лет книги, коробки с разнокалиберными патронами да банки, забитые всякой мелочевкой, – у дверей лежит порванный матрас с выпирающей пружиной и одеялом, брошенным на него неуклюже, ниже полок – широкий верстак, стол и два стула, кучи пустых сумок прямо под ними да пара бутылок водки. На полу – россыпь гильз, какие-то насыщенные цветастые пятна, на потолке – зеленая лампа, покачивается неторопливо, сияет тускло и шумит так по-тихому, окрашивая комнату в теплые тона желтого. Хэнк сетует и на нее тоже, шипящую, дрожащую, и небрежно бросает сумку с оружием под стол к другим своим сумкам. Раздается отрывистый перезвон потревоженных внезапным толчком бутылок. Вот оно, настоящее господство над хаосом. Берлога Андерсона – или чем там является это потайное местечко, – выглядит под стать своему хозяину. Коннор решает снять рюкзак и скромно присесть на матрас напротив – все равно Хэнк копошится сейчас в своих шкафах и достает, по видимому, разные походные принадлежности. Это может занять у него какое-то время. Мягонько. — Зачем вы сказали человеку на входе, что я воришка? — задумчиво спрашивает Коннор, прокручивая в памяти неприятную встречу с приятелем Андерсона. Причина вранья ему непонятна. Хэнк даже не отрывается от своего интересного занятия, достает рюкзак откуда-то с пола и с громким стуком ставит его на стол напротив. — Мм, вот какое дело, — тянет он, загружая в него посуду, — здесь не жалуют таких, знаешь... "красивых мальчиков".Он оборачивается лишь на секунду – чтобы язвительно кивнуть на невероятно белую, алебастровую рубашку Коннора, на чистые, выбитые от пыли джинсы, – а после припадает руками к ящику в столе. Юноша непонимающе хмурит аккуратные брови. — Простите? Что не так с моей одеждой? — не отступает Коннор. Хэнк усмехается. — Слушай, пацан, я не смогу объяснить тебе, если ты сам этого не видишь. Ты бы еще табличку на лоб повесил: "Смотрите, у меня есть привилегии!" – ей богу. Коннор обиженно сводит губы.— Я просто слежу за опрятностью, вот и все.— Ага, что ж, не у всех есть на это время, когда на кону стоит вопрос выживания. Коннор ничего не отвечает. Его раздражает то, что Андерсон считает его "особенным" мальчиком. Он ничего о нем не знает. Коннор просто с детства привык следить за собой и не видел в этом ничего такого. Он тщательно стирал всю свою одежду – мог потратить на это буквально несколько часов кряду, если пятно от крови долго не оттиралось и раздражало его своим присутствием, – и обожал ее белизну и ухоженность. Бреясь и укладывая волосы в аккуратную прическу, он ощущал себя достойным человеком. Он вряд ли бы изменил себе в этом когда-нибудь. И даже сейчас он взял с собой любимый набор для бритья – отец подарил его Коннору на четырнадцатилетие. Этот подарок очень ценен для Коннора – найти нормальный станок и не тупое лезвие в последние годы становится по-настоящему очень сложно. — Тот мужчина на входе... вы с ним хорошие друзья? — спрашивает Коннор улыбчиво, желая блеснуть своей дружелюбностью и наладить с мистером Андерсоном первый контакт. Но Хэнк, даже не оборачиваясь, просто продолжает укладывать свою сумку. Легкая улыбка Коннора постепенно тает, опускаются темные брови. — Тебе-то что? — все же отвечает мужчина. — Подумал, вы здесь всех знаете. — Конечно, знаю. А вот тебе лучше забыть нахер, если не хочешь проснуться однажды с перерезанным горлом. Просто предупреждаю. Коннор сглатывает, желая увлажнить вдруг пересохшее горло. Видимо, разговора построить у них не получится. Андерсон заканчивает сборы через несколько минут. Коннор все то время старается занять себя разглядыванием интерьера чужой комнатушки и задумчиво мнет край матраса бледными пальцами. Интересно, много ли здесь гостей побывало до Коннора? Хэнк не выглядит как человек, пускающий в свою жизнь кого попало. Наверняка каморка эта и вовсе не жилая, хоть в ней и лежит такая роскошная кровать, думает Коннор – скорее всего, Хэнк использует все это место лишь по работе. Здесь много "трофеев" Хэнка, как Коннор успевает окрестить вещи, что видит повсюду, много сказителей его насыщенной истории: например, выцветшая полицейская фуражка на стенке, побитый бронежилет, заваленный стопкой бумаг, давно отсыревших, собачий ошейник, охапка книжек с картинками, треснутая бейсбольная бита, странная прямоугольная коробка с торчащей из нее бронзовой трубой и куча плоских черных кругов рядом, непонятно для чего предназначающихся. "Джаз" на них написано. И кто такой этот Джаз, интересно? А может, это прекрасная леди... Коннор не решается спросить. Не его это дело. Из раздумий его вырывает грубый басистый голос. — Эй, малой, — говорит его обладатель, — уверен, что потянешь идти прямо сейчас? — Хэнк указывает на выход. — Вечером в городе бывает довольно опасно.Коннор колеблется с ответом, смотрит в никуда пару мгновений, словно вспоминает что-то неведомое, говорит после: — Да, — и сжимает кулаки решительно. — Чем скорее, тем лучше. Нет смысла затягивать с этим, если вы хотите избавиться от меня как можно раньше. — Хочу, черт. Мысли читаешь? Коннор улыбается. — Стрелять-то умеешь? — По банкам, — признается юноша. Хэнк хмыкает понимающе. — Говорят, у меня рука твердая. — Ясно, — он подходит к столу и кидает попутчику кобуру с простеньким пистолетом. — Молись, чтобы какой-нибудь щелкун вел себя так же, как твои жестянки. Надеюсь, не надо объяснять, как им пользоваться? — Хэнк бросает взгляд на оружие. — Не надо, — давя раздражение, бурчит Коннор. Он поднимается с места, поправляет рубашку у пояса и натягивает рюкзак на плечи. Кобуру цепляет на бедро. Хэнк выходит в коридор и ждет Коннора, чтобы закрыть за ним двери. — Вы знаете дорогу? — интересуется юноша праздно. — Я взял с собой карту.— Я знаю Детройт, — отвечает Хэнк, закрывая проржавевшие в петлях двери с недовольным пыхтением, — и знаю, что Портленд на западе. Вот выберемся из него для начала, тогда и поболтаем.Резонно. Коннор уже собирается направиться в сторону выхода, туда, где сидит тот гостеприимный незнакомец, когда Хэнк одергивает его парой слов и идет в совершенно другую – выход через главные ворота в условиях комендантского часа им не по пути. Коридором этим оказывается слаженная система подземных переходов, какой пользуются все контрабандисты, чтобы переправлять через границу зоны всякое. Нежелание большинства людей спускаться в тесные подземные помещения, зачастую заполненные ядовитыми парами, только играет их бизнесу на руку. Хэнк ведет попутчика вглубь под землю, туда, где некогда произошел обвал и завалил сейчас и без того узкий тоннель неровными бетонными блоками. Между блоками – щель, достаточно большая, чтобы в нее протиснуться, но все-таки слишком незаметная неопытному глазу в темноте подвального помещения. Хэнк включает фонарик. — На вот, нацепи, — Андерсон грубо впечатывает в грудь Коннора темно-зеленый противогаз. — Никогда не знаешь, кого могло разнести за поворотом. Их пальцы на секунду сталкиваются. Коротко поблагодарив проводника за предупреждение, Коннор растерянно принимает подачку и закрывает лицо. Хэнк надевает противогаз тоже. Мужчина пролезает в щель первым, бросает что-то вроде "не застрянь там, зубочистка" и проходит вперед, освещая себе дорогу направленным лучом от фонарика. Коннор колеблется пару мгновений – вот он, тот трепетный миг, та часть пути, за которой сокрыт огромный неизведанный мир, такой, что дыхание захватывает от одной лишь мысли о его масштабах, а сердце в груди стрекочет как бешенное – лишь сделай шаг навстречу, протяни ладонь и оставь дорогу позади, то место родимое, дом, что не смел покинуть ни разу в жизни. Коннор колеблется. К черту. Решительно поправив лямки, он пускается вслед за Андерсоном, пробирается в эту кроличью нору, опасную, неизведанную, упирается в узкую стену то рюкзаком, то всей грудью, пока холод бетона морозит ему длинные пальцы. Крохотная каменная пыль тут же оседает на его белоснежной кофте, делает ее серее, матовее. Ну, вот и все. Отступать больше некуда. Дрожь предвкушения пробирает Коннору все конечности. А в норе темно. Темно, даже с фонариком. В противогазе ориентироваться в подвале становится и того сложнее. Широкая спина в цветной аляпистой рубашке – вот его единственный компас, его надежный ориентир, и Коннор следует за ним, точно мотылек заблудший, летящий к свету, судорожно старается не упустить ее из виду. Разрушенный коридор витиевато ведет их на юг – сложно сказать, на сколько кварталов вперед они так продвигаются, Хэнк все время выбирает разные развилки, – и медленно выводит их к самой поверхности. Воздух, несмотря на это, становится лишь гуще – похоже, где-то в тоннеле действительно помер кто-то болезненный. Коннору кажется, что он замечает это чисто визуально, что воздух испорченный наполняется неуловимым зеленоватым туманом. Он уверен лишь в одном – здесь, в этих удивительных катакомбах и узких обрушенных галереях, небезопасно, и вряд ли стоит останавливаться, чтобы выяснять природу этого явления. Поворот, второй, третий – вскоре они выходят наружу, и от противогазов душных можно избавиться. Теплый свет заходящего солнца, все еще яркого на летнем небосклоне, вместе с ветром проникает в потайную комнату сквозь щели меж мебелью и стенами, ударяет в привыкшие ко мгле глаза и озаряет округу своим мягким сиянием. Хэнк отодвигает массивный шкаф, преграждающий им дорогу, пыхтит и упирается плечом в его стенку. Коннор безмолвно следит за напряженной игрой мускулов под рукавами его короткой рубашки – помочь ему все равно не разрешили. Шкаф со скрипом поддается и уже через половину минуты выпускает путников наружу, в какой-то древний разрушенный магазинчик, кем-то несколько лет назад обворованный. Хэнк, от помощи всячески открестившийся, точно хвастаясь своей силой, пропускает парнишку вперед, а сам задвигает шкаф обратно. Он оборачивается, когда заканчивает заметать следы их присутствия, и с удивлением замечает Коннора подле окна, припавшего к треснутому стеклу бледными ладошками. Вот она – дикая улица. Простор с его буйной порослью. Развалины древних высотных зданий, мириады машин, брошенных владельцами из другой жизни, зацветшие мхом автобусы, ухоженный танк, оставленный какими-то военными. Коннор жадно впивается в пейзаж неморгающим взглядом, словно боится, что все это пропадет, исчезнет, стоит ему лишь прикрыть глаза на минуточку. Коннор совершенно теряет ощущение времени, с головой погруженный в свои восторженные мысли. Он моргает, но мир вокруг остается прежним. Мир за стеной. Просто удивительно. — Коннор? — вдруг доносится до его ушей настороженный раздраженный оклик. — Ты там к стеклу прилип, что ли? Юноша вздрагивает, стыдливо отстраняя от окна пальцы.— Нет, я... уже иду. Коннор отходит, задерживая взгляд на окне еще на мгновение. Его рассеянность вполне объяснима: он просто не может до конца осознать, поверить в то, что наконец-то, спустя столько лет, сделал это. Решился. "Чудной ты" – звучит в ушах эхом. Действительно. Хэнк нетерпеливо дожидается его у парадных дверей с выбитыми стеклами и отбивает носком какой-то незамысловатый ритм. На улице меж тем слышится странный стрекот. Коннора он настораживает, но Хэнк кажется слишком поглощенным своим ворчанием и ничего не замечает. — Слава тебе, господи, — бормочет Андерсон сердито, когда Коннор наконец-то подходит ближе. Его рука уже некоторое время покоится на одной из дверных ручек, готовая вот-вот сорваться. — Здесь тебе не экскурсия, малец. Соберись, что ли. Если ты будешь останавливаться, чтобы поглазеть на каждую гребаную бабочку, мы будем добираться до Орегона лет десять, а то и больше, — он устало вздыхает. Пауза между ними превращается в неловкую. — Так. Ты ничего не трогаешь, молчишь и идешь за мной. Ясно? — Ясно. — Охеренно. Хэнк разворачивается. Он хочет дернуть дверь на себя, но прежде, чем та успевает открыться, взрывная волна от танкового снаряда, пролетевшего мимо магазинчика, опрокидывает ее и двух людей на землю.