; из воспоминаний доктора (1/1)

Неловко отворачиваюсь, встречаясь с ним взглядами. Каждый раз унимаю свой пыл, припоминая, что это лишь дурь, свойственная исключительно в моем возрасте, когда мало кто был бы в силах умерить свой еще совсем молодой дух. Однако такой отговоркой я по привычке стал пользоваться и в достаточно осознанном возрасте для подобного.Так ранее поговаривал и мой отец, кончина коего, как ни странно, даже в столь юном возрасте вызвала у меня облегчение. Однако закралось подозрение, что, умирая, он заложил во мне отпечатки своего непреклонного характера. Где-то внутри меня, там, где быстро колотится мое сердце, покоится отцовская душа, что накинула цепь на меня изнутри, она впилась в стенки, наливая их рдяного цвета жидкостью.С того момента, как отец узнал о моих, так скажем, выдающихся средь остальных склонностях, прошло несколько лет. Совсем недавно я высвободился из холодных цепких рук моего детства, что сжимали меня до удушья. Оказавшись в распростертых объятиях юности и даже взрослой жизни, я успел и позабыть о прошлом. Стал уважаемым доктором и судьей, полюбил свою работу и людей больше, чем самого себя. Прославился среди народа своим необычайно проникновенным оптимизмом, что не под силу ни одному лекарю. Мне не было дозволено исключительно одно: любовь к мужчинам. Трепетная, безмятежная и назойливая, она не угасает уже который год, жадно преследуя меня. Только это и связывало меня с ранними годами, как будто незымблемая цепь, хоть и ослабила хватку, но продолжала вцепляться в мои запястья режущим металлом. С юношества отец вбил мне в голову, что влечение к мужчинам — самое постыдное, что может случиться с его семьей, а потому я, очевидно, оказался позором семьи и лишним поводом для насмешек.Годы шли, и как бы я ни пытался поменять свои соображения насчет прекрасного пола и начать ухаживать за юными девушками в шелковых платьях и напудренных париках, все портил проходящий мимо посторонний юноша. Сладко вольный и желанный мною, в отличие от очередной собеседницы, к какой я не мог, увы, испытать никакого интереса.Вот и сейчас перед капитаном меня останавливает лишь одно — боязнь осуждения того, кто уже давным-давно разложился под землей.***Благо, благодаря экспедиции, которая, хоть и принесла множество пагубных последствий, но и не меньше сердечных воспоминаний, я отбросил все предубеждения в сторону. Капитану я стал доверять даже больше, чем мальчишке Хокинсу, что последнему явно не пришлось по душе. Однако Александр оказался понимающим человеком, скорее всего, в силу своего возраста и опыта. Пусть на судне он и придерживался собственных принципов, суть которых заключалась в строгости и даже периодичных проявлениях жестокости, в моей компании он расслаблялся и даже был чуть весел. Одной глубокой ночью, когда все на шхуне давно разошлись по каютам и остались лишь мы, в мою голову невзначай пришла мысль о том, что, возможно, это и есть подходящий случай. Я больше не мог оправдывать самого себя, устал от монотонной болтовни собственного отца у себя в барабанных перепонках. До меня, наконец, дошла мысль, что слушать давно ушедшего на тот свет, или, скорее, в преисподнюю, человека — чертовски глупо. Я позволил себе любую роскошь, о которой в детстве мог лишь мечтать в очередных приступах безнадеги, но не смог позволить себе любить того, кого хочу я сам, и это смотрелось нелепо. Благодаря единственному человеку, который отнесся ко мне на полном серьезе и с пониманием, я и сам смог позабыть об этих рамках, и мне оставалось лишь сломать их. Словно разорвать на себе цепь, чтобы, наконец, ноющая боль в запястьях и сердце ушла туда же, куда ушел и отец.После моего признания, которого Александр, увы, добился не без помощи угроз, мне стало в разы легче, особенно догадавшись по его поступкам, что это полностью взаимно. С этого момента я почувствовал себя по-настоящему счастливым и полноценным человеком, невзирая на спешные выводы людей о том, что я и без того не мог жаловаться на всю аховость этой жизни. Однако самому мне стало дозволено чувствовать, что я смог разорвать все цепи, посеребренные кольца которых удерживали меня, именно в тот момент.***Спящий Смоллетт — на редкость увлекательное зрелище. Человек он был до чертиков упрямый, а потому заставить его лечь спать было непосильной задачей. Однако я всегда находил забавным то, как капитан сладко посапывал и даже улыбался во сне, каждый раз вспоминая его обхождение на судне.?Да что ему там, в самом деле, снится?? — задумывался я каждый раз.Однако, такая идиллия по обычаю продолжалась совсем недолго: капитан вдруг начинал нервно сдавливать пододеяльник в руках, а в итоге и вовсе просыпался и после этого напрочь отказывался спать. Его мятежный сон длился от силы три часа. В этот раз, хоть я уже и понял, что Александр болен, его сонливость произвела на меня сильное впечатление. Я не будил его едва ли не все двенадцать часов, а своих пациентов по приходу умолял быть тише. Ни минуты я не мог перестать думать о капитане, что по-прежнему тихо спит и лишь изредка посапывает. Его сон казался таким субтильным, хотя Смоллетт — человек дисциплины, характер был незыблем, может быть, временами и перегибавший палку. Капитан ни в коем случае не мог позволить себе подобную сентиментальность вроде отношений и в целом проявления каких-то положительных чувств, что, однако, дано ему было вкупе с прирожденной импульсивностью.Правда, вспоминая содержание наших писем, я убедился в обратном. Смоллетт оказался редчайшим романтиком, каких еще нужно поискать, но в особенности извращенцем. Оставалось лишь смеяться и тогда же заливаться ярким румянцем при прочтении его посланий. Кажется, никому за всю свою жизнь капитан столько не рассказывал о себе, кроме как мне. Это было весьма лестно, ведь, несмотря на свое достаточно громкое звание, тот предпочитал умалчивать о своей повседневной жизни, включаясь исключительно в морское дело. Капитан проснулся, когда за окнами были сумерки. Узнал я об этом, как только мне послышались тяжелые, но уверенные и даже напористые шаги, направленные в мою сторону. Подняв взор очей, я заметил, как Александр уселся передо мной и, с раздражением потерев переносицу, глянул на меня в каком-то ожидании. Оное выражение лица и это самое предвкушение прожигали меня насквозь, будто я, будучи судьей, сызнова посмел лицезреть казнь подсудимых, но в этот раз почувствовал жгучие языки пламени на себе.— Вы поразительно долго спали! — едва заметно сглотнув, я начал этот разговор, дабы снять напряжение. — Хотя, знаете, Смоллетт, судя по вашему режиму сна, даже этого будет мало, чтобы дать вам отоспаться.— Мое состояние явно не входит в перечень ваших глобальных проблем, Ливси, — Александр махнул рукой и в который раз уставился на меня в этом ожидании, полном упрека.— Капитан, что вы хотите обсудить со мной? — я, отважившись за это время бросить взор на него, снова встревоженно отвел его. — Припоминаю лишь то, как не мог дождаться от вас ответного письма. Мое волнение стало сильнее моей терпимости, а потому я, ни минуты не медля, отправился к вам и хотел понять, в чем же дело, вдруг с вами что-то могло произойти, — говорил Смоллетт с некой отстраненностью и даже временами загорающейся в голосе обидой. — Я задремал под некоторые воспоминания с нашего обратного пути, — тут я невольно залился краской. — После очередного провала в моей памяти я очутился у вас, доктор.После этого он снова поймал безмолвие, которое явно действовало на него, как успокоительное, в то время как на меня эта тишина влияла очень нагнетающе.— Капитан, я отправлял вам послание неделю назад, может, это проблема гонцов или даже я сам мог забыть послать из-за работы, — начал я. — Однако все никак не могу забыть, как вы бились ко мне в конвульсиях, это было незабываемо и в то же время страшно, — я улыбнулся, и даже на лице Смоллетта, как мне показалось, на миг промелькнуло нечто похожее на ухмылку. — Однако, мы оба напрочь забыли о вашем постельном режиме. — Не стоит, Дэвид, — я заимел привычку смущаться каждый раз, когда меня называют по имени. — Мое самочувствие — явно не причина вашего беспокойства.— Я бы не стал делать такие поспешные выводы, глядя на вашу походку, — заметил я, сызнова разбавляя обстановку своей улыбкой. — Давайте вы побудете у меня хотя бы пару деньков для нашей же уверенности. На вашем месте я бы все же пожалел себя, в вашем-то возрасте. А все беды, что случатся с вами, будут лежать исключительно на моей совести, Александр.Капитан, поворчав, все же позволил распоряжаться собой, как мне вздумается. Тогда я тут же встал и, приложив все иссякшие под ночь силы, поднял его и подхватил за руку. Правда, его кисть вмиг очутилась на наименее ожидаемом месте, заставив меня вспыхнуть уже далеко не в первый раз за сегодняшний вечер. Александр, будучи внимательным до самых мелочей человеком, заметил и сопроводил это своей хриплой усмешкой. С трудом я уложил крепкое тело, от которого так и веяло мужеством и отвагой, свойственной бывшему капитану, который, однако, останется непревзойденным лидером уже навсегда. Даже за все время нашего необычного знакомства я еще не успел узнать и половины всего, что происходило с этим поразительно упрямым, но не менее замечательным человеком. Его взор всегда был с некой долей порицания, даже когда в его речи не читалось ни капли упрека, что, вообще-то, было редкостью. Вот и ныне меня испепелял взгляд этих очей с дужками цвета древесины, столкнуться с которыми я боялся больше всего, но одновременно не мог отвести взора. Настолько они были пугающе привлекательны, как и весь образ Смоллетта сам по себе. Каждый раз, думая, что избранником этого человека оказался я, мое сердце начинало непокорно колотиться от преисполненной любви и восторга.