Том 4, 21 день месяца Заката солнца, 4Э 192 (1/2)

Как бы Хранитель не мучился от постоянных воплей шута, он понимал, что это лучше, чем быть одному. Из-за чего раздражение и радость каким-то неведомым образом уживались в Цицероне, и он одновременно был благодарен и озлоблен на взбалмошного соседа.

Их общение всякий раз начиналось с мирного подтрунивания, мелких укоров, воспоминаний. Они могли подолгу перебирать в памяти прошлое, отчего размытые образы близких людей возникали перед их глазами; людей, которых ни тот, ни другой больше не увидит. Но непринуждённые беседы всегда заканчивались одним и тем же — ссорой.

Этот день не стал исключением. Они болтали о ерунде, напевали разные мелодии, и Цицерон продолжал тренироваться в примитивной магии. Тусклые огни, созданные с помощью школы изменения, теперь висели над гробом Матери Ночи, и в отличие от первых попыток, подолгу горели, радуя своим светом. А ведь ещё год назад их искусственный холод был так непривычен. Как и голос в голове… Что продолжал всё чаще и чаще нашёптывать о смерти:

«Зачем ты тянешь время? Чего ждёшь? Неужели надеешься, что кто-то выручит тебя? Или мечтаешь медленно сдохнуть от голода и тоски? Какое жалкое зрелище!» — тёплый разговор подошёл к концу ещё час назад, и теперь приходилось выслушивать ледяное презрение.

Цицерон, засучив рукава, занимался привычным делом. Просунув руку под рёбра древних мощей, смазывал маслом кости и иссохшие, но всё ещё такие крепкие ткани, не ощущая более столь резко терпкого запаха благовоний. Точно так же стало привычным и присутствие шута во время процедур ухода за телом, хотя раньше назойливый голос замолкал, стоило Хранителю прикоснуться к Нечестивой Матроне. С чем это было связано? С тем, что Амиэль стал куда сильнее? Или с тем, что Цицерон заражался его идеями и хохотом? А может быть для последнего было просто мукой оставаться одному?

— Смерти моей хочешь, да? Ахах… Я понимаю, с таким как я скучно, можно даже сказать — неинтересно. Но я тебе уже всё ответил, — Хранитель, взяв сложенные в плотную ткань бинты, принялся аккуратно вытирать избыток масла с мёртвого тела. Но идея выйти из Убежища и покончить со всем раз и навсегда кружилась рядом, как едва заметная пыль. Сколько выдержит рассудок в четырёх стенах? Надолго ли его хватит? — У Матери Ночи и у Тёмного Братства должно быть будущее, — в который раз повторил Цицерон. Но шут зациклено тараторил:

«Хах! Ты не нужен Матери Ночи! И ты забыт Тёмным Братством! У тебя есть только я… Я! А пресловутый долг, хм… знаешь… уже нет тех, кому ты давал клятву, может и не стоит ради этого так мучить себя? Просто выйди в город и дай себя схватить. Всего пару часов истязаний и всё! Ты отправишься к Отцу Ужаса! Ааа? Это же так просто и так заманчиво… А твоё тело будет висеть на заставе и гнить! Аха-ха!»

Хранитель провёл ладонью по выпирающей скуле древнего черепа, тёплая кожа пальцев ощутила могильный холод.

— Я хочу жить… — простонал Цицерон своё последнее оправдание, склонившись над Матерью Ночи. Словно в попытке спрятаться, он уткнулся лицом в костлявое плечо. — Матушка, матушка! Почему я не нужен тебе? Чем провинился? — руки вцепились в саван, на котором покоились мощи. Он навис над благоухающим телом, в глазах застыло отчаяние: — Неужели твой дар вручён мне только для того, чтобы погубить меня?!

«А ты думал, что особенный? Дуралей! Сколь лицемерно! Любой клинок рано или поздно стачивается, пора на покой… Аха-ха!»

Цицерон отстранился, медленно приподнявшись на локтях. Казалось, в голове играли музыканты на расстроенных инструментах кто во что горазд. И лишь один ритм во всей этой какофонии звучал однообразно, никуда не торопясь и не спеша, подобно барабану. Это было время. На фоне паники и мыслей о грядущем конце оно мерно отстукивало секунды, предвещая неизбежность.

— Я же полезен тебе, матушка! Кто? Кто будет заботиться о твоём теле? Кто, если не я?! — спрыгнув с широкого стола, Хранитель развёл руками в стороны. Не сводя взгляда с Матери Ночи, он пытался донести до неё столь простую истину.

«Ты просто трус! Аха-ха!» — заливался смехом шут.

— Да! Я не ты! Моя смерть не принесёт матушке никакой пользы! — они опять поругались, всё как всегда. Но Цицерон знал, что завтра, как ни в чём не бывало, они опять будут общаться друг с другом. По крайней мере, он так думал. Но вместо привычных оскорблений шут внезапно отрезал:

«Что же… Тогда подыхай здесь! В одиночестве и молчании! Я не намерен более развлекать тебя! Развлекай себя и свою матушку сам!»