VIII (1/2)
Отвратительно трезвые глаза в зеркале источали презрение к самому себе, поэтому к середине дня раздра?енное сознание вынудило его швырнуть пепельницу в сторону зеркальной стены в ванной. До поздней ночи он курил и работал на балконе, понимая, что в среду два суда и дела не гражданские, а потому с отчётами нужно закончить поскорей. Пепел сигареты меж печатающих пальцев падал на клавиатуру ноутбука, голубой свет разрывал темноту и оставлял красные разводы в белках глаз. Он планировал закрыть квартал, написать заявление и перебраться обратно в Астану. — Да, — хрипло ответил на звонок он.
Звонил Юра, звал на празднование дня полиции. В ответ на то, что день полиции на самом деле десятого ноября, Дробитько устало вздохнул и признался, что они просто позвали кучу девочек и зависли у Арсена.
— И что я там потерял? — усмехнувшись, спросил Жалелов.
— Адиль, ты совсем уже не видишь ничего, дальше своего Кирилла, да?
Он закончил разговор коротким ?иди нахуй? и сбросил вызов. На заблокированном экране было сообщение от замдира, пришедшее час назад. Он открыл мессенджер и перечитал его три раза, борясь с туманом в глазах, а вчитавшись в содержание заблокировал экран и сжал переносицу пальцами. Сил разбираться не было, но он всё равно встал, стащил с себя грязную футболку, нашёл какую-то водолазку на сушилке и в потёмках обулся.
*** Кирилл лежал в медпункте второй день подряд, когда заявилась директриса и стала выяснять, как он собирается платить за масло, растворитель и холст. И самым сильным его желанием в тот момент стало подключение к ИВЛ, чтоб всю его глотку занимала трубка и не было даже возможности ответить, потому что отвечать было нечего. На втором месте было желание вырвать катетер-бабочку из ключицы и отключиться от потери крови. Ему было погано и вместе с тем ужасно страшно, что вся его привычная жизнь теперь под огромным вопросом. Ольга Анатольевна косвенно или напрямую имела возможность контролировать всё: успеваемость воспитанников, распределение бюджетного жилья после выпуска, квоты на места в университетах. Иногда она давала такие отвратительные рекомендации, что ребёнка никуда потом не брали или намекала чинушам, что в конец списка нужно поставить конкретного человека. И если обычно она не уделяет внимания рядовым выпускникам и позволяет государственной машине работать в заданном ритме, то в отдельно взятом случае она способна испоганить всё, до чего дотянется. — Незборецкий, ты, наверное, страх потерял, — с напором проговорила она, сидя у его постели, но равнодушно глядя куда-то за окном.
— Я всё понимаю, извините, это была случайность, — процедил парень. — Знаешь такую детскую поговорку: ?За случайно бьют отчайно?? — Давайте я всё быстро переделаю. — Давайте без ?давайте?, ты ещё двенадцать тысяч на материалы откуда возьмёшь? А Анатолию Игоревичу ты сообщишь, что ему ещё две недели ждать? Ты на ногах не стоишь, даже объяснить ничего нормально не можешь, но позволяешь себе предлагать что-то подобное? — Хотите я стену где-нибудь распишу? — с надеждой спросил он. — Я вот, что тебе скажу, Кирилл, — она вздохнула и поднялась, — тебе до конца недели светит только расписывание стен палаты. А потом ещё месяц учёбы и расписывание тетрадей конспектами. Я не выражаюсь жестче только потому что врач предупредил, что у тебя нестабильное состояние. Так бы я тебя по стенке размазала, — директриса с отвращением взглянула на него и застучала каблуками в сторону выхода.
Женщина жестко хлопнула дверью и у Незборецкого пробежала дрожь по телу. Но больше всего он боялся даже не того, что будет дальше, а того, что сейчас внезапно вернутся фантомные боли, которые всегда приходили в моменты нервных потрясений. И после двух недель под трамадолом он был совсем не готов сталкиваться с этим вновь.
Весь понедельник он пролежал, перечитывая Лермонтова, потому что медсестра сказала, что она не пойдёт в библиотеку за чем-то ещё, а единственной книгой в медпункте оказался ?Герой нашего времени?. Ему вряд ли нравилась история о Печорине, судя по рассредоточенному взгляду, часто отрывающемуся от строчек. Кирилла нещадно вырубало каждые полтора часа, но он стоически пытался сосредоточиться на тексте, чтоб отвлечься от навязчивых мыслей и сонливости. К вечеру боль в голове перемешалась с паникой, он свалился с кушетки и залез на подоконник. Окно открывалось только на проветривание, поэтому он жадно вдыхал свежий ночной воздух через небольшую щель, прижавшись виском к холодному стеклу. И только так смог уснуть. Утром он слёг с температурой. К обеду почти просроченные жаропонижающие из аптечки медпункта не дали никакой положительной динамики, а цифры на градуснике уже были близки к сорока одному. Директриса долго пререкалась с врачом, но в конце позволила забрать его в больницу. А сам Кирилл уже ничего не чувствовал, кроме облегчения, что, наконец, можно тихо подремать, когда силы окончательно закончились и ото сна отвлекала лишь крупная дрожь.
В стеклянных склянках на тумбочке возле его кушетки отражались красные щёки, шея и лоб, покрывшиеся испариной, но лицо с шелушащейся от растворителя кожей, в своем расслабленном виде было неисчерпаемой очаровательности. И шрамы на левой половине лишь подчёркивали то, насколько выточенные скулы и иссечённые брови были гармоничны с юношескими морщинками от часто появляющейся улыбки. Медсёстры брали анализы, пока он был в полубреду, а к ночи, когда всё вокруг затихло и остался лишь слабый голубоватый свет коридорной лампы, у его постели возник сонный, но трезвый Адиль. Он не знал, зачем приехал, не знал, зачем всунул тысячу дежурной сестре и зачем сидит и сжимает трясущуюся руку Кирилла, но делать иначе не мог. Его радовало лишь то, что мальчик спит, поэтому, по факту, своего обещания он не нарушал. Горячая сухая ладонь в прохладных руках Адиля перестала дрожать через несколько минут, а сам Незборецкий впервые за несколько часов дремоты по-настоящему глубоко уснул. Жалелов ввалился в палату с мороза, что было стандартным весенним аттракционом в Москве, который и уложил мальчика с ослабленным иммунитетом в больницу. Ночью минус один, днём до плюс пятнадцати.
У Кирилла во сне сбивалось дыхание, а на обсохших от жажды губах то и дело появлялись трещины. Стараясь следить за ритмом вдохов, Адиль и уснул лицом в спинку стула. Его разбудила соседка по палате, вставшая в семь утра. Она громко шарпала тапками в сторону уборной и именно за этот бесячий звук Жалелов был ей по-человечески благодарен. Он быстро смылся в коридор и ещё несколько секунд смотрел на Незборецкого из-за приоткрытых дверей. Когда медсестра начала бодро выталкивать его из отделения, приговаривая, что скоро обход, тот признательно кивнул и вложил в её халат ещё одну тысячу. Через три часа был первый за сегодня суд, а свежей рубашкой и утром без пробок даже и не пахло. Парень проснулся уже после захода солнца, когда на улице бушевала гроза. Он повернул голову на бок и смотрел в окно, неторопливо ощупывая свои рёбра, так как от боли казалось, что где-то под рубашкой явно зияют дыры. Жажда стала такой сильной, что во рту не было ни намёка на влагу. Рядом с постелью стоял стакан воды, Кирилл попытался дотянуться левой рукой, но лишь дальше отодвинул стойку с капельницей, задев многострадальный локоть ампутированной конечности. Он совсем не замечал присутствия мужчины, стоявшего в дверях палаты уже минуты три. Тот колебался, но в какой-то момент молча подошел сзади и подал стакан Незборецкому. Парень ничего не сказал, начав самозабвенно хлебать воду, а потом отставил сосуд, поджал под себя колени и многозначительно посмотрел на своего учителя. Взглядом он приглашал присесть, а выражение лица говорило об обратном — о страхе и сомнениях. И ещё немного о детской обиде.
— Я заехал закинуть книги, чтоб ты не скучал, как очухаешься. Уже ухожу, — бросил он.