10. Summer Wine (1/1)

Strawberries cherries and an angel's kiss in springMy summer wine is really made from all these things Из Осаки Натсу в очередной раз возвращается другим. Кажется, когда мы долго не видимся, я упускаю какие-то куски в бесконечно меняющейся мозаике его личности. А может, наоборот – открываю всё новые. И эти открытия меня не сказать, чтобы радуют.Весь следующий месяц Лэндс занимаются тем, чем занимается любая группа после удачного тура, порядочно пополнившего бюджет, — а именно, принимаются этот бюджет просаживать. На вечеринки, выпивку, девочек и бог весть что еще. Мне удаётся присоединяться к празднику жизни лишь по выходным, и не столько даже из-за настойчивых уговоров Натсу, сколько из подсознательного беспокойства за своего старшего, но, как выяснилось, не всегда страдающего ответственностью друга.— А что дальше? – пару раз пытаюсь я выведать их планы на будущее, но Натсу не слишком заинтересован разговорами о будущем, когда в настоящем всё так весело и пьяно.Очередная суббота – очередной звонок, и я уже морально готовлюсь к очередным посиделкам в клубе или на чьей-то хате, рекам выпивки, песням под гитару и каким-то очередным незнакомым девицам для украшения компании. И зачем мне всё это надо?..Когда такой образ жизни успел меня затянуть? Ведь мне всё это не по душе. Меня тошнит от шумных дымных помещений, от людей, которых я почти не знаю, разговоров, в которые не могу включиться, и того, во что скатилась наша дружба. Когда я в последний раз наблюдал трезвого Натсу? Того, простого парня Натсу, каким он был до этой осени, до этой хмурой тоски, поселившейся в его глазах, и до этого внезапно нахлынувшего музыкального вдохновения?..Как будто бы он вдруг вспомнил, что на самом деле вообще-то рок-звезда, и должен вести себя соответствующе.Очень скоро он начнёт отдаляться. Будет цепляться за тебя, но отдаляться. Он видит эту дружбу не так, как ты.— Заеду через пару минут, — извещает Натсу, вырывая меня из водоворота мыслей.— Погоди, я только с работы! Дай хоть переодеться.— Да пофиг, сегодня без клубов. Поедем ко мне на хату.~~К моему пущему удивлению, в квартире Натсу не обнаруживается никакой компании. Висит только не до конца выветрившийся запах курева, валяются пустые банки и бутылки и остатки закусок. Надо напомнить ему пригласить уборщицу, а то такими темпами здесь скоро ногой ступить будет негде…Но Натсу лишь разгребает какой-то хлам, выуживая из него гитару, и затем снова тянет меня в подъезд. Только не вниз, а вверх по лестнице.— На крышу? – предполагаю я.— Ага. Соседи достали, а там хоть поиграть можно. Да и вообще, романтика.Я хмыкаю, карабкаясь за ним по лестнице, и через люк выбираюсь на крышу.Холодный воздух бросается в лицо сразу со всех сторон, точно тут, наверху, ветер не грузится направлениями и просто летает свободно в своё удовольствие. Я подхожу к парапету. Звёзд нет, небо мутно-тёмное с алеющей полоской зарева над горизонтом, где собираются в сияющую нить огни мегаполиса.В этом районе тихо и сонно, но звук струн тишину не тревожит – пойманный в пляски ветра, он кружит над нами, точно стая голубей. Натсу садится прямо на парапете, положив ногу на колено и удобно устроив гитару.— Я тут песню сочинил. Так, взбрело в голову. Послушай?Я усаживаюсь неподалёку.— Давай.Длинные пальцы Натсу перебирают струны и пускаются по ним в пляс, извлекая какую-то испанскую или мексиканскую мелодию. Горячий, жёсткий ритм моментами обрывается, сменяясь красивыми тревожными аккордами, вызывающими в голове образы пыльных южных дорог, алого вина, крови и чёрных глаз роковой красавицы.Натсу начинает петь, и даже голос его звучит незнакомо:Ты слышишь, в дверь стучат — не открывай:Это сон.Пропустишь поезд, уходящий в райВ ноль часов.Осенний ветер в песнях весны,Разлук предвестье, птицы войныТы слышишь, в дверь стучат — не открывай:Это мы.Двойным ударом рассекая жизнь,Словно плеть, —В озерах глаз — ледяная вода:Король Дорог, Королева-Беда:Ты можешь ещё успеть спастись –Отвернись.Миг – и мелодия затихает, а затем начинает медленно переливаться мягкими аккордами, и голос Натсу становится таким же мягким и текучим, словно поёт уже от другого лица:Не ударит молния в твой порог –Не смотри в глаза Королю Дорог.Разменяв крыла на перо и пух,Разменяв меня на пяток других,Не посмевший слова промолвить вслух, —Мы могли лететь, а теперь – беги.И снова гитара и голос начинают звенеть жёстко:Закрой же окна, дверь запри и вследНе глядиТо не закат расплескался виномПозадиБессонная ночь над белым листом –Как бездна между мостом и крестомТого, кто рядом, гроза не щадит –Уходи.Постепенно перебор струн растворяется в ночи, совсем затихая. Силуэт Натсу шевелится на фоне неба.— Что ты об этом думаешь? Только честно.Я пытаюсь найти ответ, всё ещё подрагивая от мурашек – не то от музыки, не то от холода, не то от голоса Натсу… не то от всего сразу.— Хмм… Красиво. Слова, музыка… Но… я не знаю.— Что не знаешь? – затаивает дыхание Натсу.— Я не знаю. Мне как-то не по себе становится. Эта песня… она…Как это объяснить? Эта песня будто не его. Не того Натсу, которого я знаю, внезапно ворвавшегося в мою жизнь со всей своей заботой и опекой, дурашливыми выходками, постоянной потребностью в общении… Эта же песня будто написана человеком, жестоко и холодно пытающимся оттолкнуть, приоткрывая на миг своё пугающее лицо – чтобы дать жертве последний шанс спастись…Я мотаю головой. С каких пор он стал меня пугать?Наверное, с тех самых, когда я понял, что совсем его не знаю.— Ладно, пойдём в дом, — глухо отзывается Натсу и встаёт с парапета. – Хочу выпить…Я зябко повожу плечами и спускаюсь по лестнице вслед за ним. Грызёт неловкость. Конечно, Натсу ожидал от меня не такой реакции на новую песню; он старался, сочинял, а я тут решил состроить из себя критика и лишь сморщил нос… То есть, наверное, всё так выглядит с его перспективы.Опять эта моя неспособность толком выразить свои эмоции…В комнате душно и жарко. Я распахиваю балконную дверь, но холод и жар не желают смешиваться, летая по комнате пронизывающими струями. Я забираюсь на скрипящий диван, поджав под себя ноги. Натсу закуривает и извлекает откуда-то бутылку виски. Молча наполняет два стакана.Пить мне совсем не хочется. К тому же, я вспоминаю, что ничего не ел после работы. Достаю мобильник и набираю номер.— Ты чего? — вскидывается Натсу.— Закажу пиццу.— А-а… извини, я не подумал как-то…Неудивительно. В последнее время он постоянно где-то на грани фантазий и реальности, трезвости и опьянения, не замечая повседневных мелочей… этот Натсу уж точно не стал бы укутывать меня пледом, боясь, что я могу замёрзнуть горячей летней ночью на Окинаве…Разговор не клеится. Мы молча съедаем пиццу, я таки делаю несколько глотков виски, морщась от терпкости. Натсу, уже немного нескоординированный (глотает виски будто чай), снова обнимает свою гитару. У меня проносится не совсем трезвая мысль, что, возможно, она и есть его тайная и безнадёжная любовь.Он невероятно нежно трогает струны, подкрепляя мои догадки.Нити разорванной снова не свяжешь -Мир, о котором уже не расскажешь,Песни, которым уж не родиться -Долго ли, коротко, это случится:Ты научишься спать по ночам.Слова звучат глухо, грустно и – как всё, что поёт Натсу – бесконечно красиво.— Новая песня? – спрашиваю осторожно.— Нет, давно ещё сочинял… так и оставил ?на полке?.Он делает ещё глоток – я удивляюсь, как после такого количества выпитого он ещё способен так играть – и продолжает:Сказка, в которую больше не веришь,Слово, которому больше не веренЛомкие строки листвой облетели:В тень отступивший — не выйдешь из тени, ноТы научишься спать по ночам.Эта песня мне тоже совсем не по душе. Но Натсу сегодня, похоже, задался целью петь то, что мне не нравится.Впрочем, он обрывает сам себя на середине проигрыша, убирает гитару и снова тянется к бутылке.Я решаю, что пора вмешаться.— Ты же говорил, что завязал.Натсу смотрит на меня мутными глазами:— А я и завязал, так, иногда…— Это не иногда, это часто.— Не будь таким занудой, Хиро-чан. Такая уж у нас жизнь. Рок — это свобода. Свобода делать то, что тебе нравится, ускоряться так, как тебе по душе, и играть всё, что тебе взбредет в голову… — его голос начинает заплетаться, и он снова тянется за бутылкой.Я упрямо её отодвигаю.Натсу икает.— Без этого никак, Хиро-чан. У каждого свой допинг. Кто-то по девчонкам, кто-то колется, я вот например предпочитаю, – он снова предпринимает тщетную попытку дотянуться до бутылки, — жидкость для творческого процесса… Это веселее. Бабы слишком коварны, всегда есть риск доиграться… Наркота – слишком уныло, ненавижу всякие героиновые сопли…— Я, конечно, ни фига не смыслю в роке, — говорю, поднимаясь, не в силах больше удерживать бурлящее внутри. – Но я знаю, что ты только прячешься за этой маской. Ты давно уже не такой, Натсу. И тебе всё это не нужно. Но ты от чего-то прячешься, бежишь, пытаешься скрыться в шкуре прежнего себя…Он поднимается вслед за мной на нетвёрдых ногах. Подходит почти вплотную. Его глаза тёмные и дикие, утратившие последние отблески трезвости.— Думаешь, что понимаешь? Я тебе сказал, не пытайся меня понять. Просто…— Болтаться рядом, как бессмысленное приложение к твоей жизни? Эдакий игрушечный друг ?Хиро-чан?, чтобы время убивать и чувствовать себя кому-то нужным?Он видит эту дружбу не так, как ты.Мне очень хочется ему врезать. Я сжимаю зубы и встряхиваю его за грудки. Что есть сил. Но их почему-то хватает лишь на то, чтобы чуть толкнуть его — и выронить из рук, словно тяжёлый короб с деталями после трудового дня.— Хиро…Только подраться нам теперь не хватало…Я обессиленно опускаюсь рядом на диван.Голову кружит от виски и горячего стука крови. Хочется вырваться: на свободу, на свежий воздух, где яркие до рези краски и звенящее пространство, и нет всего этого. Нет искусственного жара комнат, запотевших окон и постоянных отголосков толпы каких-то людей...Хочется в лето.Он отобрал у меня лето. Подарил, а потом отобрал.— Натсу... – произношу я отчаянно, как заклинание, неспособный всего этого объяснить. Сам до конца не понимая…— Я помню, как в детстве мы ездили на пикники, — раздаётся его внезапно протрезвевший голос — откуда-то даже не с другого края дивана, а из дали, той самой, звенящей, бесконечной и яркой. — Мы с соседской девчонкой носились по лугу и изображали индейцев. Не помню её имени, но помню созвездия веснушек на носу и щеках. И глаза, которые будто поймали солнце. У себя в голове я зову её Аки.Я смотрю в потолок, так и замерев между вдохом и выдохом, провалившись куда-то между ударами сердца.— Мы ели землянику и свистели травинками. Взрослые жаловались, что у них от нас головы кругом, потому мы убегали и взбирались на холм, где росло дерево. Думали, заберёмся и там наиграемся вволю. Но на вершине уже не оставалось сил, и мы падали в траву и долго лежали, пытаясь отдышаться. Я помню облака. Они проплывали низко, такие близкие и большие, что казалось, будто можно подняться и запрыгнуть на них. Но было лень. Я лежал и думал, что падаю в небо, и пытался понять, насколько оно глубокое. Оно звенело… и дрожало… и двигалось какими-то отражениями там, в глубине. Потом я закрывал глаза — и темнота тоже двигалась, как пятнистые леопарды, и дышала, и звенела, и всё вокруг копошилось и жило. И в голове звучала какая-то музыка. Хотелось петь, но я не знал слов и не мог их найти. Тогда взрослые начинали нас звать, и приходилось возвращаться. Голова кружилась, и мир казался жутко огромным...Я осторожно, боясь потревожить воздух между нами, перевожу на него взгляд. Глаза Натсу закрыты, а на губах застыла едва заметная улыбка. Молчу и не шевелюсь. Боюсь вторгнуться в его лето.— Потом я ушёл из дома, и мир превратился в набор дымных комнат, тесных улиц и шумных залов. И жизнь превратилась в мутную хрень. Но когда я беру в руки гитару, я возвращаюсь на тот холм. Всё ищу и ищу ту ноту, на которой звенело тогда небо. И слова, которые тогда не уловил, но чувствовал кожей. И имя той девчонки. И знаешь, что я недавно выяснил?Он открывает глаза и поворачивает голову. Я наконец выныриваю из оцепенения.— Что не было никакой девчонки. У соседей всегда был только взрослый сын, который тогда жил сам по себе. Я её придумал или увидел во сне и перепутал с реальностью. Моя голова часто смешивает выдумки с явью. Там такая каша, Хирото. Ты вряд ли представляешь. Если бы я не писал музыку, то она бы уже давно взорвалась.Я сглатываю и пытаюсь найти слова, но они не идут, я просто смотрю на него, ошеломлённый этим бесконечным миром, живущим в его голове. Смотрю в его глаза и пытаюсь измерить их глубину, так же, как Натсу пытался измерить глубину неба. Каким я был наивным, желая понять его и думая, что мне это удаётся. Никогда я не пойму его до конца. Как можно понять бесконечную вселенную? — Но ты ведь не писал ничего последние годы, — говорю зачем-то. Будто недоумевая, почему его голова до сих пор цела.Натсу усмехается:— На самом деле, я пишу постоянно. Каждое чувство, каждую зацепившуюся в голове мысль перевожу в музыку, в какие-то обрывочные аккорды и наборы фраз. В моём компе море такого хлама накопилось. Бумажный мусор я всё-таки время от времени выношу... Музыка для моей головы — то же самое, что дерьмо для желудка, способ испражнения.Я взрываюсь приступом смеха, дикого, ненормального, словно находит наконец выход всё копившееся напряжение. Утираю слёзы, топаю ногами и не могу остановиться.— О чёрт... Натсу... моя песня... это что — дерьмо?..— Ну блин, я лох в словах и всяких там метафорах!— Хахаха ты не лох, ты гений... В следующий раз, когда в твоей голове родится что-то про меня, не доводи до испражнений, ладно? Скажи прямо.— Слова и есть испражнения, — бурчит он всё ещё смущённо, уткнувшись носом в пушистый ворот свитера.— Тогда без слов обойдись.Натсу молчит и ещё глубже зарывает лицо. И он ещё что-то говорил про моё смущение? Кажется, ему ничуть не проще говорить о таких вещах, чем мне.— Ты не чтобы время убивать, — наконец произносит он едва слышно. – Когда ты рядом, я вспоминаю запах луга и солнца и неба и всю ту хрень… Не уходи?В моей груди разливается, щекочась, тепло.— Идиот… Никуда я не уйду… Пошли, покурим.— Пошли, — Натсу с облегчением выдыхает и первым выбегает на балкон, где свежо и прохладно и темно, и где наконец отпустит это раздражающее смущение.~~Город внизу спит, исчерченный резкими тенями редких фонарей. Неуютное время – на самой грани осени и зимы, когда от города остаётся только голый серый скелет, открытый всем ветрам…— Скоро прилетит снежный дракон и всё заплюёт снегом, — говорит вдруг Натсу.Я удивлённо поворачиваюсь к нему:— Откуда прилетит?— С вершины Фудзи, наверно. Сам подумай, где тут ему ещё жить. Не в этом же муравейнике.И правда — негде. Мне даже возразить нечего.— Тогда зачем он сюда прилетит?Натсу пожимает плечами и выпускает колечко дыма.— Обозреть владения. И ужаснуться тому, как мы их загадили. И засыпать всё снегом; всю грязь.— Чтобы мы не забывали, кто хозяин? — предполагаю я.— Чтобы освободить тени, — поправляет Натсу. — Скоро всё будет белое, будет светиться, и теней не останется.— Я хочу снег, — говорю с каким-то детским восторгом.Натсу смотрит на меня тем своим тёплым покровительственным взглядом, которого я не видел со времен Окинавы, и я ещё больше начинаю чувствовать себя мальчишкой.— Будем играть в снежки, — говорит он.— И лепить снеговика, — подхватываю я, даже не думая о том, что первый и единственный раз делал это лет в пять.— И фейерверки.— И...Рождество. Но на этой мысли я осекаюсь.Первое за четыре года Рождество, когда я не буду ничего ждать.— Я не очень люблю зиму, — признаётся Натсу. — Но без неё долго не протянешь. Она как перезагрузка.Он тушит сигарету и бесцеремонно бросает бычок вниз.Перезагрузка... Да, мне нужна наконец перезагрузка.Натсу смотрит на меня, вытаскивает из моих пальцев недокуренную сигарету и проделывает с ней то же самое.— Хватит так много курить.— Это ты мне мстишь за выпивку?— Нет, это я навёрстываю... то, что совсем за тобой не следил эти месяцы.В эту минуту я наконец вижу того Натсу, которого знал. Пусть он хоть время от времени возвращается. Пожалуйста.______________Примечание: использованы стихи Натальи Васильевой (Ниэннах), которые я нагло перекроила, подгоняя под сюжет