2. (1/1)

— Ха! Крутотень! Смотрите, сколько трубок! Что будет, если я дерну эту? — Ничего не трогай. Слышишь, не смей. Опять все сломаешь, — женский голос холоден и спокоен, лишь где-то в глубине, в самом его ядре слышится недовольство и даже злость. — Ладно, ладно, мисс Патрисия, я же не глупый… — детский одновременно виноват и обижен. — Хедвиг. Мы же договаривались. — Чуть теплее, словно под слоем льда зажглась свеча. — Да, мисс Патрисия. Мужской голос врывается в диалог, словно разрывая нить, натянутую между женщиной и ребенком, напряженный и обеспокоенный: — Почему Зверь не убил его? Почему не убил мальчишку? Мы так не договаривались. Я на такое не подписывался. Остальные… Они и так насмехаются над нами. Мы не идеальны, но не позволю нас высмеивать. Мы стараемся, и им придется это признать. А теперь, как быть теперь, когда Зверь решил… — Тише. Тише, милый. — убаюкивающе, рассудительно. Женщина с таким голосом не может ошибаться. — Доверимся Ему. Он защитит нас, Он изменит весь мир. Ты же видел, на что Он способен. Пусть покажет всем, насколько мы могущественны. — Но мальчишка. Он видел нас… ?Интересно, они мне мерещатся? Я уже умер, и это ад, или… Где же я??. Голоса кружили вокруг Рики, проникали в измученный мозг, не давали погрузиться в благодатное забытье, отключиться от мира, который сулил лишь боль, удерживая на самой грани меркнущего света. Он был готов к боли или тьме, но и к тому, и к другому одновременно — не слишком ли много? ?Хватит, замолкните!?. Но голоса продолжали петь ему страшные песни, под которые он засыпал, и от которых просыпался вновь и вновь. А проснувшись не мог пошевелиться, словно муха, увязшая в меду, влипшая навеки в янтарь. ?Рики, мошкам вроде тебя положено только дерьмо. Янтарь не для лузеров, твою мать?. Мысли о себе и собственной незавидной участи доносились будто издалека, оттесненные хороводом голосов незнакомцев. Иногда они словно отступали или сменялись более понятными. — Никаких изменений? — Ничего, доктор, но мозговая активность явно сохраняется. — Живучий щенок. Как его там? Энрике Руна? А на латиноса не похож. Надеюсь, оклемается, пацан же совсем. Такие не должны умирать. А потом на смену врачам и их рассуждениям снова приходили чужаки. — Возможно, нам вообще не придется переживать насчет него. Этот молодой человек… Он ведь может никогда не прийти в себя, разве нет? — что-то касается плеча, женщина словно с сочувствием вздыхает. — Посмотри на него, Деннис. Он едва дышит. — И все же — Зверь его не убил. Почему? Он сейчас беспомощен, этот человечек. Достаточно любой случайности. Например, отключится на пару минут этот убогий аппарат, который поддерживает в нем жизнь. Может я просто… — Нет! Не надо, Деннис. Мы не будем решать ничего за Него, а Он уже сделал выбор. Зверь не трогает тех, кто чист. Ты же знаешь. Да, у тех, кто росли во всеобщей любви и тепле нет шансов прозреть. Но этот мальчик не из таких. — Кстати! О, о-хо-хо, кстаааати! Мисс Патрисия, а почему Зверь пожирает только дев? Мы привели Ему столько нечестивых дев, и Он творил с ними те ужасные вещи… Но почему только их? Почему не мальчиков? Нееее, ну, девочки — они, конечно, такие красивые, и все такое, но ведь Зверь — он же… — Замолчи, Хедвиг. — Мужской голос не доволен ни словами женщины, ни, тем более, вопросами ребенка. — Если нас сдадут — это все будет неважно. Мы должны защитить… мы защищаем Кевина. Он ужасно слаб, и не справится без нас. — Не бойся, милый. Мы не дадим его в обиду. Пока свет у нас, никто не причинит ему боли. А про мальчика — даже если он выживет… Знаешь, звери… Хищники всегда… Ты знал, что тигры не заходят на чужую территорию, определяя границы по запаху? Все хищники помечают свои владения. Зверь тоже захочет… отметить мальчика — собой. Присвоить себе, понимаешь? Думаешь, после такого он останется жив? Повисает тяжелая тишина — давящая, недобрая. — Думаешь… Думаешь, Зверь его?.. — Ничего, милый. Мы обещали довериться Зверю, помнишь? И я, и Хедвиг, и ты. Когда на свету останется только Он — весь мир поймет, что мы были правы. Никто не помешает нам. Рики смутно догадывался, что находился в палате интенсивной терапии, или как там называлась эта хрень в хосписе, где он умирал. Одного он не мог понять: тут что, проходной, мать его, двор, где каждый желающий может болтать обо всем на свете у кровати смертника? Думать об этом было мучительно — Рики ничего не мог поделать. Впрочем, как всегда. И все же на седьмой день он пришел в себя. Что-то гадко запищало, примчалась симпатичная медсестра, невыносимо долго колдовала над ним, пока, наконец, не освободила дыхательные пути от трубок. Рики со стоном втянул в себя воздух — долгим, полным невероятного, болезненно сладкого наслаждения глотком. Непроизвольно рыгнул пару раз, смутившись, отвел взгляд. С привычной безжалостностью констатировал про себя: ?Ты и так был отвратительным, а теперь просто мерзок. Ничтожество?. — Ты молодец. Мы очень надеялись, что ты справишься, — улыбнулась медсестра. — Я позову врача. Рики только едва заметно кивнул, согласно моргнул. Врач, импозантный, седовласый, несколько неуместный на фоне непрезентабельной комнатушки с рыжевато-желтыми подтеками на стенах и допотопным оборудованием, чудом справившимся со своей задачей поддержания жалкого существования пациента, коротко и сухо поведал Рики о его состоянии. Выслушав новости о сломанной руке, пробитой голове, трещинах в ребрах, одно из которых, сломавшись, пробило легкое, из-за чего потребовалась сложная операция, а сейчас ?радовала? ожидаемая пневмония, Рики резюмировал про себя все сведения в короткое и емкое ?пиздец?. Говорить он не мог, так что копы нагрянули лишь через пару дней. К этому времени Рики худо-бедно сипел, но толку от него было не то, чтобы много: нападавшего он не помнил, да толком и не видел, а описание ?большой и сильный, ну, такой, знаете, еще он кидался людьми? мало что дало местным блюстителям порядка. Он не спрашивал, что случилось с остальными пострадавшими, кто его нашел и каким чудом он выжил. Выжил — и ладно. Его страховка — трижды ха-ха — ничего не покрывала, но экстренность и критическая опасность для жизни чего-то-там означали, так что его все же прооперировали и сделали весь необходимый минимум для реабилитации. И на том спасибо. Единственное, о чем он все же решился спросить у той самой милой медсестрички — кто к нему приходил. — Я слышал женщину, и, кажется, ребенка. Может, они приходили к кому-то из соседей? — Ну что ты, дружочек, — девушка рассмеялась. — Тут нет никаких соседей, интенсивка же. Не было никакой женщины и тем более детей. Пару раз заходил мужчина, кажется, он из агентства, или из федералов, я не уточняла. И все. Такой… Симпатичный, синеглазый. Серьезный. Знаешь его? — Рики устало покачал головой, и девушка чуть разочарованно вздохнула: — Ну вот, только он. Жаль, что не знаешь, он прикольный. Бритый налысо, не знала, что у копов и им подобных так можно. А насчет остальных — ты же был в коме, в коме всякое мерещится. Не думай об этом, дружок. Тут никого не было. Еще через пару дней его выпнули домой. В груди все болело и хрипело, антибиотики и чертову кучу каких-то других таблеток велели пить еще месяц, рука была в гипсе, а сам он едва стоял на ногах, но его и без того продержали дольше того, что полагалось таким как он, нищим и никчемным. Добрая сестричка в нарушение всех правил оставила Рики у себя в сестринской, и позволила просидеть там до ужина — так он смог поесть. Как девушка урвала ему порцию, он тоже, разумеется, спрашивать не стал. Искренне поблагодарил всех, кто ему помогли, взял телефон сестрички, которая велела звонить в случае серьезных проблем, и отправился восвояси. Его ждал ?дом, милый дом?: крысенышу пора было обратно, в свою грязную нору. Отдохнул, набрался сил — и хватит морду баловать. Он не смотрел по сторонам — никогда не смотрел: он был никем, такие никому не бывали интересны. И, конечно, не заметил, как за ним двинулась длинная тень, хищно вытянутая в предзакатных лучах равнодушного солнца.