Часть 3 (2/2)
Взгляд соскальзывает с коленей на маленькие босые ступни, сложенные одна на другую, с острых локтей на предплечья, упирается в черную резинку топа, взбегая по ступенькам ребер. Дэннис представляет, как плавно они перекатываются в такт играющей музыке, а сухожилия напрягаются на запястьях, описывающих в воздухе нежные круги; кожа бы покрылась мурашками и волосы щекотали бы ей голые плечи, уместившиеся бы у него под ладонями целиком, ? но дальше мыслить не решается; он ведь не один в своей голове.
Ревновать к тому, кого благоговейно вознес в сан бога, к недостижимо-прекрасной, неуязвимой, высшей форме жизни, непростительно-лицемерно и гнильно ? оскорбительная, святотатственная ересь, к тому же просто глупость, коих он не терпел. Но Дэннис расширенными завистливыми зрачками прослеживает оставленные Зверем метки ? ему так прикасаться никто не позволит; ему вообще к ней прикасаться непозволительно.
Патриции можно ? она женщина.
Хедвигу тоже ? он ребенок (шутки шутками, но он ее даже целовал). Ему же, имеющему постыдно-скверный опыт в общении с юными девушками, маниакальную чистоплотность и внушительный список фетишей, нельзя с категорической строгостью. Патриция, заслышав дерзновенно-громкие и возмущенные мысли, укоряет его в кощунстве с поистине жреческим запалом: лицезря дела рук Зверя, они обязаны ощущать лишь благоговение и трепет. Во всех его действиях ? свой великий план и умысел, и все они должны быть почтены и приняты с восторгом.
Дэннис раздраженно парирует, что из всех деяний Зверя Патрицию сейчас истинно радуют лишь растрепанные девичьи волосы, и она в смятении умолкает.
Дэннис помнит, с каким нематеринским удовольствием проскальзывали шелковые пряди под чужими руками (ну как, чужими; плоть от плоти, кровь от крови, единая костяная клетка и черепно-радиовещательная коробка), и посредническое прикосновение неотмываемо въедалось в отпечатки пальцев, чтобы по пробуждении обострять и без того немалый синдром Понтия Пилата*. Дэннис помнит, как тянуло прециозную и жантильную, вышколенную леди совершенно невоспитанно уткнуться в мягкие волосы носом; как пробирало в чужой-своей груди от едва доносящегося, легкого запаха шампуня ? вообще говоря, мужского и принадлежащего самому Дэннису, но источаемого ее волосами. Патриция, должно быть, издевалась и, очень вероятно, злорадствовала, в опьяненно-нежных и оттого откровенных мыслях проболтавшись о намерении продолжать свое куафёрово дело под разными предлогами на ежедневной основе, а намерения Патриции ? не из тех вещей, которыми шутят; своим увлечениям и убеждениям она отдавалась со всей страстью, как умели только ревностные адепты и фанатики. До одержимости.
Дэннис, вообще говоря, даже не счел бы положение дел несправедливым, ? в конце концов, он отдавал себе отчет, что его перверсии не так безобидны, как патрициевы, и сам к себе испытывал отвращение, возбуждаясь не от тех вещей не при тех обстоятельствах, ? если бы запрет постепенно не покрыл и простую потребность возможность видеться. Патриция весьма неохотно уступала ему свет, не вполне доверяя заявлениям, что он держит себя в руках, и это уже было нечестно.
Его тянет к Кейси точно так же, как тянет их всех, точно так же, как их тянуло к доктору Флэтчер ? к тем единственным, кто принимал их всех и каждого не фрагментами одного целого (а именно этим, по мнению большинства психотерапевтов, они и являлись; черновые эскизы индивидов, осколочно-неполноценные, утрированные, фальшивые), а независимыми личностями, которые не делили ничего общего в характерах и установках за исключением первого и главного своего предназначения.
Оберегать Кевина. Каждый ? по-своему.
Врожденное, непоколебимое понимание смысла своего существования; преимущество, большинству недоступное. Быть может, именно эта их особенность и создавала впечатление их искусственности, обесценивая неповторимость и разуверяя докторов, но это ведь не значило, что ни для чего иного им жить не хотелось. Что им не хотелось жить вовсе и их всех нужно спаять воедино, пошинковав и стряхнув в один мешок.
..Ему хочется спросить про то, как умерла Карен; без мучений ли, видела ли Кейси ее тело ? его не было рядом, но он обязан знать. Меньше всего на свете он желал ее смерти ("Считаете, мы уникальны?" ? "Ты мне нравишься, Дэннис"), ? и будь у него чуть больше времени, будь они чуть дольше знакомы лично, он непременно смог бы ее убедить; смог бы объяснить, образумить, оправдаться, удержать на их стороне. Она ведь сама уже понимала и верила, эту веру лишь надо было укрепить ? он читал ее статьи, слушал ее лекции; видел меж строчек и слов идею, которую она осмеливалась доносить, умело окружив мягкими "быть может" и "нельзя исключать возможности" из уважения к чужим непоправимо-упертым воззрениям.
Ему хочется сказать, что он не хотел крови, что выбора не было, и их вынудили ? обстоятельства, мир, его изуверство, высокомерие, унизительный скепсис, ? и что он успокаивает себя временами этой мыслью, надеясь, что как только их действия принесут плоды, ему полегчает.
Ему хочется узнать про шрамы, рассмотренные украдкой, пока она была без сознания, ? и рассказать о своих, с годами побледневших и отончавших, невидимых, если не знать, где искать; Дэннис единственный помнил, в каком исступленном безумии они наносились, и понял бы любое происхождение тех, что отпечатались на ней. "Узором прекраснее кружева," ? вторя Зверю, шептала Патриция, называя полотно ее тела шедевром искусства и атласной картой звездного неба, но он с ней согласен не был. В шрамах прекрасного было мало.
Прекрасно было исподнее.
Ему хочется, непреодолимо хочется.. "Танцуй". "Танцуй-танцуй-танц"... Мысль предательски рикошетит эхом от барабанных перепонок, слишком поздно обрываясь усилием воли. Патриция снисходительно усмехается где-то в висках, трогательно складывая узкие ухоженные ладони на сердце и качая головой.
"И как после этого доверять твоим словам, милый? Когда ты похищал Священный ужин, то тоже говорил мне, что все под контролем". Дэннис, одевшись, уязвленно поджимает губы и, ничего не говоря в свое оправдание, направляется к двери. Футболка в руках комкается в раздражении и бессильной злобе, и Патриция больше не решается с ним заговорить ? в редчайшие моменты Дэннис опускался до порчи вещей вместо их починки, чистки и оправления.
? Дэннис, постой.
Мужчина замирает, разом успокоенный, как окаченный ледяной водой, не донеся пальцев до ручки. Это второй раз, когда она зовет его по имени, и первый, когда обращается по нему прямо. Нельзя игнорировать.
Он оборачивается, ожидая вопроса.
? Какое.. какое сегодня число?? Тридцатое, ? отзывается он тут же, не видя в информации ничего запретного, и терпеливо ждет дальше. Мало. Этого мало.
Большее не заставляет себя ждать и не разочаровывает, ударяя, судя по всему, куда-то под горло или в солнечное сплетение. Потому что дышать внезапно становится трудно.
? Вы не сможете держать меня взаперти вечно. Рано или поздно придется или отпустить меня, или убить. Почему откладываете? Почему не делаете ни того, ни другого?
"Потому что так сказал Он, а мы обязаны исполнять любую Его волю," ? расплывается в умильной улыбке Патриция и предлагает Дэннису быть столь же кратким: ответить то же самое и не вдаваться в подробности. Девочка пока не понимает, и нет нужды объяснять ей то, до чего она сама прекрасно дойдет со временем.
Дэннис ее мнения не разделял.
? Потому что ты ? напоминание, ? осторожно произносит он. ? Живое свидетельство того, что у мира еще есть шанс. Пока ты здесь, Зверь помнит, что есть и другие, нам подобные, и Его голод утихает. Он намеренно усмиряет его. Если же мы тебя отпустим.. или убьем, ? пожимает он плечами, будто роль это играет несущественную. Чушь, конечно. Они не причинят вреда тем, кто сломлен. ? То голод пробудится вновь. Придется рисковать, выслеживая для Него новый Священный ужин. Но мы не кровожадны и не одобряем жертв, если есть возможность избежать их. К тому же, ? добавляет он сухо, но хрипло; сглатывает горлом. ? Если ты окажешься на свободе, то непременно донесешь в полицию. Нас начнут искать, и это поставит Кевина под угрозу. А это неприемлемо, ? сталь звенит в его голосе и вплавляется металлическим отливом в радужку ? Кейси помнит похожий на отцовском охотничьем ноже, под чьим обманчиво-легким нажимом расходилась бархатистая оленья шкура и гладкие мышцы под ней; расходилась ее собственная кожа под дядиной рукой. Черты лица у него напряжены и заострены, заточены будто о шлифовальный круг, и послание в них так отчетливо и знакомо, что она не может его не разобрать.
"Осторожно, стекло. Порежетесь, не трожьте".
Хочется сделать ровно наоборот хотя бы из уплаты долга. Зверь ведь тянул к ней руку сквозь стальные прутья ? расслабленную и умоляющую, горячей ладонью вверх.
? Я не хочу навредить Кевину. Ты это знаешь. И я не донесу в полицию. Ты это знаешь тоже, ? осторожно начинает она, неловко поднимаясь на непослушные, негнущиеся ноги. Дэннис хмурится и складывает руки на груди. ? Я солгу дяде, что ушла с дня рождения Клэр и узнала о похищении только из новостей. Я уже сбегала из дома, он поверит мне. Я буду приходить к вам, к Нему, делать все, что от меня потребуется, а если вы увидите, что я обратилась в полицию, сможете убить меня и скрыться в тот же день. Никакого риска, ? в древесных, обугленных по краям дочерна глазах стоят слезы; она порывисто шагает к нему, застывшему в мрачном сомнении, и в отчаянии накрывает ладонью жилистое предплечье, впиваясь в него короткими ногтями. ? Дэннис, пожалуйста. Прошу, пожалуйста. Льдистый взгляд холодно застывает на ее руке, обдавая ознобом. Бесстрастный, ничуть не пронятый. Будь он осязаем, иней затрещал бы у нее на ногтях и костяшках морозом.? Мы обдумаем, ? помедлив, уклончиво отвечает тот и мягко высвобождается из умоляющей хватки; пальцы едва-едва, обманчиво обнадеживая, задерживаются на тыльной стороне ее ладони, ничего, на самом деле, не гарантируя и не обещая. Легко касаются и исчезают, как будто бы ничего и не было. ? Патриция принесет ужин.
Дверь за собой Дэннис прикрывает так тихо, как если бы покидал комнату спящего ребенка. Сердце у него колотилось, как ополоумевшее.