Том 4, 4 день месяца Первого зерна, 4Э 190 (2/2)
— Куда же делась прежняя решительность? Не иначе как осознаёшь вину, раз так быстро оторопел? Хах?! — с другой стороны раздался голос шута. Цицерон обернулся, пытаясь отыскать Уведомителя, но рядом был лишь Амиэль. — Кого ты ищешь? Кого-то потерял?
Цицерон видел, как ему смеялись в лицо. Всё это иллюзия!
— Зачем ты мучаешь меня? — идя на попятную, взмолился Хранитель. В самом деле, бессмысленно на него бросаться. А ведь этот проклятый лицедей ещё и провоцирует.
— Так сразу? Так просто? Ты меня разочаровываешь… Хотя знаешь, нет, я вру… Ты меня не очаровал с самого начала. Хах! — захохотал шут, но всё же было видно, что он хотел большего. Он хотел увидеть иступлённые страдания своего убийцы.
— Что тебе нужно?
— Неужели так сложно понять? Я думал, ты поумнее будешь… Что же, я отвечу, — Амиэль вновь исчез за его спиной, отчего Цицерон машинально двинулся за ним, боясь потерять, но позади никого не оказалось. Хохот. — Я здесь, — голос звучал в голове, но рядом никого не было.
— Где ты? — жёлтые цветы, что росли под ногами, исчезли, и тёмные пятна могильных камней тоже. Давно ли? Вокруг был только непроглядный туман. Цицерону казалось, что он ослеп, но вместо тьмы кругом плыла белая пелена.
— Здесь! Хах! Здесь! Слушай же меня! — голова гудела от жуткого шума в ушах, болью раздаваясь в висках. — Ты просил Мать Ночи покарать тебя. Разве нет? Что же… Нечестивая Матрона услышала твои мольбы. Прими же её дар — я твоё наказание! Отныне и навсегда мы будем неразлучны, проклятый душегуб, забравший мою жизнь! Ха-ха-ха!
Казалось, от хохота он оглохнет, тот звенел в голове и от него некуда было деться, как и от самого себя. Всё погрузилось во тьму.
Холод сковал всё естество, а по глазам бил мерцающий свет, готовый вот-вот погаснуть. Цицерон еле поднялся с пола, продрогший — он провалился в дрёму прямо на полу. Свеча задыхалась в воске, обещая вскоре потухнуть, и Святилище могло погрузиться во мрак. Хранитель дрожащими пальцами зажёг ещё несколько огарков. Крохотное пламя мягко коснулось рук. Это тепло, каким же оно было приятным.
Но мимолётное чувство спокойствия быстро улетучилось. Он вспомнил, всё вспомнил. Заозирался, прислушиваясь, пытался понять, куда же исчез шут. Но всё Святилище сковала тишина.
Цицерон вздохнул, оперевшись локтями о стол, он уронил голову на его поверхность. Всё здесь пропахло благовониями, и весь он сам стал частью лёгких ароматов, что пропитали помещение. Рядом лежал дневник, напоминая своим существованием о мире внешнем, осколок зеркала и настойки масел, что Хранитель принёс сюда из тренировочного зала. Остатки былой роскоши, оставленные ему от Эмелин. Вскоре ему придётся готовить их самостоятельно, а пока он только и делал, что изучал теорию. Странно, но эти приземлённые мысли его немного успокоили.
— Матушка, — позвал Цицерон, будто Мать Ночи могла разрешить весь тот сумбур, что творился у него в голове. — Всё это причудилось мне?..
И снова хохот. Цицерон отпрянул от стола и дрожащими руками схватил осколок, будто тот мог спасти его от наваждения. Невесомое умиротворение тут же улетучилось.
— Где ты прячешься? Отвечай! — выкрикнул он и услышал собственное эхо в полупустом помещении.
«К чему эти вопли? Разве ты не счастлив? Ведь ты так мечтал, чтобы она тебя услышала! Желал вырваться из одиночества. А теперь так небрежно отвергаешь её подарок!»
Цицерон схватился свободной рукой за голову. Голос, он звучал в ушах, дребезжа, будто ливень по крыше. Но рядом никого не было…
— Матушка услышала меня? — Хранитель с ужасом и трепетом вперил взгляд на мощи Матери Ночи. Ему не верилось. Может происходящее ложь? Может он спятил, раз ему мерещится голос, источника которого нигде не видно. — Она не забыла обо мне? — если это и была ложь, то приятная. Однако он добавил: — Я бы хотел услышать её, а не тебя, — ему так не хотелось мириться с её молчанием. Но он не мог скрыть от себя того факта, что внимание Матери Ночи вызывало в нём бурю эмоций. Даже если это и самообман — пусть, горячее покалывание в груди того стоило.
«Слишком много хочешь… Хах… Смотри… Сюда…»
Шёпот. Казалось, что шут стоит совсем близко. Но ведь Цицерон здесь совсем один! Внезапно боль коснулась ладони, стекая кровью по руке. Он слишком сильно сжал осколок. Хранитель поднёс зеркало к лицу, и не мог поверить увиденному. С той стороны на него смотрело что-то инородное! Это не его глаза! Это глаза шута! Светло-карие, мягко улыбались ему в отражении. А от родных, чёрных как смоль, и след простыл…
Осколок сам выскользнул из рук, громко брякнувшись об пол. В ушах загремело.
«Проси прощения у Нечестивой Матроны и поблагодари её за великодушный дар! Аха-ха! Чего же ты стоишь столбом? Ты должен плясать от радости, ведь Мать Ночи тебя услышала!»
Хранитель рухнул перед гробом, испачкав кровью пол. Его плечи подрагивали, то ли от нахлынувшей истерики, то ли от хохота, что грозился вырваться наружу.
— Если на то твоя воля… Хах… Если на то твоя воля… — губы скривились в подобии улыбки, и если бы его сейчас кто-то увидел, подумал бы, что тот безумен.
Этим вечером в горячем бреду, не понимая где он и кто он, Цицерон записал в дневнике следующее:
«Хохот, хохот, хохот, хохот! Это шут! Голос из Бездны — на радость бедному Цицерону! Я принимаю твой дар, дражайшая Мать Ночи. Спасибо тебе за хохот. Спасибо тебе за друга».