Оттенок причинённого добра (1/1)

Загадочный врач, как Натаниэль и ожидал, оказался исключительно бесполезным?— осмотр не провёл, держался на расстоянии и даже ничего путного вроде не сказал. Только Бартимеус ходил задумчивый. От расспросов почти отмахнулся?— не знает, мол, что делать. Зато начал читать.Он снова просиживал над книгами ночи напролёт, а порой и дни. Что-то выписывал, что-то бурчал на незнакомых языках, иногда задумчиво смотрел на волшебника, когда полагал, что Натаниэль спит или этого не заметит. Но Мендрейк замечал?— чувствовал жар всякий раз, как тёмные глаза сосредотачивались на нём, и если раньше это ощущение было хоть и сильным, но вполне контролируемым, то теперь справляться с ним становилось всё сложнее. Смутные, неосознанные желания, чувство, схожее со сладкой, приятной болью?— это преследовало волшебника не только наяву, но и во сне.Как когда-то давно, до отравления Лизы, в тех эпизодах, где Бартимеус ещё улетал надолго, оставляя Натаниэля ждать, считая часы и дни, ему снова начали сниться образы смущающие, образы, которых не было, нет и конечно же быть наяву никогда не может. Тем не менее деться от этого Мендрейк никуда не мог. Бартимеус, расчёсывающий его волосы, Бартимеус, лежащий на пляже у моря рядом, грудь Бартимеуса под щекой, пальцы Бартимеуса…Он просыпался в поту и чувствовал, что тело бунтует?— живот наливался жаром, внизу тянуло, а в паху то и дело намечалось позорное шевеление. Натаниэль панически боялся, что однажды Бартимеус заметит это. И как объясняться? Что говорить тогда?На пятый день, а вернее?— вечер после прихода доктора, расчёсывая влажные волосы Мендрейка перед сном, джинн вдруг подозрительно резко замер, долго смотрел в лицо, а потом неожиданно выдал:—?А ты котов когда-нибудь гладил, а?—?Э-эм… —?с некоторых пор подобрать слова под этим невыносимым взглядом было так же сложно, как справиться с жаром внутри. —?Котов?.. Кажется… Нет? А?.. М… Предлагаешь завести кота?Кажется он обиделся.—?А я тебе чем не кот? Или не череп. Или не кролик. Или не…Резкое осознание заставило покраснеть.—?…предлагаешь гладить… тебя? —?На последнем слове Натаниэль позорно дал петуха, и голос предательски дрогнул.—?А что? Я же в твоей шерсти копаюсь? И пока не умер. Да, приятного мало конечно. Но это для мелкой моторики тоже полезно.Когда маленький рыжий комочек свернулся рядышком, первое время волшебник боялся его касаться. Просто лежал, стиснув кулаки и зубы до тех пор, пока его ощутимо не ткнули когтями в бок. Оказавшаяся увесистой тушка без спросу взобралась на живот. Тяжесть была приятной. Это стремительно стало почти привычным?— запускать пальцы в шелковистый, окутывающий, такой невероятно уютный кошачий мех. Натаниэль ерошил, перебирал, гладил, сжимал?— кот иногда урчал, будто это и ему самому было вполне приятно. Однако же Мендрейк не мог избавиться от смущения. Чувствовать его под ладонями, чувствовать на себе даже таким, даже?— котом… Это ведь всё равно был Бартимеус?— со всем его невероятным многообразием обликов, с умением быть практически жестоким и очень нежным, со злостью и заботой, с язвительными насмешками и мудрыми, ласковыми словами.Волшебнику было хорошо. От возможности прикасаться, чувствовать так близко его наполняло счастье. Он бы так хотел поделиться этим. Но он умел лишь подчинять непокорных духов. Он знал тысячу и один способ, как причинить им боль. Боли не хотел. Почёсывая за ушками, проводя по длине хвоста, бережно оглаживая хрупкие на вид, мягкие лапки, он стремился показать, как сильно благодарен, как дорожит и ценит. Но одновременно с этим Натаниэль боялся: если Бартимеус поймёт, он высмеет.Кошачьи вечера продлились совсем недолго. Натаниэль догадывался: Бартимеус преследует какую-то свою цель, цель, говорить о которой не хочет. Ради мелкой моторики он бы мог снова предложить Натаниэлю горох с фасолью, а не пушистый бок. Нет, что-то другое, гораздо более масштабное крылось за этим, и, судя по всему, затея провалилась.В следующий раз Бартимеус с честным-пречестным лицом заявил, что волшебнику нужен массаж, и тотчас добавил, что никаким людям он его доверять не будет. Он дескать и сам массажист со стажем, так что нечего бюджет разбазаривать и посторонних в дом водить.Это для самообладания и всего, что происходило с Натаниэлем, оказалось конечно слишком.Он лежал на животе, а большие горячие руки умело массировали, растирали, мягко поглаживали?— плечи и спину, пальцы перебирали позвонки, скатываясь вниз вместе с волнами удовольствия. Приходилось закусывать губу, чтобы не застонать, и стискивать зубы, когда, не выдерживая, хотел отказаться. Или… не отказаться? Чего хотел?Руки спускались ниже.—?Нечего так мычать. Тут у тебя седалищный нерв. И ещё какая-то пакость.—?Ты?— эта пакость. Руки убери. От моей…—?Задницы? Ой да пожалуйста.Но горячие ладони никуда не исчезли. Лишь когда Натаниэль заёрзал и начал материться в подушку, джинн наконец достал из старого сундука изрядно попортившуюся без употребления совесть и, сдув с неё слои вековой пыли, всё-таки от филейной части Натаниэля изволил убраться.Но было поздно.Чёртовы сны. Бартимеус, втирающий тёмное масло в грудь и живот, Бартимеус, глядящий сверху тёмным, глубоким взглядом, смеющийся Бартимеус?— прекрасный, как никто другой в любой из своих личин.Натаниэль хотел думать, что сходит с ума. Но знал он и совсем другое название этому ужасному состоянию. Только произносить его даже мысленно, даже в темноте наедине с собой волшебник не мог. Уж слишком от этого было стыдно.Бартимеус в переднике на кухне. Только передник?— и больше ничего.Бартимеус с мочалкой в ванне.Бартимеус с карточками и книгой. ?А Франция?— страна любви. Вот строил я там когда-то…?Бартимеус, Бартимеус, Бартимеус.Натаниэль просыпался в поту и ужасе. Он стремительно терял рассудок. Впору уже и самому в ночь улетать за яйцами. Только куда там…Тело протестовало. Натаниэль знал, как рисовать пентакли, он овладел всеми ступенями призыва, он мог на ходу выстроить рабочую формулу заклинания и тотчас её применить. Но он был абсолютно беспомощен перед самим собой. Ему никогда не рассказывали, что делать, когда изнутри разрывает вулкан непонятных чувств. Оставалось только, скрежеща зубами, пережидать, делая глубокие вдохи и выдохи через нос.Главное?— чтобы Бартимеус не заметил. Главное?— не показывать виду. Главное?— бороться. И всё пройдёт.Но не прошло.А вскоре случилось страшное.***Я честно старался. Как мог. Когда мальчишка спал, я сворачивался у его ног, укутывал пушистым хвостом, пытаясь передать хотя бы крупицу своей энергии; когда бодрствовал?— шёл на всевозможные ухищрения. Тем не менее усилия мои пропадали в туне. Линии иногда шевелились, временами сдвигались?— едва-едва. А я начинал постепенно терять терпение. Это было долго?— слишком долго. Такими темпами Нат окочурится раньше, чем я хотя бы с малой частью его повреждений смогу разобраться.Однако же даже в неудачах крылась какая-никакая надежда?— я видел толк. Да, пока его было с гулькин нос, но я однозначно был на верном пути. Оставалось только понять, как процесс ускорить.Почему я не рассказал мальчишке? Почему не поделился откровениями Бакулина? —?не знаю. Возможно дело было в том, что до конца я врачу всё равно не верил, а может в том?— что из-за одной только кошачьей личины несколько раз подряд улетал ?за яйцами?.Мне было нехорошо. Когда поганец перебирал и ерошил шерсть, я чувствовал себя таким… странно наполненным, странно сильным. Будто вернулся домой. Хотелось растечься, бесстыдно раскинуться, замурлыкать. Я отдыхал. Я расслаблялся.Но, стоило расслабиться слишком сильно, и меня тотчас накрывало голодом. Однажды я, то ли не сдержавшись, а то ли экспериментируя, даже немного куснул мальчишку, а один раз, помнится, даже лизнул. Слегка. Это к величайшему моему ужасу кажется понравилось нам обоим.Всё в любом случае удавалось сводить к каким-то достаточно неуклюжим, нелепым шуткам.А вот мне самому было не до смеха.Затеянный массаж я пережил едва.Или это Мендрейк его едва пережил?Только ликование от вставших на места нескольких нитевидных линий заставило меня отвлечься от обуревавших желаний?— наброситься, завладеть. Только не убить. Не убить. Но если не убить, то как? И зачем? И что?Он, испепеляющее пламя мне в пентакль, стал для меня чем-то вроде смеси дурманящих благовоний. Мне нравилось касаться его, нравилось радовать, нравилось даже возиться с чёртовой посудой на ненавистной кухне, потому что, наблюдая, он улыбался.Я сходил с ума. Явно сходил от разлуки с домом. Но я ведь и прежде проводил на Земле немало времени. В гораздо худших условиях, в худшем состоянии. Так и что же? Почему именно сейчас? Я же ещё не настолько стар?Прежде нечто отдалённо похожее я испытывал только к Птолемею. Только к нему?— уберечь, сохранить, спасти. Это называлось любовью, дружбой, преданностью. Но почему же на это теперь наложился голод? Голод. Или какое иное желание? Более человеческое? Более… земное?***Волшебнику снились фрукты. Сладкие ломтики яблок, гуавы, манго. Их аромат заполнял собой от края до края крохотную Александрийскую мансарду. Солнце врывалось в распахнутое окно. Солнце слепило, и Натаниэль щурился, глядя на смуглое лицо прекрасного юноши, ставшего прототипом Бориса Могутина для Союза. Но в том сне Могутеным юноша не был. Облачённый в набедренную повязку и массивные украшения, он, невероятно привлекательный, стоял у постели с подносом фруктов.Сидя в горе подушек со скрещёнными ногами, Натаниэль улыбался юноше.Тонкие пальцы с оранжевым ломтиком дразнили?— то приближаясь, то отдаляясь. В реальной жизни Натаниэль бы наверное разозлился, но здесь показалось забавным, спрятав руки за спину, поймать эти вёрткие пальцы раскрытыми губами, чтобы таки выхватить вожделенный солнечно-яркий ломтик.Джинн поддавался. Фрукты были сладкими, а на смуглых руках оставался сок. Липкие, руки мимолётно касались лица, и когда Натаниэль в очередной раз попытался поймать сладкий желанный ломтик, пальцы оказались пустыми. Пальцы оказались в его губах.Проснулся, задыхаясь. Не было Александрийской мансарды. Не было фруктов. Не было липких рук. Но Бартимеус был. И было проклятое ощущение. Чёртово ощущение?— тело реагировало на сон.Джинн выглядел обеспокоенным.—?Всё у тебя нормально? Ты так… —?в опущенной руке он сжимал раскрытую книгу. —?…стонал, бедолага… Серый волчок приснился?Натаниэль лежал на спине. Раннее солнце стучалось в окно. Только бы не заметил. Только бы… не… Дышать. Медленно. Дышать.Серый волчок. Конечно.Он был в том самом образе?— белая повязка, золото украшений.—?Прямо сейчас. Убирайся.Юноша отшатнулся.—?Чего?Сердце колотилось в груди, животе и горле. Сразу три сердца. И где-то в паху?— четвёртое. Бьётся почти до боли.—?Просто лети. За яйцами,?— прохрипел волшебник. Резко помотал головой. Рельефные мышцы, всклокоченные волосы, внимательные глаза. Такая подкупающая забота.Разве же он послушался? Бросив книгу прямо на пол, взобрался на кровать.И наконец заметил.Натаниэль от стыда хотел провалиться, исчезнуть, сгинуть. Тело его подвело. Тело его подставило. И вот сейчас посыплются насмешки пополам с расспросами. И это уже никогда не закончится. В голове зазвучал похоронный марш.Однако же был и приятный момент?— расстройство отвлекло. Реакция тела пошла на убыль.Вопреки ожиданиям, джинн молчал. Какое-то время наблюдал, а потом едва не подскочил?— так воодушевился.—?Так это же отлично! Давно?—?Было бы чему радоваться.—?На-а-ат…—?Отвали. —?Волшебник цедил сквозь зубы. Это до конца не проходило. Слишком близким было присутствие этого невыносимого духа. Слишком сводил с ума его ни с чем не сравнимый запах. Слишком.—?Если эректильные функции не нарушены, значит не всё так плохо. Ты восстанавливаешься, Нат. Ты… —?Он посмотрел неожиданно внимательно. —?Ты же с этим что-то делаешь?—?Делаю. —?Волшебник едва не плакал. —?Пожалуйста. Просто уйди. Сейчас всё пройдёт. Скоро. Дай мне время. Просто исчезни.Он никогда не слушал. Не послушался и сейчас.Он ни о чём не говорил. Вернее говорил, но мёртвый язык был не знаком Мендрейку. Мягкие, успокаивающие слова, плавное движение рядом, тяжесть руки на лице, пальцы другой?— на запястье. Натаниэль бы хотел возмутиться, но слова очаровывали, а тяжёлая рука скользнула от губ к глазам. И мир для волшебника полностью померк, сменившись теплом и тьмой.Лёжа в этой наполненной шёпотом тьме, опозоренный и беспомощный, он чувствовал пальцы на груди, чувствовал, как одеяло скользнуло в сторону. Чувствовал жар и стыд.Сколько дней или недель он боролся с телом? Сколько он его отчаянно подчинял?Сейчас, предавая, оно с готовностью отозвалось на первое же касание. Этот аромат, этот прекрасный голос.Волшебника трясло. Силы к сопротивлению таяли стремительно. Да он больше сопротивляться и не хотел. Когда Бартимеус освободил его, стиснул, заскользил, двигая рукой по его длине, весь мир заключился только в этих требовательных, настойчивых движениях. Натаниэль подавался навстречу им. Против своей воли, где-то в глубине души ненавидя и себя, и его за это, он позволял делать с собой то, что даже сам никогда не делал. Он растворялся в удовольствии этой томительной, сладкой боли.А потом его закружило, подхватило. Мир разорвался. И Натаниэль разорвался на сотни осколков с миром.Падал мучительно долго, мучительно приятно, корчась и содрогаясь. Слишком хорошо. И плохо. И страшно. И больно.Голос затих. Рука убралась. Внезапно вернулся свет.Это было хуже, чем первое купание, хуже, чем оставшийся в прошлом неудобный горшок. Хуже всего. Потому что, Натаниэль знал, это ничего не значило для Бартимеуса. Он просто удовлетворял его потребности?— сон, туалет, еда. И это теперь. Но волшебник не просил. И, медленно возвращаясь из сладкого дурмана, он чувствовал себя просто чудовищно опороченным. Его святилище, его самое сокровенное чувство оказалось низвергнуто, сведено к этому нелепому, непокорному, подлому телу. К нескольким движениям.Ему было настолько стыдно смотреть на джинна. Глаза и лицо горели. Но он тем не менее посмотрел. Во рту пересохло.—?Зачем, Бартимеус?Джинн почему-то сиял.—?Линии, Нат. Встали на место. Не все, но много.Линии. Какие? Хотелось кричать, выть на протяжной ноте.—?Ты сам не знаешь, что делаешь. Ты сам не знаешь, к чему лезешь. Больше никогда. Не смей. Ко мне. Прикасаться. Так.Он растерялся. Былое необъяснимое ликование сменилось озадаченным, ошеломлённым, абсолютно нечитаемым выражением.—?Я только хотел помочь.—?Спасибо. Огромное,?— выплюнул Мендрейк ядовито. —?Ты ничего в этом не понимаешь. Ты не можешь мне… помочь. А теперь. —?Из глаз покатились слёзы. —?Изыди. Видеть тебя не хочу. Пока.