XXVII. Nervis. (1/2)

Нервы.Всё такое тёплое. Согревающее. Приятное. И гладкое. Скользящее. И матовое, без единого блеска. И тёплое. Нежное. Серое. Никакого просвета, один светлый туман вокруг меня. Он клубится дымом из сгорающей дотла сигареты, окутывает безмятежным спокойствием и нежеланием что-либо делать. Всё вокруг молчит, не двигается, лишь изредка серое скопление воздуха становится плотнее и наоборот. Тёплый воздух.

Я закрываю глаза.

Около указательного пальца, чуть ниже и правее, медленно стихает боль от сигаретного ожога. Кожа слегка покраснела, но не надолго. А боль пульсирует на руке и вибрациями передаётся дальше по телу. Тёплая боль. Тёплое тело. Сколько этих сигаретных ожогов появилось за неделю? Три? Четыре? Десять? Не считала. Или это первый? Не помню. Помню только лёгкую улыбку на лице и невероятную теплоту, жар в том месте, где сигарета затушилась о кожу. Как будто не я это сделала. Она сама. Сама зажглась, выкурилась, прикоснулась к руке и покатилась по полу, рискуя устроить пожар. Только мне на этот факт было плевать. Пожар — это хорошо. Это огонь. Это тепло. Тёплый пожар.

Руки безвольными тряпками лежат под небольшим углом от тела, ноги прямые, всё тело расслабленно. Голова ровно. Тихое дыхание, едва слышное сердце — всё меркнет за кучей мыслей. Они сбиваются в один рой, гудят-гудят-гудят, не дают достичь полной безразличности. Не дают ощутить теплоту.

Тёплая Залия.Тёплая я.Кроме ожога побаливает ещё и запястье — где я в порыве истерикепорезалась ножом. Не так уж глубоко для смерти, хоть кровь немного, но текла. Сейчас там всё горело. Словно кислоту вылили на тот участок, и она разъедала кожу изнутри, пробирала себе путь дальше — к мышцам, костям, нервам, венам. Правая рука. Вены на запястье из-за пепла казались чёрными.

Я выдыхаю густым паром в бесконечную серость. Сумерки. Это похоже на сумерки. Такие же тёплые, мягкие и серые. Дымчатые. И невероятно красивые. Всё сразу становится темнее, мрачнее, город окутывается дымом загадочности и покрывается ночью, словно навесом на террасе. Постепенно серый заменяется чёрно-синим, таким же, как мои волосы. На этом моменте где-то в далёкой памяти вспыхивает картинка: мы с Даном — а на тот момент он был Данте — сидим в парке около дерева, курим и обсуждаем вкусы. Тогда речь зашла о моей недо-причёске. Пару месяцев назад было. До отъезда. До сих пор помню. Этот эпизод ярко запечатлелся, хотя были другие, более достойные внимания.— Слушай, а что с твоей головой? Что за цвет-то? — Я пожимаю плечами в ответ на этот вопрос.— Нормальный цвет, — категорично заявляю. — Что не нравится?

— Да какой он нормальный? Это чёрный или синий? — В какой-то момент я задумалась, что этот разговор не стоит воспоминаний. Слишком мелкий. Глупый. Ненужный.Но если подумать, то всё моё времяпрепровождение с Даном такое, не правда ли?— И так, и так. Он вроде бы чёрный, но синий напоминает больше. Тёмный такой. Оттенок синего, — наконец отвечаю я.

— А почему он такой? — Его любопытство никогда не оставит его в покое.

— А потому что... — и не знаю, что сказать.Потому что сказать-то мне нечего.Кроме этого воспоминания отлично сохранилось и другое.Я знаю причину. Знаю и не хочу вспоминать.

Я не должна быть такой.Моё тело — не моё. Мои особенности организма — не мои. Мой цвет волос — не мой.Это всё идеала. Идеала, которого придумал себе Клаус. И которого он воплощал на моём облике. Только я больше не хочу это помнить. Хочу выбросить из головы. Я не должна была это знать. И помнить.Точно так же я не хочу помнить шприц с постепенной вводящейся внутрь кровью.— Это с рождения, — хриплым голосом произношу я. Я не плачу, нет. Это уже не трогает меня. Я просто хочу знать, почему Клаус приказал мне быть такой. Конечно, в детстве я была более реальной, человечной: намного полнее, с короткими тонкими волосами, которые с трудом завязывались в узкие хвостики, с сухой кожей и вечно холодными руками. Всё изменилось. А руки остались холодными.Мне сказали, что из-за нарушения гормонов.Не хочу это знать. Не хочу помнить.Теплота вокруг меня становится гуще, мне кажется, что чья-то рука нежно поглаживает меня по щеке, успокаивая, и словно откуда-то доносятся слова: ?Хей, не плачь?. И каким-то образом я чувствую, что обращаются ко мне. Переворачиваюсь на бок, согнув ноги в коленях, и прижимаюсь к чему-то ощутимо тёплому и родному. Как будто я там, где должна быть. В том месте, где меня примут, где не будут подстраивать под своё мнение, где просто пригласят к себе и протянут пистолет.И где позволят умереть.Склонность к суициду, возникшая сразу после убийства одногруппника Дана, не была для меня ошеломительной. Скорее, я даже приняла её, не задумываясь, почему и отчего. Моя данность. Моя особенность. Я просто позволила ей захлестнуть меня и иногда выражаться в порезах на руках и бёдрах. Как эмо, которые уже тогда начали обретать популярность. Люди в розовом и чёрном. Мысли о смерти. Сопливые мальчики. Вечное нытьё. Каким-то образом это напоминало мою жизнь. Только я до последнего не признавала страданий.

А потом стало плевать.Что-то вокруг шевелится, обволакивает меня теплом. И внутри я чувствую холод. Он не даёт согреться полностью.Это не я. Я чужая здесь.Но тепло всегда побеждает холод.Поэтому я придвигаюсь ближе к источнику света и жары и позволяю себе расслабиться, открыть глаза.Серый цвет пропадает полностью, а тепло остаётся.Я лежу в чужой кровати с чужим человеком, который за одну ночь стал мне родным.И ведь это уже второй раз.Я привстаю, осторожно снимаю руку спящего Дана со своего плеча и зеваю, потягиваясь. Меня ничего не удивляет. Ни место, где я провела ночь, ни факт некой близости с другом, абсолютно ничего.И его вчера не удивило, почему я вся в слезах пришла к нему домой, с порога сразу кинулась на грудь и начала рыдать, повторяя, что я убийца, тварь и меня надо убить. Второй раз при нём у меня была истерика. Дыхания не хватало, хотелось кричать, а вместо этого я рваными глотками вдыхала воздух, тряслась и не могла остановить плач. И тогда всё потеряло смысл. Даже Маргарита, с недовольством стоявшая около двери на кухню, куда меня усадили, наблюдавшая за тем, как её парень ухаживает за другой.— На, выпей воды. —Я сделала, что он сказал, прокашлялась и снова продолжила реветь. И тогда я чувствовала стыд сквозь гамму нахлынувших эмоций. Хотела извиниться, но не могла. Мне было стыдно, что даже после ссоры он принимает меня такую и старается помочь.— Что эта делает тут? — Слово ?эта? звучало неприятнее любого оскорбления. Но я не ответила. Как и Вейл. Он сел рядом со мной на стул, приобнял за плечи — всегда обнимал в трудные моменты, до сих пор помню — и стал поглаживать по руке, повторяя, что всё будет хорошо. А я не верила. То ли чёрная полоса в жизни, то ли ещё что...Они переругались из-за меня. Ушли в другую комнату, но крики были слышны всё равно. Дан настаивал на понимании, Маргарита — на том, что я должна всё делать сама, а не по первому зову бежать к нему. Жестокая позиция, но реальная, жизненная. А потом начались переговоры, которые меня никак не касались: что Дана и так дома нет, о своих делах он ей не докладывает, ему нужен только секс, он даже ничего не делает для неё. В ответ на это раздались ещё упрёки, ещё и ещё, пока он не послал её матом и сказал проваливать. К тому времени, как я успокоилась, уже бывшая девушка ушла.

— Зачем ты это сделал? — всё ещё тихо всхлипывая, поинтересовалась я. Дан выглядел измученным, уставшим.— Да ну нахер её. — Таким был ответ.

А дальше мы просто лежали на его кровати, и я рассказывала, как меня в Синдикате обучали убивать, кем был мой отец. Я даже рассказала о магии, хотя умом понимала, что так нельзя.

И подписала нам обоим смертный приговор.А сейчас я сидела на кровати и вспоминала вчерашний вечер, испытывая снова дикое желание поцеловать гота. Практически была готова уже наклониться, но безумно боялась последствий: а вдруг он проснётся? И как тогда это объяснить? А мне ведь хотелось узнать, как это происходит. Тем более, с пирсингом. Его железки на лице я практически перестала замечать, они даже начинали нравиться мне. Если раньше было удивление — как он это носит, — то теперь только дикое желание.

Я чувствовала, что ещё немного, и начну потихоньку сходить с ума. Поэтому осторожно, чтобы не потревожить Дана, свесила ноги с кровати и, слегка потянувшись, встала. Раздался пусть и тихий, но предательский скрип, пришлось замереть. Сердце забилось громче и сильнее. Я оглянулась, убедилась, что Вейл спит, и пошла в ванную комнату, чтобы привести себя в порядок. В квартире было необычайно тихо, шаги оставались гулом. Казалось, что не подросток с сорока семью килограммами идёт, а стадо слонов. У меня на квартире всегда был хотя бы небольшой шум, то птицы пели, то соседи ругались или убирались, то просто звуки с улицы. А тут полная тишина, да и везде тёмные шторы закрывали окна, так, что казалось, будто сейчас ночь, а не день. Часов не было, а по мобильному телефону догадаться посмотреть время я смогла только сейчас. Час дня и пять минут. Мда. А в помещении — хоть глаз выколи. Я зашла в ванную с недовольным выражением лица.

Провела пальцами по зеркалу, оставляя следы на некогда чистом стекле. Жирные полоски, идущие вниз, к раме. Узоры подушечек пальцев. Влажные ладони и холодные кисти. Всё так... неестественно. Будто это была не я. Не я стояла и смотрела на свои синяки под опухшими глазами от вчерашних слёз. Не я не могла подвинуться, словно приросла к одному месту. Не я с боязнью прислушивалась ко всем возможным звукам.

Какая-то часть всё ещё меня была в сером мире.Это был туман, дымка. Она окутывала полностью, принося за собой запах тепла, лёгкой влаги и сигарет. И была она мягкой как пепел. И тёплой. И серой. Одна дымка, сковавшая всё вокруг себя. Почему-то мозг сразу проводит логическую ниточку к давно забытому воспоминанию — красной, кровавой воде. Когда в первый раз появился Вит. Одновременно с этим я представляю покойника, смеющегося мне в лицо.

Кажется, проходит целая вечность, прежде чем я нахожу силы открыть кран и включить воду, подставив руки под мощную струю. Однако и так продолжаю стоять, пока воображение рисует картины, переходит от мысли к мысли. Я выключаю кран, растерянно вытираюсь о джинсы.И не знаю, что делать.Но всё же идти надо — и я иду к Дану. Необходимо его разбудить. Уже день, а он всё спит и не просыпается, как будто сегодня у него нет работы. Хотя должна быть.Я боюсь заходить в комнату. Ноги дрожат, а дыхание заметно учащается. Организм словно издевается, подкидывая адские ощущения из смеси страха и странного желания, зарождавшегося где-то в глубине под рёбрами. Там всё пульсировало. Ненавижу. Просто ненавижу.— Хэй, вставай. — Я слегка треплю его по волосам, потом за плечо. Его лицо расслабленно; губы приоткрыты, и он едва слышно вдыхает воздух ртом, от чего иногда раздаётся тихий свист. Пирсинг уже кажется привлекательной и неотъемлемой частью друга. Как рука. Без неё никак.

— Пять минут, родная. — Сонный голос с хрипом. Ленивый и просящий тон.?Родная?? Кого он так называл? Маргариту? Анну? Розарию? Или кого-то, кто был до того, как я с ним познакомилась?

Я с неудовольствием отмечаю, что чувствую некую долю ревности; она не успела поглотить меня полностью, но уже начинала влиять на мои мысли и чувства. А ревнуют, к сожалению, не всегда просто так. Это вызывает очередной поток мыслей, которые невозможно остановить. Значит ли это, что я влюблена?Нет. Не хочу это знать. Прошу, не сейчас.— Пять минут прошли, — вру, лишь бы не думать, — вставай.

— Эх, — раздаётся стон, потом всё же гот пытается открыть глаза. Сначала потягивается, зевает, только после этого кое-как приходит в себя и удивлённо смотрит на меня.— Утро. Что такое?— И тебе. Да... Это, я тебя за Аличе принял.За Аличе. От сердца словно отлегло.