Подкат второй, национальный (1/1)

Несмотря на годы практики активного гомосексуализма, Франк считал себя персонажем исключительно дженовым. Наверное, именно поэтому отношения с Бликсой приносили ему порой много экзистенциальных страданий и вызывали чувство онтологической ущербности. А Баргельд как будто специально старался…— Псст! Парень, хочешь узнать про концлагеря? — было первое, что сказал ему Бликса при знакомстве. И сверкнул при этом своими ярко-голубыми арийскими глазами.Франк на это лишь промычал нечто невнятное.— Я задал вопрос. Эй! Ты чего-то рассеянный. Мне кажется, тебе нужно больше концентрации, — продолжал Бликса очаровывать жертву, в глубине души содрогаясь — вдруг симпатичный здоровяк тоже слышал эту шутку по американскому ТВ?Но тут Франк очнулся и дал отпор:— Уйди, пративный, тебя бы там сгнобили первым, — проворчал он в попытке дружелюбной бравады, но против воли покраснел.Что-то неуловимо изменилось. Франк вдруг почувствовал, что начал как-то странно картавить, на левой руке проступили следы тфилин, а в голову стали лезть мысли, что он, собственно, собирался делать в субботу…— Не упускай возможности надрать этим шмокам задницу, бубочка, — говорила Франку мать, каждое утро перед хедером расчесывая непослушные рыжие кудри отпрыска. — Если любишь меня, попомни мои слова. И не будь таким добрым, ты же все-таки не фейгл. А Франк маму любил. Впрочем, Бликсу он любил тоже. Оба нравственных императива причудливо сплетались в его мозгу, каждый диктовал свою линию поведения, а потом однажды — раз, и всё стало вдруг гармонично и просто. Хотя и не слишком-то дженово. Это было в конце длинной и трудной ночи. Обессиленный Франк лежал на постели, влажной от крови, смазки и его спермы, и усердно изображал тихий непритязательный труп, когда Бликса перекатился вдруг на живот и протянул ему один из своих ремней — самый тяжёлый и шипастый. На недоуменный взгляд ФМ он коротко пояснил:— Ударь меня.— Не могу, — испугался Франк. — Да как можно?— Ударь! — прикрикнул Бликса. — Мне нужно это. Ну же! В следующую секунду он негромко вякнул, и тут же нечленораздельно взвыл. ФМ вспомнил заветы предков. Он протянул Баргельда пониже спины, как его самого бывало в хедере — вложив в удар всю силу истинной любви. Ибо истинная любовь долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит…— Да! ДА! — Бликса приподнимался на локтях, вжимаясь в постель, и чуть ерзал в такт ударам. Лицо у него побелело и будто заострилось от боли, а глаза стали совсем темные и пустые. И Франк послушно бил, сквозь слезы смутно различая очертания рубцов, вспухающих на бледной коже.— И еще раз! Д-да… В тот раз Бликсе хватило десяти ударов. Впоследствии они довели цифру до пятнадцати. Больше не получалось — ременная пряжка начинала путаться в кровавых лохмотьях кожи.Отныне, любя Бликсу, ФМ исполнял материнский завет, а слушаясь маму, делал приятное Бликсе. Была даже мысль их познакомить, но Франк немного опасался фирменного баргельдовского юмора. Впрочем, оставался вариант устроить встречу на нейтральной территории, где гарантированно не будет мыла, газовых духовок и хорошо выделанной кожи. Например, на заброшенном плацу в Нюрнберге.