Глава 2. Те, кто падает (1/1)

-Отпусти меня, урод!!!Истошный вопль резиновым мячиком отскочил от стен, ударился в потолок тугим пьяным бражником, разбился о край шахты и замолк. Измождённое лицо мужчины, привязанного рваными простынями крепко-накрепко к нарам, перекосилось от беспомощного гнева?— что он мог сейчас сделать? Его спеленали, как гусеницу, вдоль и поперёк обмотали длинными лоскутами, так крепко, что даже на миллиметр сдвинуться не выйдет. Тот, кто это сотворил с ним, наверняка изучал аристократически-извращённое искусство Шибари, иначе всю эту красоту и не объяснить: здесь крест-накрест, там по диагонали, тут тугой узелок, чтобы жертва не задохнулась, но и не выбралась. Достойный экспонат для выставки эпохи постмодернизма. Автор кричащей живой инсталляции ненадолго отошёл на свою половину камеры?— хоть бы он сдох там, мерзавец! —?но нет, он вернулся через минуту, торжественно демонстрируя своему обездвиженному протеже толстый том Сервантеса. Ага, конечно. Дон Кихот и, мать его, Санчо Панса. Кто из них теперь кто понять было трудно; несмотря на приятную рыцарскую внешность (даже бородка у связанного была типично средневековая, треугольная и острая), человек-гусеница находился в тотальном подчинении у бывшего напарника с внешностью то ли пожилого Питера Пэна, то ли и правда Санчо Панса. Только этот Санчо излучал не придурковатое обожание к своему господину (бывшему, какая ирония!), а реальную опасность. Точнее, он издавал острый запах опасности, что-то существующее на грани телесного восприятия, очень сильно напоминающее инфразвук. На предыдущем уровне сосед выглядел куда более миролюбиво, хотя иногда позволял себе хулиганить, ёрничать, совершать анархические и даже свинские поступки по отношению к нижним. А чего их жалеть, так этим гадам и надо, твари они были ещё те… Очевидно, что соблюдение тюремной иерархии порой доставляло старому одинокому волку ни с чем не сравнимое удовольствие. Три раза вынужденные товарищи по несчастью лихо напивались; благо, на сорок восьмом платформа позволяла им небольшие гастрономические шалости, а в те дни к вину наверху почему-то никто не прикасался. Удивительно. На сто семьдесят первом платформа им не позволит и не подарит ничего, кроме звенящей пустоты пустой посуды. Дай небо, чтобы вылизанные до блеска тарелки и пересохшие бокалы оставались впредь самой большой проблемой их безумного заточения.*** ?Он проклинает меня, на чём свет стоит, а мне жаль, так жаль?— он мне нравится, его доброе сердце мне нравится; хотя, конечно, он не ты. Мог бы быть моим сыном, имей я обычную человеческую семью. Вроде как у слепой Соледад?— два сына, три дочери, внуки мал мала меньше и целая россыпь разновозрастных шумных сестёр, таких же грузных и неуклюжих, как и она сама. Каждое утро Соледад, глядя своими сизыми белками прямо сквозь меня, здоровалась со мной с истинным королевским достоинством, высоко задирая подбородок. Что ни говори, а в этот миг я начинал чувствовать себя… Ущербным. Все эти тупые куры из клана нормальных добропорядочных горожан (как они сами себя называли), из стаи серых воинствующих обывателей (как называл их я) не могли понять и принять одну простую вещь: мы были из разных миров, с разных жизненных дорог, которые пересеклись друг с другом случайно. Они хотели меня переделать, затолкать в прокрустово ложе своего кабачково-диванного мировоззрения, но не им было решать кого, куда и зачем заталкивать. Когда я начал им подыгрывать, они сначала растерялись, а потом растеклись елейным приторным воркованием, радуясь своей лёгкой победе; все, кроме Соледад. Одна её сестра как-то попыталась сосватать меня ко второй?— безуспешно, разумеется. И только слепая ведьма продолжала выражать ко мне презрение своим вздёрнутым подбородком и жгучим пустым взглядом; я знал, что она действительно видит меня насквозь. Это вызывало уважение, но согласиться с ней я не мог. И не хотел. И сейчас не могу и не хочу. Тем более сейчас. Буду ли я резать и есть этого парнишку ради собственного выживания? Прости, улиточка, но ответ тебе известен. Продержаться осталось не так уж долго, моя рана на бедре заживает медленно, и я ему о ней ничего не говорю. И о тебе тоже, как ты просила. Я пытаюсь вспомнить, куда положил свою праздничную зелёную рубашку, летнюю такую, с мелкими полосками и едва заметными узорами. Меня после убийства злосчастного иммигранта забрали в Дыру быстро, а времени прошло с того дня много… Почти год. Если вспомню, всё будет хорошо. Всё будет хорошо, моя девочка, видишь, я уже готовлюсь к нашей встрече на площади Свободы. Ты просто подожди ещё чуть-чуть. Подожди и потерпи?.*** Мэй стояла под душем впервые после того, как врач разрешил ей это сделать и снял все повязки. Отодвигая шторку в сторону, она видела своё отражение в огромном зеркале на противоположной стене, которое зрительно увеличивало пространство ванной комнаты даже не в два раза, нет. Во много раз. С определённого ракурса можно было поймать взглядом странный феномен зеркального коридора; кого-то эта сумрачная бесконечность могла напугать, но только не Мэй. Что её вообще теперь могло напугать? В зазеркалье маячила бледная тощая фигура узника концлагеря, не потерявшая, однако, соблазнительности тех истинно женских форм, которые раньше могли свести с ума любого мужчину. Зачем ей теперь сводить их всех с ума? Длинные мокрые волосы, потемневшие от воды, угольными змеями обвились вокруг плеч, прилипли к животу и сползли ниже ягодиц, совсем как живые. Испрещённое шрамами белое тело вполне годилось для исступлённого поклонения жрецов религиозных конфессий, основанных на жертвоприношениях и мученической святости. Закрывая глаза, Мэй шептала в тёплый сумрак единственную известную ей молитву, не записанную никем из пророков:?…Припадая к ногам его, признаю своё предназначение и выражаю подлинную верность, немыслимую без пролития его и своей крови. Я та, кого я ем, а значит, ты во мне и внутри меня во всех смыслах этого слова, а я в тебе и внутри тебя. Истинно, истинно говорю вам: это таинство выше всех существующих на земле, да простят меня Матерь Божия и Сын Её. Когда Адам и Ева, изгнанные из Эдема, вкусили грязи, тяжкого труда и боли за своё духовное падение, что сохранило и сберегло их? Когда мы, Тримагаси и Эйми, стоя на краю гибели, вкусили плоти друг друга и крови друг друга, кто сохранил и сберёг нас? Бог Дыры смотрел на нас и принёс нам дар после того, как мы решились на это. Бог Дыры смотрит на меня сейчас из зеркала, и будет смотреть на меня из всех зеркал, колодцев и ям мира, ибо он всегда со мной?— как и ты, возлюбленный моего сердца. Всегда со мной и внутри меня?. Обернувшись толстым махровым полотенцем, Мэй взяла с полки маленький острый ножик и одним махом прорезала в стене глубокую короткую линию. Вот и славно, хорошая новая линия рядом с предыдущей, и рядом с ещё одной, скоро уже придётся перечёркивать по диагонали неделю. Принесённая из Дыры стойкая привычка, безусловный рефлекс собачки Павлова, истекающей слюной строго по расписанию. Мэй могла бы обводить дни в календаре маркером, но ей нравилось так и только так. Уже занося одну ногу над порогом ванной, женщина внезапно обернулась, словно её только что беззвучно позвали. В зеркале тревожно метнулась кривая чёрная тень.—?Уходи! —?прорычала Мэй глухим контральто в глубину отражения, отчаянно замахиваясь на тень своим ножиком. Но тень даже не собиралась исчезать, она будто издевалась над хозяйкой, танцуя по углам зеркала танго свихнувшегося арлекина. У неё был силуэт самой Мэй, и внешность, и выражение лица?— тоже как у Мэй, но звали её Саманта Александра Нэш. Мошенница из прошлого, которая пыталась напомнить своей визави о её происхождении и былом образе жизни.—?Уходи, я больше не ты и никогда тобой не стану, дрянь! —?крикнула женщина со всей возможной ненавистью в голосе и яростно бросила ножик в гладкую поверхность перед собой. Ни трещины, ни царапины… Тень ухмыльнулась и приблизилась; казалось, она существует сама по себе, независимо ни от чего.—?Да что ты говоришь, Эйми,?— саркастично улыбнулась она собеседнице,—?Кто же тебя будет спрашивать.Они бились в неравном бою каждый вечер, в час красного света. Иногда казалось, что Мэй почти победила своё Альтер Эго, с которым не хотела иметь больше ничего общего, но на следующий день всё снова переворачивалось с ног на голову. Эти эмоциональные качели сильно издёргали её, куда сильнее, чем ещё недавние ожидания следующего уровня в Дыре. Саманта Нэш, дочь американского журналиста и испанской актрисы, красивая умная полукровка с перспективой блестящего будущего и с позором безликого страшного ?сейчас?, как ты могла так поступить…—?Ты считаешь, я предала тебя, да, Эйми? —?добавив в голос жалостливую и слегка фальшивую интонацию, ласково спросила Тень, прижимаясь к зеркалу лбом с той стороны. На коже живого отражения появилась характерная вмятина, чуть выше бровей. Мэй не собиралась выяснять, как такое получилось?— она собиралась разорвать все нити, все взаимосвязи с Самантой, жёстко и беспрекословно, раз и навсегда.—?Я считаю, что тебя больше нет. Я есть, а тебя нет, ты призрак, фантом, ты ничто! Когда Трэйси выйдет на свободу, у тебя не останется ни единого шанса даже на это стекло, потому что мы его…—?Разбивайте. Точнее нет, не так. РАЗБИВАЙ.Ледяной вихрь прокатился по спине Мэй: всего одно тихое слово, в котором ужаса было сконцентрировано столько, сколько ни в одном из других слов на любом языке мира. Эту тварь пора было выключать. Резким движением руки Мэй дёрнула специальную шторку, которая чёрным полотном закрывала зеркало целиком; пока шторка падала, Тень успела кивнуть головой в ответ на тревожное предположение соперницы. Да, улиточка, ты даже представить себе не можешь, какой ад ждёт тебя впереди. Скоро. Уже очень скоро.Сразу после этой полуночи.***?Я сказал ему, что буду осторожен, что вылечу все его раны, но он не верит мне. Его злоба столь сильна и безгранична, что после тотальной очистки его тела она находится уже даже не в нём самом, она затопила весь наш уровень. Мы дышим ею, мы пьём её вместе с водой и извергаем из себя вместе с тем, что ещё осталось внутри нас. Неделю ни крошки во рту, ни у него, ни у меня; дальше терпеть нельзя. Самурай в моей руке, как всегда, блещет остротой и готовностью к подвигам. Во имя великого Ироничного, который свёл здесь наши с тобой души и связал их воедино, к любым подвигам я готов круглосуточно. Пора, родная, пора, моё счастье, mi cari?o, mi amor, я должен это сделать ради нас; ты бы сделала так же, нисколько не сомневаюсь. Давай, как на операции, а? Вдох… Выдох… Скальпель, сестра. Надрез. Кожа… Подкожная клетчатка… Твои смеющиеся лучистые глаза заслоняют мне весь мир, и я вижу не лоскут мышцы, который медленно отделяю от бедренной кости брата по несчастью, а твои длинные крепкие пальцы, сплетающиеся с моими. Края раны идеально ровны и в них таится неповторимая красота твоих губ, жаждущих моей нежности и страсти. Кровь парня не такая густая, как твоя, но в ней звучит отголосок твоего торопливого задыхающегося шёпота, когда ты повторяешь мне в ухо вновь и вновь: ?Ещё, Трэйси, ещё, ещё, adelante…? Моя Эйми Мэй, я чувствую тебя целиком и полностью сейчас?— и…?Мощного размашистого удара по затылку он даже не заметил.Свет погас, солнце погасло, воображаемые лучи в глазах далёкой любимой исчезли.А когда его левую сонную артерию перерезал его же собственный преданный нож, он захрипел, что есть сил, пытаясь произнести её имя?— в последний раз.***В этот момент Мэй с истошным воплем невыносимого отчаяния, навалившегося на неё из темноты неизвестно по какой причине, грохнула зеркало со всего размаха о кафельный пол?— тяжёлое, страшное, подло глумящееся над её чувствами и надеждами. Перед глазами мелькнуло искажённое отражение ненавистной Саманты, с мерзкой ухмылкой на почти бесцветных губах; а потом хлынули осколки. Их было огромное количество, от самых мелких крошек до гигантского ?мачете?, почти в метр длиной. Обуреваемая слепой яростью, Мэй начала топтать останки зеркала обеими ногами, не заботясь ни о своих будущих шрамах, ни о том, что пол в ванной быстро окрасился в багровый цвет и стал тошнотворно скользким. Позже она вспомнит: темнота ударила её изнутри, что-то случилось непоправимое, то, что нельзя уже было изменить. И чтобы хоть немного защититься от осознания, от понимания смысла произошедшего, Мэй перенесла всю свою боль на зеркало?— а точнее, на бывшую себя. Ту, которой больше не существовало. Она остановилась, лишь когда один из осколков воткнулся ей в вену на щиколотке, распорол её жестоко и криво, без единого намёка на осторожные прикосновения Тримагаси. О чём речь… Тримагаси вскрывал ей вены с благоговением, одним точным движением, почти незаметно. А теперь Мэй лежала на осколках уничтоженного зеркала, вся в собственной крови, и считала шёпотом в потолок: ?…девятнадцать… двадцать… двадцать один. Двадцать один?. Двадцать один день до его освобождения из Дыры. Осталось подождать всего три недели. Она подождёт, ей не привыкать.***?Я сидела на скамейке у фонтана на нашей площади, ровно в полдень, как мы и договаривались. Чёрт возьми, да я была там уже в десять утра, а могла прийти и на рассвете, примчаться, прилететь, приползти, но нужно было… Привести себя в порядок. Он видел меня любой: весёлой и злой, грустной, спящей, уставшей, обнажённой, задыхающейся от желания и шатающейся от голода. Как и я его. Сегодня был особенный день?— мы ведь ни разу не видели друг друга свободными. В обычной повседневной одежде, где-то за пределами нашей ужасной благословенной тюрьмы. Вот, я, Эйми Мэй, сижу на ослепительно белой скамейке, в длинном оранжевом сарафане с красными лилиями на подоле, все мои шрамы укрыты тканью, кроме тех, что на плечах и на руках. Мне нечего скрывать от него, а на других людей мне наплевать. На меня с интересом посматривают прохожие, но в их взглядах светится только любопытство, без какой-то унылой жалости или дрожащего отвращения; мои шрамы красивые, художественные. Профессиональные. В конце концов, я снимаю с волос заколку и рассыпаю пряди по плечам, как шаль; они у меня уже скоро до колен дорастут. Хирургическая Рапунцель. Дева из высокой башни с шахтой в полу, в милосердном ожидании возлюбленного дракона?.Милосердие Бога Дыры сильно отличалось от человеческого.Тримагаси не пришёл. Ни в этот день, ни в следующий, ни неделю спустя.Мэй пыталась уговорить себя, что это всё происки администрации ВЦС, или вынужденное решение реабилитационного центра, что нужно ещё время, чтобы её любимого починили. Но когда вышло всё возможное время, даже для самого длительного лечения, её снова накрыла темнота, и в ушах опять прозвучало отвратительное ?Разбивай?! В последний день лета Мэй тихо вышла из дома, на знакомом перекрёстке постояла минут пять, зачарованно глядя на развилку, ведущую к площади, а потом резко развернулась и отправилась в противоположном направлении. Всё в том же оранжевом сарафане с лилиями, с уже полностью зажившими всеми своими шрамами. С очень тёмными глазами, которые иначе как чёрными сейчас назвать было нельзя. Она не запомнила, как поднималась к мосту, не запомнила, как добралась до его середины, не запомнила, как перелезла через перила и встала на бетонную балку перекрытия босиком. Бетон был холодный.?…Улиточка моя, не делай этого?.Бетон был шершавый, мокрый и ледяной, несмотря на летнюю жару. Теперь платформа не привезёт им еды, никакой. Сама платформа больше не появится, потому что всё изменилось раз и навсегда. Внизу, под босыми ногами Мэй растянулась угрожающая гладь грифельно-серой воды. Далеко, метров сорок?— значит, наверняка. Какая разница, сколько метров… В памяти мелькали обрывки воспоминаний, быстро-быстро, как чёрно-белая кинолента двадцатых годов прошлого века. А по спине ветер трепал волосы. Её гладили по спине собственные волосы, но не ласковые руки мужчины всей её жизни, от одного прикосновения которых она теряла рассудок. Каждый раз как в первый теряла?— и снова находила, вместе с ним. Какая разница, где теперь её рассудок… Есть три типа людей. Третьи падают. Третьим не суждено встретиться на площади Свободы, так решил Бог Дыры, и паренёк с внешностью средневекового идальго, и азиатка с резким острым взглядом, в котором полыхала глубокая тьма. Все они вместе взятые. Но единственное, чего они не могли решить за Мэй?— вместо Мэй?— и чего не могли у неё отнять, так это один шаг вперёд, в жестокие объятия серой воды.—?Ничего не упустила, родной? Ты ведь ждёшь меня там, внизу.И внезапно на затылке я чувствую твои пальцы, и это точно не ветер, и не что-то ещё. Ты тянешь меня назад, Господи, за что мне это всё… Пресвятая Матерь Мария, помилуй меня. Ты говоришь:—?Моя девочка, mi cari?o… Я жду тебя не там.Ты произносишь это в реальности, не внутри моего погасшего воображения, не в воспоминаниях, нет. Моё сердце сейчас бьётся со скоростью сердца падающей камнем птицы, на разрыв, безжалостно истратив год жизни всего лишь за минуту, но если я действительно могу тебя слышать… Свет моей души, великая радость и горькое счастье, миллион звёзд для тебя ничто, мириады миров для тебя пыль. Есть только мост, на котором я стою, и на котором стоишь ты. Просто ты в каком-то ином измерении, куда мне ещё нельзя. Падать мне тоже нельзя. Падать ещё рано.Я оборачиваюсь: сзади как всегда никого нет.Но теперь это не имеет значения.