фемида в сибири (1/1)
В какой-то очередной раз, когда Родион приходит его навестить, Ипполит отчаянно хватается за его руку. Впивается в широкое запястье белыми пальцами, синяки оставляет, смотрит загнанно, у м и р а ю щ е:— Забери меня, — сухо шепчет одними губами; комкает и царапает на себе ворот больничной пижамы, словно задыхается. — Я не могу тут больше, пожалуйста...Родион смотрит горько: ему несчастного мальчишку жалко до невозможного; ему вид угольных кругов под глазами и обтянутых кожей костей физическую боль причиняет, правда.Он надеется, что Ипполиту от этого, может быть, больно чуть меньше.— Куда же я тебя заберу? — он гладит чернильные волосы ласково, губы кусает виновато: — Тебе лежать надо, под присмотром врачей, постельный режим...— А толку, блять, так и так подохну!Ипполит срывается на истеричный визг, ударяет пятками по постели; Родиона отталкивает изо всех сил — не так уж много их в нём осталось, этих сил...Раскольников напряжённо лоб трёт; бросает быстрый взгляд на прикрытую дверь, затем на окно — первый этаж, решёток нет, сбежать так-то вообще не проблема. И лучше, наверное, хотя бы с ним рядом быть, чем он сам удерёт... Ещё в канал какой свалится ненароком, не дай Бог...Раскольников вздыхает, мысленно проклинает сам себя и молча, аккуратно вытягивает из худой руки катетер капельницы; придерживает мальчишку, пока тот пытается запихнуть ноги в кеды, и потом снова, помогая слезть с высокого подоконника. Терентьев на землю не то соскальзывает, не то слетает — Родион держит его в руках и почти не чувствует веса. Это пугает.Маленький дышит часто, упоённо, глотает воздух весны — в больничную палату через открытую форточку он едва пробивался. Вдруг мотает головой упрямо, налегая на Родиона всем весом:— Не в метро. Там... всё давит, у меня дышать не получается. Лучше пешком.Раскольников обнимает его всю дорогу; отыскав в кармане джинсов сотенную бумажку, покупает отвратительно сладкий, настолько, что скулы сводит, чай и дешевую шоколадку. Ипполит послушно ест; Родион его крепко к себе прижимает. Чёрт знает, когда у мальчишки силы иссякнут, когда споткнётся на ровном месте, когда подкосятся слабые колени или накатит приступ утробного кашля. Родион ему упасть не позволит, Родион его удержит — он сам себе так пообещал.Он выдохнул чуть спокойнее, только добравшись до дома, ввалившись в крохотную чердачную комнатушку и сгрузив ношу на собственную кровать. Ипполит прислонился к стене, хрипя и пытаясь отдышаться — подъём на пятый этаж дался ему нелегко; Родион заметался по комнате, пытаясь создать хотя бы видимость порядка: собрал в стопку тетрадки на столе, переставил грязную кружку в раковину, смёл в угол разлетевшиеся по полу листовки.— Оставь... Посиди рядом со мной. Пожалуйста, Родион... — прошептал маленький, и вдруг, вздрогнув, резко побелел и повалился на бок.Раскольников застыл от ужаса на мгновение.В голове мысль мелькнула — мрачная, тяжёлая, смертельная; он едва сумел её отогнать, рывком бросился к постели.Нет, живой. Слава Богу, живой. Дышит слабо, худой до жути, рёбра наружу, белый как мел, и на сгибе локтя кровь от кашля — живой... Господи, сбереги.Родион тронул ладонью холодный лоб и давно забытой привычкой подхватил маленький черный томик с тумбочки. Глаза прикрыл и зашептал на память молитву.Впервые после того, как из Сибири вернулся.Ипполит долго скулил, сжимался и корчился, подтягивая острые коленки к груди; наконец, замер, затих, задышал ровнее и глубже."Аминь".Родион легонько повёл ладонью по черным волосам, прижался к виску губами, ловя затравленный, подёрнутый пленкой слёз слабый взгляд. Ипполит ему руки отнять не дал — перехватил обе, и осторожно к собственной груди прижал. К тонким рёбрам.— Мне так... теплее. Дышать... легче.Суматошное мальчишечье сердце застучало Раскольникову в ладони. Он нервно сглотнул; ему показалось, будто все звуки из мира исчезли — и грохочущий трамвай под окном, и курлычущие под крышей голуби, и тиканье часов на стене. Осталось только это робкое "тук-тук-тук-тук-тук" на кончиках пальцев, да блестящая влага в голубых радужках.Маленький улыбнулся спокойно, почти умиротворённо.Несмотря на жуткий, болезненный, измученный вид — стал на секунду почти красивым.Его рассеянный взгляд слепо шарил по Родионовому лицу. Спустившись ниже, уцепился за маленькую книжку, оставшуюся лежать на коленях, и снова взметнулся, уже осознанно; Ипполит слабо прищурился:— А ты... в е р у е ш ь, да?У Раскольникова почему-то зашумело в ушах. Перед глазами вспышкой мелькнула до боли знакомая картинка: ярмарка в родной деревне, мертвая лошадь, мамина яркая юбка, в которую он прятал лицо... Старый кошмар.— Веровал, — сипло выдавил он. — До... всего — точно веровал, всей грешной душой, и у..бил, — голос пропал, но умирающий мальчик смотрел на него внимательно, не меняясь в лице, и он нашёл в себе силы продолжить: — Убил, наверное, тоже потому что веровал... А сейчас — не знаю. После Сибири... не знаю.— А что там, в Сибири? — маленький непонимающе хлопнул ресницами; у Родиона защипало в глазах, но вместо того, чтобы заплакать, он лишь едко усмехнулся:— С п р а в е д л и в о с т ь, — вышептал почти что по буквам, качнул головой, жестко сжимая губы: — В ссылке. На исправительных работах. Телогрейки шьёт.У него внутри в эту секунду словно надломилось что-то, треснуло и оборвалось; прежде, непроизнесённое, оно не пугало так сильно. Он вдруг почувствовал себя ужасно одиноким и жалким, в груди неповоротливой грозовой тучей заворочалась глухая истерика...Белые пальцы легонько мазнули по щеке, и он прильнул к ним трепетно, жадно, спасаясь от этой пустоты внутри, стараясь удержаться здесь, в этом мире, в этой крохотной комнате на чердаке, в этом маленьком человеке, и не упасть снова в бездну безумия...— Я, видишь ли, верил, что Бог справедлив, — он устало прикрыл глаза, концентрируясь на прохладном прикосновении и ровняя дыхание. — Но справедливости в этом мире нет — а значит, может быть... Может быть, Бога тоже нет. Я теперь уже не знаю. Я больше не уверен так, как раньше.Он выдохнул. На душе необъяснимо стало немного легче, и он снова посмотрел прямо в синие глаза с вечно широкими от боли зрачками.— Ну, а ты сам? — он кивнул, слабо улыбнувшись, и вдруг почувствовал, как на секунду споткнулось стучащее в ладонь сердце. — Веришь?— Если бы я верил, я бы застрелился в тот же день, когда услышал свой диагноз.Раскольников уставился на него растерянно и тоскливо; у Ипполита глаза потемнели, злобно сузились, и он будто весь сразу стал острым каждой гранью, тронь — порежешься... Родион руки не отнял.— Если! Бог есть... Выходит, он желает мне смерти, — мальчик сорвался с визга на шипение и на секунду зажмурился; по щеке сбежала слеза. — Если Бог есть — он не любит меня. Я ему вообще тут нахуй не нужен!— Мне нужен, — Родион перебил его быстро и глупо, резко стиснул в кулаках ткань белой больничной пижамы — хлопок затрещал, едва не расползаясь на волокна.В глазах у обоих заискрила ярость. Ярость, обращённая вовне, на весь этот жуткий жестокий мир, в котором их единственная удача — то, что им повезло найти друг друга, защитить друг друга и спасти — пусть не от божественной несправедливости, но хотя бы от страшного одиночества лицом к лицу с собственной болью...— Ты нужен мне, — тихо повторил Родион, понемногу разжимая пальцы.Маленький жалобно хмыкнул — и вдруг опять улыбнулся. Почти светло, почти блаженно:— Знаю.Он приподнялся на локте и подался ближе. Уцепился за Родионовы плечи — тот спешно подхватил его под лопатками, помогая, удерживая... и чуть-чуть умирая от сияния синих глаз.— Поэтому ты для меня лучше Бога, — выдохнул Ипполит ему в губы с непривычной нежностью, от которой у Раскольникова остро закололо под рёбрами. Ипполит двумя руками зарылся в его волосы, глядя прямо, открываясь — впервые, кажется, — до конца: — Поэтому если я и верю во что-то на этом свете — то только в тебя.Ипполит тянулся к нему бесконечно, безостановочно, всем телом — и всей душой, наверное, тоже, — но сил не хватало.Родион поцеловал его сам.