Том 4, 21 день месяца Заката солнца, 4Э 192 (2/2)
И будто по щелчку пальцев Святилище опустело от звуков. Нет… Неправильно… Это голос в голове исчез. Смолк, будто его владелец обиделся, как прежде уже бывало, и погрузился в небытие.
— Хах! Да! Давай! Конечно! Так ты и ушёл! — кричал в потолок Цицерон, задыхаясь от переполнявших эмоций. Раньше, в присутствии Матери Ночи, он никогда бы не позволил себе такого поведения. Но сейчас… Он был слишком уязвлён. Всё это время преследующая мысль: что Мать Ночи бросила его, вконец развязала руки. И язык тоже. Раз даже шут не стесняется перед ней сквернословить и поливать его, Хранителя, всякими словесными помоями, то почему он должен сдерживаться? — Ерунда! Аха-ха! Так я тебе и поверил! Лжец! Врун! Матушка! Матушка! Закрой пока уши, не слушай нашу брань… Ах… Что? Ох… Нет ушей? Я как-то и забыл об этом… Ну так даже лучше! — Цицерон ходил кругами по Святилищу, то и дело обращаясь к Нечестивой Матроне. Таким образом он корил её, демонстрируя своё состояние, до которого она его довела. — Наверно, поэтому ты меня и не слышишь… Без ушей сложно слышать… Аха-ха! — Хранитель поспешно прикрыл ладонью рот. Смех. Он не мог его контролировать. Задыхаясь, всё продолжал и продолжал смеяться до слёз, безрезультатно пытаясь остановить нахлынувшую истерику. — Амиэль! Где ты прячешься? Отвечай! Аха-ха! Чтоб тебя! Аха-ха! Не нужен, значит… Не нужен…
Хранитель повалился грудью на стол к ногам Матери Ночи, безумно хохоча. Он так долго бежал от одиночества, так долго прятался, но всё равно оно его настигло. Ему казалось в этот миг, что он вновь забытый всеми ребёнок, до которого даже собственному отцу не было никакого дела. И как бы Цицерон не воображал, не фантазировал, не придумывал глупые оправдания для взрослых…
— Амиэль… Ты заговоришь со мной! Я знаю! Заговоришь, проклятый лицедей! Напугать меня вздумал! Аха-ха! Ну и ладно! Я хотя бы отдохну от твоих криков, понял!
Это был обычный день, такой же как и все остальные. Но что-то пошло не так. Первое время Хранитель храбрился, продолжая рассказывать Матери Ночи, как он устал от этого болтуна и хама. Однако прошёл час, другой, а голос в голове так и не появлялся, отчего темнота и отчаяние поглощали Цицерона будто в воронку.
Он поднялся в главный зал, не в силах более смотреть на виновницу своих страданий. Давным-давно можно было бы покинуть это забытое Ситисом место, как это сделали все остальные братья. Да. Цицерон на пике волнения полагал именно так — что его все бросили. Вычеркнув из головы потоком бурных чувств былые воспоминания, здесь и сейчас стало важно лишь одно: как поступить?
Покинуть Убежище и идти на все четыре стороны? А кто он там, во внешнем мире? Да по правде говоря, никто. И что с ним будет? Ведь кроме как убивать, он толком ничего не умеет. Да и не хочет уметь. Вся его жизнь здесь, и вряд ли что-то другое сможет заменить опустевшее место.
Остаться? Нет… Это невыносимо… Амиэль — последняя живая душа, бросил его. А ведь они так долго были вместе! Цицерон один, совсем один. И кроме Матери Ночи у него больше никого нет. А её воля…
Хранитель всё громче и громче напевал себе под нос, пытаясь успокоиться, но лестница, ведущая наверх, казалось, становилась всё ярче от падающего света. Хотя свет внутрь Убежища через колодец почти не проникал.
Немного погодя, не в состоянии выдерживать всю ту панику, что обрушилась на него, он закричал в пустоту, обращаясь к Нечестивой Матроне:
— Вот как! Вот как! Значит ты хочешь, чтобы я развлёк тебя своей смертью! Дражайшая матушка хочет именно этого?! Аха-ха! Ну раз такова твоя воля, твой милый Цицерон развлечёт тебя напоследок! Смотри! Смотри внимательно! И главное — случайно не моргни, ахах! Я устрою для тебя последнее представление, на которое только способен! Я стану твоим хохотом! Я стану твоим шутом! Аха-ха!
Прежде чем покинуть Убежище, он вновь спустился в Святилище, и ещё некоторое время в агонии распалялся перед Матерью Ночи. Так он пытался смириться с собственным концом. После чего записал в дневнике, как ему казалось, последние строки:
«Цицерон мёртв! Цицерон рождён!
Хохот наполнил меня, наполнил меня всего. Я — хохот. Я — шут. Душа, что столь долго служила моим постоянным спутником, окончательно и навсегда прорвалась через завесу Бездны. Теперь она во мне. Она — это я.
Мир больше не увидит Цицерона-человека. Поприветствуем Цицерона, Джокера Червей — воплощение хохота!»